Чтение 22–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

никто не выдергивал Непомуцена к доске, ни один учитель не проверял, сделал
ли он уроки. Он, Непомуцен, стал предметом всеобщей заботы и интереса всего
класса, а одна очень хорошенькая •девочка с третьей парты, которая до тех
пор никогда не обращала на него внимания, на этот раз согласилась прийти на
свидание после уроков. Дома его тоже окружали особой заботой, и он мог вволю
валяться на диване, читать любимые книжки, делать то, что хотел. Это было
время настолько приятное, что Непомуцен сам поверил в то, что у него
действительно появлялась мысль о самоубийстве. С тех пор его взгляды на ложь
уже имели под собой почву. Она была для людей чем-то неизбежным. Общество
ожидало от человека лжи красивой, хорошо мотивированной, умной, находящейся
в гармонии с ложью других людей и отвечающей их представлениям о правде.
Так, например, когда отец Непомуцена в своем научном труде обнаружил, что в
книжках французских писателей много неточностей, критики атаковали его,
утверждая, что он - узкий и ограниченный ученый, который не понимает, что
существует художественная правда. Неудача отца стала со временем триумфом
философии сына. Молодой Непомуцен понял в свое время: даже самая невероятная
ложь может снискать себе общественное признание, если дотянет до ранга
художественной правды. Если Непомуцен .пробовал склонить девушку к большей
доверительности и говорил, что любит ее, то добивался своего без труда. Хоть
девушка и так знала, что он ее не любит. Важно было, чтобы его ложь
позволила ей оправдаться перед самой собой. Впрочем, факт, верила .ли
девушка или нет в преподнесенную ей ложь о любви, зависел единственно
оттого, каким образом ее обманули, а это значит - получила ли ложь
соответствующую оправу, содержала ли она необходимое количество метафор,
совершен ли был ряд надлежащим образом подобранных поступков, уложенных в
соответствующем порядке, а значит, имела ли ложь ранг художественной правды.
По существу, художественная правда всегда одерживала победу над
действительностью, и даже последний преступник мог рассчитывать на
снисходительность общественного мнения, если доводил до сознания масс
цветистую и всесторонне продуманную собственную версию событий. Разве
симпатия людей не была на стороне Раскольникова, хотя он жестоко убил двух
беззащитных женщин - потому что Достоевский дал художественную правду,
которая отодвинула в сторону два окровавленных тела, а на первый план вывела
переживания убийцы. Разве художественная правда книги "Преступление и
наказание" не вызывала у читающего мысль, что, по сути дела, самую лучшую
художественную правду создает писатель, в суде - интеллигентный адвокат, а в
повседневной жизни - каждый человек в меру своего таланта и образования. В
окружающей Непомуцена действительности всегда одерживал верх тот, кто умел
склонить других людей к своей художественной правде. Это на собственной
шкуре почувствовала первая жена писателя, который силой судебного решения
оставил ее почти без средств к существованию, и все потому, что он
представил суду достойную внимания и цветистую художественную правду о
трагедии, какой было для него это супружество. Судьи и публика в зале, а
также жена Любиньского узнали, что даже в минуты наиболее интимные он
чувствовал себя растоптанным и униженным ею, а каждый стакан чаю, который
она подавала ему в постель, напоминал ему цикуту и был еще одним звеном в
цепи беспрестанных унижений, потому что, когда она ставила стакан на столик
возле кровати, у нее на губах была улыбка, которую он воспринимал как
презрительную и высокомерную. В жизни, так же как в литературном
произведении, такие факты действительно никогда не подаются на суд людей без
комментария, голые и беззащитные, а всегда помещаются в какой-либо сценарий,
разрисовываются соответствующими красками, которые мы широко называем
социальным контекстом. Осуждение обнаженного факта оскорбляет
справедливость. Ни один человек, а тем более суд не приговорит другого
человека только на основании фактов. Понимаемая так гуманность и
гуманитарность дает огромное поле для маневра художественной правде, что
молодой Непомуцен понял достаточно рано и сделал из этого соответствующие
выводы. Выпускник средней школы Любиньски обладал редким в этом возрасте
вполне сформировавшимся собственным мировоззрениям, а кроме того, проявил
основывающийся на достаточно глубоком знакомстве с французской культурой
многообещающий талант литератора. В возрасте девятнадцати лет он опубликовал
в ведущем литературном журнале три стихотворения о любви, которые вызвали
определенный интерес у любителей литературы, но были раскритикованы его
отцом. "Не понимаю, сынок, - сказал ему отец, прочитав те стихи, - почему ты
написал, что слепнешь от блеска волос любимой девушки? Ничего хорошего, если
молодой человек слепнет по такой причине. Упомянул ты и о том, что
"сомневаешься в Бога". Разве тебя не учили, что в Бога верят, а Сомневаются
в Боге?" После такой критики, а может, прежде всего потому, что
художественная правда этих стихов пробуждала чувство неудовлетворенности у
самого автора - ведь он и сам не хотел бы ослепнуть от красоты женских
волос, - молодой Непомуцен навсегда забросил поэзию, поступил на философский
факультет и решил пробовать силы в прозе. Однако, если задуматься: почему,
приближаясь к сорока годам, пережив много горьких и сладких событий, он
распробовал "Семантические письма" Готтлоба Фреге, то, без всяких сомнений,
праисточник его интереса надо было искать в памятной критике его стихов,
высказанной отцом. В двадцать пять лет, получив диплом философа, Непомуцен
Любиньски опубликовал в провинциальном издательстве тощий томик рассказов,
содержащих неуловимые и очень тонкие впечатления от различных моментов,
которые переживает молодой мужчина, когда имеет дело с молодой женщиной.
