повисшими, точно приклеенными усами, и я сразу понял, что они все врут. И
насчет театра, и насчет жены, и насчет "крокодиловых слез", что бы это ни
означало. Они - его враги, те самые, о которых он еще сегодня говорил
Марье Васильевне: "Я устал от этих людей. Мне мешают работать".
Николая Антоныча и понял, что это не разговор, а заговор. Они хотели
прогнать Кораблева из школы.
предусматривала искусство...
дарованиям". Оказывается, нам нет никакого дела до "причин гибели его
покойной жены". Нас интересует лишь "мера и степень его воздействия на
детей". Нас волнует вредное направление, на которое Иван Павлыч толкает
школу, и только поэтому мы должны поступить так, как нам подсказывает
педагогический долг - "долг лояльных советских граждан".
именно подсказывает Николаю Антонычу его педагогический долг. Но когда
Нина Капитоновна потащила в столовую второе, я из общего разговора понял,
что они хотят сделать.
предложено "ограничиться преподаванием географии в пределах программы".
Во-вторых, его деятельность будет оценена как "вульгаризация идеи
трудового воспитания". В-третьих, школьный театр будет закрыт. В-четвертых
и в-пятых еще что-то. Кораблев, конечно, обидится и уйдет. Как сказал
Благородный Фаддей - "скатертью дорога".
вмешивалась, терпела. Но вскоре я понял, в чем дело. Приблизительно со
второго блюдя она стала жалеть, что Марья Васильевна отказала Кораблеву.
Больше она ни о чем не думала, ничего не слышала. Она что-то бормотала,
пожимала плечами и один раз даже сказала громко:
прежде чем отказать Кораблеву...
со своим предложением. Сидел бы лучше дома. Тогда я мог бы рассказать
Марье Васильевне все, что услышал. А теперь неудобно, даже невозможно: она
не вышла к обеду, заперлась и никого не пускала. Катя засела за уроки.
Нина Капитоновна вдруг объявила, что с ног падает - хочет спать, сейчас же
легла и заснула. Я вздохнул, простился и пошел домой.
мы или бузим, все ли легли.
во сне, как у собаки, - уж не снились ли ему его собаки? Ромашка храпел.
Только я не спал, все думал.
против Николая Антоныча и открываю перед всеми подлый план изгнания
Кораблева из школы. Вот я пишу Кораблеву письмо... Я стал сочинять письмо
и заснул...
это письмо как раз с того места, на котором остановился накануне. Вот
когда пригодился бы мне Петькин письмовник! Я стал вспоминать письма,
которые мы читали. "Ответ с отказом": "Выраженные вами чувства чрезвычайно
лестны для меня..." Не годится!
равно как и "Письмо с требованием должной суммы". "Письмо от вдовца к
девице" я забыл. Впрочем, и оно не годилось, тем более, что я не был
вдовцом, а Кораблев - девицей.
Понятно, это меня не остановило. Остановить меня попробовал хромой Яфет,
но я вывернулся и удрал с черного хода.
флигеле со ставнями и верандой, похожем на дачу. Почему-то я был уверен,
что он не спит. Ясно, не мог спать человек, который вчера получил от Марьи
Васильевны "ответ с отказом". И он, правда, не спал. В комнате горел свет,
он стоял у окна и смотрел во двор - так пристально и с таким вниманием,
как будто во дворе происходили бог весть какие необыкновенные вещи. Так
пристально и с таким вниманием, что долгое время не замечал меня, хотя я
стоял под самым окном и делал знаки руками.
веранду.
смотрел как-то странно. - Я к вам пришел и сейчас расскажу одну штуку.
Театр хотят закрыть, а вас... - Кажется, я не сказал "прогнать". А может
быть, и сказал, потому что он вдруг очнулся.
одеялом, на подушке - накидка. Все в порядке. Не в порядке сегодня был,
кажется, только сам хозяин. То он щурился, то широко раскрывал глаза - как
будто все перед ним расплывалось. Без сомнения, он не ложился в эту ночь.
Таким усталым я его еще не видел.
Вообще вопрос упирается в школьный театр. Про вас говорят, что вы заморили
жену.
Вульгаризация идей - вот что нас возмущает".
"лаояпьный долг". "Вульгаризацию" сказал, теперь остались "популярность" и
"лаояльный долг".
торопливо. - "Эту крайне вредную затею он провел, чтобы захватить
популярность". Да, "популярность". "Он подлизался к советской власти". "Мы
должны выполнить наш лаояльный долг".
наизусть все, что я накануне слышал, чем рассказать своими словами. Во
всяком случае, Кораблев понял меня. Он отлично понял меня. Глаза его вдруг
потеряли прежнее расплывчатое выражение, легкая краска проступила на
щеках, и он быстро прошелся по комнате.
ребята, значит, не хотят, чтобы театр закрыли?
Кораблева в школе стало бы скучно. Может быть, потому, что мне не
понравилось, что они так подло сговаривались вытурить его из школы...
угол. Так-то расхаживая, он вышел, должно быть, на кухню, принес кипятку,
заварил чай, достал из стенного шкафчика стаканы.
воевать. Верно, Саня? А пока выпьем-ка чаю.
Кораблев должен был сурово расплатиться за "вульгаризацию идеи трудового
воспитания". Очевидно, не состоялось, потому что он не расплатился. Каждое
утро, как ни в чем не бывало, "Усы" расчесывал перед зеркалом усы и шел на
урок...
мудреца довольно простоты", и роль мудреца играл Гришка Фабер. По роли -
ему лет двадцать пять, но он предпочел играть человека средних лет, с
лысиной и золотыми зубами. Все время он барабанил пальцем по столу, как
Николай Антоныч, и вообще играл бы очень хорошо, если бы не так орал.
организовать в нашей школе комсомольскую ячейку. Валька спросил с места,
можно ли записываться детдомовцам, и, они ответили, что можно, но только
начиная с четырнадцати лет. Я сам не знал, сколько мне лет. По моим
расчетам выходило - скоро тринадцать. На всякий случай я сказал, что
четырнадцать. Но мне все-таки не поверили. Быть может, потому, что я был
тогда очень маленького роста.
Кораблев сказал довольно торжественную речь, сперва коротко поздравил нас
с ячейкой, а потом долго ругал за то, что мы плохо учимся и хулиганим.
Николай Антоныч тоже сказал речь. Это была прекрасная речь - он
приветствовал представителей райкома, как молодое поколение, и в конце
прочитал стихотворение Некрасова "Идет-гудет Зеленый Шум". Странно было
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Махров Алексей
Русанов Владислав
Орлов Алекс
Никитин Юрий