Чтение 22–й страницы книги ~Оружие~

- Ну вот, чинчель-минчель, - сказал Щелканов. - Что сделано, то
сделано. Теперь наше дело сторона. Теперь нам в трактир под названием "А я
все время тут". В "Волчью долину". Ничего мы не видели, ничего не слышали.

- Там Хлюст, - сказал Михаила.

- Хлюсту гроши в зубы, а нож в бок... И вот что еще: если кто-то начнет
выхваляться, я ему сам хлюстов подарочек поднесу.

- Гляди, как бы нам не довелось тебе такой гостинчик подносить, -
усмехаясь, сказал Сноп.

Щелканов выпрямился.

- Не будет этого, андроны... [небылицы, пустословие, вздор (польск.);
"плести андроны" - значит врать] Ну, пошли.

- Погодите, хлопцы, - сказал Алесь.

Он достал деньги:

- Берите еще по пятьдесят.

- За что? - спросил Сноп.

- За то, что в том овраге меня не добили, - сказал Алесь. -
Благодарность, так сказать.

Новосельцы захохотали. Взяли. Покачали головами.

Алесь протянул кредитку Щелканову. Но тот вдруг вздохнул и мягко отвел
руку Алеся:

- Нет.

- Почему?

- А я желтяков для прислуги покупать не собираюсь... Обет есть обет...

Задумчиво покачал головой:

- Э-эх, казанский! Вот это жизнь!.. Ну, казанский, целоваться не будем,
а то еще ненароком кусну за то, что своей жизнью живешь... Не жизнь у
тебя, казанский, а Китеж... А руку дай.

Князь и разбойник подали друг другу руки. Щелканов каким-то отчаянным,
судорожным движением сжал руку Алеся. Потом резко откинул:

- Все. Прощай, казанский.

И пошел не оглядываясь. Новосельцы двинулись за ним. Низкое солнце ярко
горело за ними, и они казались не людьми из плоти и крови, а просто
темными силуэтами, вырезанными из картона, - движущиеся куклы из театра
теней.

Исчезли. Кирдун и Алесь повернулись и пошли к лошадям.

Скрученный папоротник. Салатная под солнцем трава. Только теперь Алесь
почувствовал, как ему не хватало все это время Андрея Когута. Он вынужден
был сдерживаться, чтобы довести до конца начатое дело, он был в эти часы
не просто человеком, не братом и не другом, а главой. Он не мог усадить
освобожденного в бричку - и махнуть ко всем чертям.

...А люди между тем вышли из лесу и стояли возле упряжки. И среди них
Алесь увидел Андрея, который стоял неподвижно, будто перестали слушаться
ноги, и лишь бессмысленно гладил себя по груди.

- Вот и я, - сказал Алесь. - Вот и я, братка...

Был луг, и на нем звенел голос... Была рыбная ловля, когда человек с
этим голосом перевозил через Днепр Галинку Кахно... Был бунт, когда этот
голос умолял Кондрата... Была ярмарка, на которой этот голос пел Алесеву
песню... Было Болото, на котором били кнутом человека с таким похожим
затылком...

И вот перед ним стоял человек с огромными синими глазами, с измученной,
доброй, почти женской улыбкой.

Друг, брат, дорогой человек.

- Алесь, А-алесь, - сказал Андрей.

Он сделал шаг, и ноги двигались все еще неестественно, хотя он был
переодет в запасной Алесев костюм.

Обнимая друг друга, они молчали. И среди всех, кажется, не плакали
только они.

...Колеса поначалу прыгали по корням лесной дороги, потом прошелестели
через тракт, потом катились полем, потом - уже в темноте - бешено тряслись
по дорожным буеракам и корням в Измайловском зверинце.

Устремлялись навстречу деревьям. Весенние звезды горели в ветвях. А два
человека в задней бричке все еще молчали. И это молчание было молчанием
такой близости, какая редко бывает между людьми.

И лишь у самой "лаптевской" подставы Андрей вдруг сказал:

- Двух вещей не забуду, Алесь. Того, что ты сделал сегодня, и еще двор
Бутырской тюрьмы.

- Может, не надо?

- Надо. Последний раз. Чтоб знал. Потом уже не буду.

- Ну, - сжал в темноте его руку Алесь.

- Понимаешь, двор. И тут башня. А в ней, говорят, Емелька Пугач сидел.
- Голос Андрея вдруг начал срываться. - Я не Пугач. Я маленький человек.
Мы все маленькие люди. Давали б нам землю пахать да петь свои песни не
мешали. Я пахал. Всю жизнь пахал. И однажды запел. И получилось: я -
Пугач. Получилось: достаточно запеть...

- Песня, брат, была не из мирных.

