Чтение 22–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Василий Николаевич в последний раз оглянулся на оставшийся позади
перекат, неодобрительно покачал головою. Казалось, только теперь он понял,
какая опасность подкарауливала его.

Уже стемнело, когда наша лодка, обогнув скалу, причалила к берегу. По
широкой заводи бежала мелкая рябь, пряча под собой каменистое дно водоема.
Огромный валун, отполированный водою, лежал у подножья очередного переката,
преграждая широкими плечами бег реке. Поток наваливался на него чудовищной
силой, чесал бока и, обессилев, тихо скользил с последнего порожка. За
валуном чернела глубокая яма с отраженной в ней скалою, лесом, клочьями туч
на небе.

-- Тут уж непременно большеротый живет. Как бы нам его в уху заманить!
-- сказал Василий Николаевич, азартным рыбацким взглядом осматривая яму.

А в это время близ струйки, огибающей валун, что-то вывернулось
пепельно-серое, с ржавым большим плавником и так хлестнуло по воде, что даже
Бойка и Кучум вскочили.

-- Эко здоровенный супостат! Сам просится, -- и Василий, взглянув на
багровеющий закат, соскочил на берег.

Мы выгрузили лодку, достали сеть и быстренько растянули ее у изголовья
заводи.

Небо грязнили тучи. Пока мы устраивали ночлег, в сетку попала пара
ленков: значит, на ужин обеспечена уха!

Палатка стоит у самого берега, под защитой густого тальника. Мы сидим у
костра, наблюдая, как на реке угасает последний отсвет мутного заката, и
прислушиваемся к порывистому дыханию переката у изголовья заводи. Кажется,
там в бурунах бьется непонятная жизнь. А где-то за скалою, в складках
темно-багровых туч, забавляется молния. С прибрежных марей и луговин тянет
затхлой теплотой.

Ночь ложится на землю. Тишина...

-- Смотри, смотри, попался! -- кричит Василий Николаевич.

У скалы всплеснула тяжелая рыбина, сверкнув в темноте серебристой
чешуей. Вздрогнула заводь. Поплыли по ней отраженные блики костра, застучали
волны о галечный берег.

-- Не все тебе ловить других, поймался и сам, -- говорил Василий
Николаевич, поправляя огонь.

Мы не торопимся. На небе теперь ближе и ярче вспыхивают молнии, на миг
освещая тугой свод неба, В тишине все тот же безнадежный всплеск да
надсадная трескотня козодоя.

Мы садимся в лодку, подплываем к валуну, где укреплено удилище с
жерлицей. Василий Николаевич хватается за шнур и подтаскивает к себе
притомившуюся рыбу. Я вижу, как в дрожащий луч костра входит темная тень --
это таймень. Растопырив плавники, он послушно всплывает на поверхность.
Рыбак нагибается через борт лодки, чтобы удобнее подхватить рыбу. Но вдруг
удар хвоста, столб брызг, и Василий Николаевич, мелькнув в воздухе голыми
ногами, исчезает в черной глубине заводи вместе с тайменем.

Я толкаю лодку вперед, ловлю в темноте его руку, помогаю добраться до
берега. Следом за ним плывет длинная тень тайменя. Добыча оказалась
достойной наших усилий.

Наутро мы уже снова в пути. Звонкие удары шестов да скрип долбленки
нарушают покой нежащейся на солнце тайги. Опять оправа чередуются скалы, а
слева стеной поднялся береговой лес, упираясь макушками в теплое небо.

Дует попутная низовка. Что-то шепчет растревоженный тальник. Я смотрю
вокруг и удивляюсь изменениям: утром скалы были мертвенно-серые, а к полдню
зардели, словно кто облил их цветной живительной водою. А что творится в
береговой чаше! Тут с каждым часом появляются новые и новые краски и,
кажется, на глазах расцветает весь этот скучный край. И над ним плывет
сладкий дух цветущей черемухи.

Вскоре небо залохматилось дымчато-белыми тучами. Теперь ветер дует нам
в лицо.

Миновав ближайший мыс, мы -- почти одновременно -- замечаем свежие
затесы на деревьях. Это сворот на пункт, где работают астрономы.

Заводим лодку в небольшую бухточку, выходим на берег. Осматриваемся.
Под темным сводом густых высокоствольных елей плещется по скользким камням
ручеек. На толстой лиственнице, склонившейся к реке, метровый протес и
надпись на нем, заплывшая прозрачной серой:

СВОРОТ НА ПУНКТ ГОЛЫЙ. ИДТИ НА ВОСТОК ПО ЗАТЕСАМ ШЕСТЬ КИЛОМЕТРОВ.

Рядом с лиственницей небольшой лабаз, спрятавшийся в тени деревьев. На
нем, под брезентом, хранятся продукты, какие-то свертки и всякая мелочь. К
одному столбу пришита деревянными гвоздиками береста с лаконичной надписью:
"Вернемся десятого. Новопольцев".

Под лабазом лежит лодка вверх дном. На земле опорожненные консервные
банки, рыбьи кости. У затухшего костра дотлевающие головешки; сочится
тоненькими струйками дымок, расплываясь по воздуху прозрачной, паутиной.

