Чтение 22–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

настоящим мукам. Меня подавляло и прямо замораживало то безразличие к
побоям в столовой, которое проявили все колонисты, даже такие, как
Задоров. Я вдруг почувствовал, что сейчас я так же одинок, как в первые
дни колонии. Но в первые дни я и не ожидал поддержки и сочувствия
ниоткуда, это было естественное и заранее учтенное одиночество, а теперь я
уже успел избаловаться и привыкнуть к постоянному сотрудничеству
колонистов.

В кабинете вместе с потерпевшими находилось несколько человек. Я сказал
одному из них:

- Позови Осадчего.

Я был почти уверен, что Осадчий закусил удила и откажется прийти, и
твердо решил в крайнем случае привести его сам, хотя бы и с револьвером.

Но Осадчий пришел, ввалился в кабинет в пиджаке внакидку, руки в
карманах, по дороге двинул стулом. Вместе с ним пришел и Таранец. Таранец
делал вид, что все это страшно интересно и он пришел только потому, что
ожидается занимательное представление.

Осадчий глянул на меня через плечо и спросил:

- ну, я пришел... Чего?

Я показал ему на Остромухова и Шнайдера:

- Это что такое?

- Ну, что ж такое! Подумаешь!.. Два жидка. Я думал, вы что покажете.

И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом провалилась подо
мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счеты, лежавшие на
моем столе, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и счеты со
звоном ударились в стену и скатились на пол.

В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжелое, но вдруг
схватил в руки стул и ринулся с ним на Осадчего. Он в панике шарахнулся
к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий, запутавшись в
нем, упал.

Я опомнился: кто-то взял меня за плечи. Я оглянулся - на меня смотрел
Задоров и улыбался:

- Не стоит того эта гадина!

Осадчий сидел на полу и начинал всхлипывать. На окне притаился бледный
Таранец, у него дрожали губы.

- Ты тоже издевался над этими ребятами!

Таранец сполз с подокнника.

- Даю честное слово, никогда больше не буду!

- Вон отсюда!

Он вышел на цыпочках.

Осадчий, наконец, поднялся с полу, держа пиджак в руке, а другой рукой
ликвидировал последний остаток своей нервной слабости - одинокую слезу на
грязной щеке. Он смотрел на меня спокойно, серьезно.

- Четыре дня отсидишь в сапожной на хлебе и на воде.

Осадчий криво улыбнулся и, не задумываясь, ответил:

- Хорошо, я отсижу.

На второй день ареста он вызвал меня в сапожную и попросил:

- Я не буду больше, простите.

- О прощении будет разговор, когда отсидишь свой срок.

Отсидев четыре дня, он уже не просил прощения, а заявил угрюмо:

- Я ухожу из колонии.

- Уходи.

- Дайте документ.

- Никаких документов!

- Прощайте.

- Будь здоров.

14. Чернильницы по-соседски

Куда ушел Осадчий, мы не знали. Говорили, что он отправился в Ташкент,
потому что там вес дешево и можно прожить весело, другие говорили, что у
Осадчего в нашем городе дядя, а третьи поправляли, что не дядя, а знакомый
извозчик.

Я никак не мог прийти в себя после нового педагогического падения.
Колонисты приставали ко мне с вопросами, не слышал ли я чего-нибудь об
Осадчем.

- Да что вам Осадчий? Чего вы так беспокоитесь?

- Мы не беспокоимся, - сказал Карабанов, - а только лучше, если бы он
был здесь. Вам было б лучше...

- Не понимаю.

Карабанов глянул на меня мефистотельским глазом:

- Мабудь, нехорошо, у вас там, на душе...

Я на него раскричался:

- Убирайтесь от меня с вашими душевными разговорами! Вы что вообразили?
Уже и душа в вашем распоряжении?

Карабанов тихонько отошел от меня.

В колонии звенела жизнь, я слышал здоровый и бодрый тон колонии, под
моим окном звучали шутки и проказы между делом (все почему-то
собирались под моим окном), никто ни на кого не жаловался. И Екатерина
Григорьевна однажды сказала мне с таким выражением, будто я тяжелобольной,
а она сестра милосердия:

- Вам нечего мучиться, пройдет.