- Знаю. Для них. А мне что? Ну пускай она для них не мирная. А мне
что?! Для меня, для тебя, для него есть в той песне зло? Нету. Так что нам
до их гнева? - Он скрипнул зубами. - Мы хозяева. Не солдаты, а мы. Так что
нам до их гнева? Зачем они пришли? Кто их звал? Что им до моей песни?.. А
меня вывели во двор. Барабаны бьют. Кирюшка с кнутом куражится: "Эй,
бульба, а ну запой".

- Он был подкуплен.

- Наверное. Потому что остальные с первого удара роняли голову. Но
принудить кричать - это ему хотелось. "Пой, бульба каторжная, пой". А я
молчу. Я весь этап молчал... Отвязали меня от "кобылы", отвели в клетку.
Ведут, а у Кирюшки глаза кровью налились. Говорит часовому: "Жалею, что
связался тут с одним. Петь не хочет, так пускай бы молчал до смерти".
Замкнули меня, и тут я от позора сознания лишился. А потом всю ночь сенник
зубами кусал. Меня ведь никогда, кроме как в драке, не били. Не бьют у нас
детей.

- Видишь ли, - сказал Алесь, - была б конюшня, так, может, и привык бы.
И как это мой прадед Аким с дедом Вежей так оплошали? Ай-я-яй!

- Так этого я не забуду. Не забуду я этого, Алесь.

- Ничего, - сказал Загорский. - Теперь уже недолго.

Вечером следующего дня Алесь ехал с Рогожской на Смоленскую заставу.
Удивительное спокойствие, впервые за многие месяцы, овладело его душой.
Все позади. Оружие было закуплено. Беглецы утром удачно сели в поезд
(после "лаптевской" подставы Алесь не жалел денег на лошадей с постоялых
дворов). Они выйдут где-то в Дне и станут добираться до Приднепровья
ямскими лошадьми.

Все было сделано. И вместе со спокойствием в душе поселилась пустота.

С Алесем в бричке сидел Чивьин. Грустно смотрел, как садилось за дома
солнце. Молчал. И лишь иногда обращался к Лебедю, который лежал на дне
брички и дремал, положив на Алесины ступни изъеденную молью голову.

- Собака, ты собака и есть. Поглядел бы на первопрестольную, в
последний раз видишь. Будешь там себе по травке зеленой бегать возле
веткинских скитов - счастье твое.

Макар на козлах лишь головой качал.

- Твоя жизнь окончена, как и моя... А все же под конец подышишь. А вот
этому сукину внуку - этому счастье...

Щенок, подаренный Богатыревым, ехал на запятках, вместе с багажом, в
сундуке с просверленными дырками.

- Этому - радость. И не будет он на запечатленные наши алтари глядеть.
И не будет он видеть всей этой мерзости. Быков ему не травить, на
"скверном" дворе не жрать. А что ему? Бог ему бессмертной души не дал.
Собака - собака и есть.

Алесь покосился на него и понял, что старик мучительно обижается.

- Денис Аввакумыч... Вот чудак... Бросьте вы... Я ведь вас никогда не
забуду.

- Эх, князь. Забудете. Все человек забывает. Да я и сам виноват.
Позволил себе привязаться. А для старика такая штука - вещь
непозволительная. - Хмыкнул. - Поехал бы я с вами на Ветку.

- Так поедем... В самом деле поедем.

- Поздно. В Рогожской моя семья, в Вавилоне этом мое рождение. В нем и
смерть моя.

Все молчали.

Алесь смотрел на закат, что пламенел над этим городом страдания и
воспоминаний.

Темные улицы... Роскошь "Сити"... Закостенелые от спеси барские дворцы.
Елейные и жирные, как свиньи, монахи на Никольской... Страшный смрад
Зарядья... Лохмотья... Весь этот бедный, озверевший от голода и тьмы
народ... Мумия "царя-фараона" под гнилым снегом... Будочники со столами на
головах... Слепцы под стенами Кремля.

Даже наполеоновский пожар не выжег всего этого. На пепле выросло то же
самое свинство, угнетение, коррупция, продажность.

Куда же деваться от всего этого? Какой еще пожар потребен этому
Вавилону?

Женщина с метлой... Страшные стоны "бубновской дыры"... "Волчья долина"
с ее трупами... Подьячие, которым отданы в руки правосудие и милосердие...
Дагомейский принц, что кричит о справедливости на неведомом языке, и
простые, что кричат о том же самом, но их никто не понимает.

Бричка катила по Воскресенской площади. Багрянец лежал на домах: слабый
- на белом здании правительственных учреждений, текучий - на струях
водоразборного фонтана, кровавый - на стенах Кремля.

Эшафот на Болоте. Колесница, что ползет к нему. Лицо городского палача.
Медведи с выколотыми глазами. Изнемогающий бык, идущий навстречу солнцу.

Алесь услышал звуки песни, и ему показалось, что он бредит. Нет, ошибки
не было. Возле багряной струи фонтана стоял старик в белой свитке и