-- Совсем недавно ушли. Это тот... Гаврюшка с женой. Их лодка, --
говорит Василий Николаевич. -- Уже четвертый час. Что будем делать?

-- Я не прочь идти ночевать на сопку, к астрономам. Ты не устал?

-- С чего бы?.. Кстати, и рыбки унесем им, там на гольце уха в охотку
будет.

Быстро разгружаем лодку, вытаскиваем ее на берег. Свой груз складываем
под лабаз. С собою берем только плащи и телогрейки -- взамен спальных мешков
-- да небольшие котомки.

Из-под скал несет предупреждающим холодом. На западе, куда бегут
отяжелевшие тучи, в полоске света колышется радужный дождь. Он надвигается
на нас. На заречных марях уже копится серый липкий туман, и на свежие
ольховые листики легла пылью влага.

Но мы пойдем. Стоит ли обращать внимание на погоду? И что из того, если
вымокнем?! На то в тайге и костер.

Бойке и Кучуму не терпится: бросаются то в одну, то в другую сторону и
убежали бы вперед, но не могут разгадать, в каком именно направлении мы
двинемся.

Через несколько минут мы уже пробираемся по чаще старого заглохшего
леса. Впереди, показывая нам путь, бегут хорошо заметные на темных стволах
деревьев затески. Рядом с нами тропка, промятая копытами оленей да ногами
человека. Ее проложил рекогносцировщик, намечая на отроге пункт. Он же
сделал и затесы. После него прошли строители, астрономы, пройдут еще
наблюдатели, топографы.

Дико и глухо в старой тайге. Сюда не заглядывает солнце, не забегают
живительные ветры юга. Сырой, тяжелый мрак окутывает чащу. Черная от
бесплодия земля пахнет прелью сгнивших стволов да вечно не просыхающими
лишайниками. Даже камни тут постоянно скользкие от сырости. А молодые
деревья чахнут на корню, не дотянувшись до света. Путь преграждают корявые
иссохшие сучья отмерших елей да полосы топей, замаскированных густым зеленым
мхом.

Скоро лес впереди поредел, проглянула свободная даль. Но вершины отрога
не видно. Кажется, тучи спустились ниже, и. мы чувствуем их влажное дыхание,
видим их все более замедляющийся бег.

Лес обрывается. Тропа, перескакивая россыпи, вьется по крутому склону
лощины. С нами взбираются на отрог одинокие лиственницы, да по
бледно-желтому ягелю пышным ковром, прикрывшим мерзлую землю, стелются
полосы низкорослых стлаников. А у ручья, будто провожая нас, отовсюду
собрались белые березки. Всего лишь несколько дней, как появились на них
молоденькие пахучие листики.

Деревья стоят величаво, спокойно, не шелохнется ни одна веточка, как бы
боясь растерять только что народившуюся красоту.

Постепенно растительность уступает место россыпям. Тропа отходит влево
и набирает крутизну.

Вдруг впереди залаял Кучум. Мы остановились. Через несколько минут к
нам вернулись собаки.

-- Люди на тропе, -- сказал Василий Николаевич и прибавил шагу.

Метров через двести мы вышли на прогалину, заваленную крупной россыпью,
и действительно увидели двух человек. Один из них, мужчина, сидел,
развалившись на камне. Рядом стояла маленькая женщина с тяжелым заплечным
грузом, устало склонившись на посох. При нашем появлении ненужная улыбка
скользнула по ее загорелому лицу.

Это были Гаврюшка с женою, они тоже шли на голец к астрономам.

-- Вот и догнали вас. Продукты несете? -- спросил я, здороваясь.

-- Всяко-разно: мука, консервы, лементы...

-- Ты что-то, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идешь, -- сказал
сдержанно Василий Николаевич.

-- Спину, паря, сломал, шибко болит, носить не могу.

-- А мне показалось, ты все думаешь, как надо жить? -- не выдержав,
засмеялся мой спутник.

-- А кто же за меня думать будет -- жене некогда, -- и он затяжно
вздохнул. -- У тебя крепкий табак? -- вдруг спросил он.

Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку, закурил и
передал табак Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой, выскреб из нее концом
ножа нагар и тоже закурил.

-- Вы садитесь, отдохните, еще времени много, -- предложил я женщине.

Она, не снимая котомки, присела на камень и долго рассматривала нас
осторожным взглядом. Сколько покорности у женщин этого народа, и какое
трудолюбие унаследовали они от своих матерей, вынесших на своих плечах всю
тяжесть трудной жизни кочевников.

Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь. Женщина
настораживается.

Гаврюшка отворачивает голову, не встает. В глазах фальшивая боль.

-- А ты кисет-то отдай, -- говорит ему Василий Николаевич.

-- Брать да отдавать -- никогда не разбогатеешь, -- пошутил тот,
доставая из чужого кисета добрую горсть махорки и пересыпая ее в свой. --
Хорош табачок, а у меня -- что трава: дым да горечь.