- Да я и не мучюсь. Пройдет, конечно. Как в колонии?

- Я и сама не знаю, как это обьяснить. В колонии сейчас хорошо,
человечно как-то. Евреи наши - прелесть: они немного испуганы всем,
прекасно работают и страшно смущаются. Вы знаете, старшие за ними
ухаживают. Митягин, как нянька, ходит: заставил Глейзера вымыться, остриг,
даже пуговицы пришил.

Да. Значит, все было хорошо. Но какой беспорядок и хлам заполняли мою
педагогическую душу! Меня угнетала одна мысль: неужели я так и не найду, в
чем секрет? Ведь вот, как будто в руках было, ведь только ухватить
оставалось. Уже у многих колонистов по-новому поблескивали глаза... и
вдруг все так безобразно сорвалось. Неужели все начинать сначала?

Меня возмущали безобразно организованная педагогическая техника и мое
техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о педагогической
науке:

"Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли:
Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги,
сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом
нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего
нет. Какое-то шарлатанство".

Об Осадчем я думал меньше всего. Я его вывел в расход, записал в счет
неизбежных в каждом производстве убытков и брака. Его кокетливый уход еще
меньше смущал.

Да, кстати, он скоро вернулся.

На нашу голову свалился новый скандал, при сообщении о котором я,
наконец, узнал, что это значит, когда говорят, что волосы встали дыбом.

В тихую морозную ночь шайка колонистов-горьковцев с участием Осадчего
вступила в ссору с пироговскими парубками. Ссора перешла в драку: с нашей
стороны преобладало холодное оружие - финки, с их стороны горячее -
обрезы. Бой кончился в нашу пользу. Парубки были оттеснены с того места,
где собирается улица, а потом позорно бежали и заперлись в здании
сельсовета. К трем часам здание сельсовета было взято приступом, то есть
выломаны двери и окна, и бой перешел в энергичное преследование. Парубки
повыскакивали в те же двери и окна и разбежались по домам, а колонисты
возвратились в колонию с великим торжеством.

Самое ужасное было в том, что сельсовет оказался разгромленным вконец,
и на другой день в нем нельзя было работать. Кроме окон и дверей были
приведены в негодность столы и лавки, разбросаны бумаги и разбиты
чернильницы.

Бандиты утром проснулись, как невинные младенцы, и пошли на работу. В
полдень пришел ко мне пироговский председатель и рассказал о событиях
минувшей ночи.

Я смотрел с удивлением на этого старенького, щупленького, умного
селянина: почему он со мной еще разговаривает, зачем он не зовет милицию,
не берет под стражу всех этих мерзавцев и меня вместе с ними?

Но председатель повествовал обо всем не столько с гневом, сколько с
грустью и больше всего беспокоился о том, исправит ли колония окна и
двери, исправит ли столы и не может ли колония сейчас выдать ему,
пироговскому председателю, две чернильницы.

Я прямо обалдел от удивления и никак не мог понять, чем обьяснить
такого "человеческое" отношение к нам со стороны власти. Потом я решил,
что председатель, как и я, еще не может вместить в себя весь ужас событий:
он просто бормочет что-то, чтобы хоть как-нибудь "реагировать".

Я по себе судил: я сам был только способен кое-что бормотать:

- Ну, хорошо... конечно, мы все исправим... А чернильницы? Да вот эти
можно взять.

Председатель взял чернильницы и осторожно собрал в левой руке, прижимая
к животу. Это были обыкновенные невыливайки.

- Так мы все исправим. Я сейчас же пошлю мастера. Вот только со
стеклом придется подождать, пока привезем из города.

Председатель посмотрел на меня с благодарностью.

- Да нет, можно и завтра. Тогда, знаете, как стекло будет, можно все
сразу сделать...

- Ага... Ну, хорошо, значит, завтра.

Отчего же он все-таки не уходит, этот шляпа-председатель?