Томик понравился читателям, хоть критика не проявила слишком большого
энтузиазма, впрочем, надо упомянуть, что тот томик получил только четыре
рецензии, да и те в провинциальной прессе. Непомуцен вскоре нашел работу
редактора в том же провинциальном издательстве и три следующих года имел
дело больше с чужими текстами, чем с собственными. Фотография на краешке
суперобложки первой книжки увековечила его лицо и фигуру тех лет - высокого,
плечистого блондина с большой копной светлых волос, с тонкими чертами лица и
мечтательным взглядом голубых глаз. Мужчина с такой красотой, если он к тому
же еще смиряется с существованием художественной правды и способен сотворить
такую правду, сводит к нулю колебания и упорство женщин. Непомуцен Мария
Любиньски не мог пожаловаться на недостаток успеха у девушек, однако по мере
того, как рос его опыт и увеличивалось количество наблюдений, он убедился в
том, что молодые женщины с гораздо большим энтузиазмом раздевались для него
в первый раз, чем во второй, третий или четвертый. Спустя какое-то время они
предпочитали даже художественную правду об их взаимном контакте, но не
действительный контакт, что пробуждало в нем чувство вины. Сознание
собственной неполноценности и чувство вины Непомуцен старался компенсировать
все более цветистой и совершенной художественной правдой о своих контактах с
женщинами. Один раз он забрел так далеко в эту правду, рассказывал о ней с
таким мастерством, что в нее поверила не только молодая женщина по имени
Гражина, фармацевт, но и он сам - так же, как в школьные годы поддался
собственной фантазии, будто у него и в самом деле были мысли о самоубийстве.
На этой-то Гражине он и женился и какое-то время с ней жил. В своем
дебютантском томике рассказов любовь и близость двоих людей Непомуцен
Любиньски обычно представлял как бурный, похожий на грозу с молниями,
короткий спазм наслаждения и экстаза, так он это и переживал быть может,
похожие ощущения были и у его жены в начале супружества. Однако спустя
какое-то время она начала требовать от него процедур менее бурных, но зато
значительно более продолжительных. Это привело к многочисленным конфликтам
между ними, пока не получило в меру счастливый эпилог в виде компромисса: он
входил в нее как непродолжительная буря, а она потом около четверти часа
удовлетворяла себя сама, лежа у него под боком. Для окружения они продолжали
оставаться парой счастливой и совместимой, потому что оба они культивировали
принятую окружением художественную правду о своем супружестве. Однако с
течением времени эта правда начала тут и там лопаться, потому что Непомуцен
Мария Любиньски обладал слишком впечатлительной и богатой психикой, чтобы,
лежа возле своей жены и слушая ее все более быстрое дыхание, заканчивающееся
глубоким вздохом облегчения, не чувствовать чего-то вроде презрения к себе,
а так как трудно долго жить с таким чувством, вскоре в нем начало нарастать
презрение и ненависть к жене, а также - и это тоже не без значения - что-то
вроде отвращения к ее ночным занятиям. В результате жена перестала его
возбуждать и притягивать, он был уже не способен даже на тот бурный, как
гроза, спазм наслаждения. Каждую ночь он чувствовал сотрясение кровати,
слышал учащенное женское дыхание, потом громкий вздох облегчения, потом
спокойное дыхание засыпающей жены, и, не в силах заснуть, так как никакого
облегчения он не получал, страдал и улетал мыслями в сферы идеальные и
надчувственные. Силой своего воображения он создавал о себе и о
несуществующих людях цветистые и хорошо скомпонованные художественные
правды. Действительно ли никогда ему не приходило в голову, что надо искать
выяснения переживаемых трудностей за пределами интуиции, воображения,
литературы? Да, были у него такие мысли, но ничто не говорило ему со всей
решительностью, что это верная дорога. Ведь он был воспитан на французской
литературе, где интеллектуальность и "рацио" праздновали свой безусловный
триумф, а романтизм был только одним из многочисленных художественных
течений однако он дышал воздухом и жил в климате региона, в котором вера и
чувство все еще значили больше всего, где преобладал литературный
оккультизм серьезнейшие же критики утверждали, не без доли правды, конечно,
что при огромном развитии самых разных отраслей науки писатель не в
состоянии охватить своим разумом всех достижений науки и должен
руководствоваться только собственной интуицией. Томас Манн должен был быть
последним и действительно был последним художником, который мог примирить
писательское представление о человеке с современной ему наукой об этом
предмете. Знания о разнице между полами, впрочем, не выходили у Любиньского
за границы некоторых утверждений Отто Вайнингера, предвоенное издание
которого он нашел в библиотеке своего отца и прочитал в возрасте семнадцати
лет. Уже тогда, с трудом продираясь через внушительный том этого молодого и
очень неуравновешенного автора, Любиньски сознавал, что эта книжка содержит
столько же любопытных наблюдений, сколько и поспешных выводов. Однако, когда
во взрослой жизни его сразили трудности и он начал мысленно возвращаться к
своему юношескому чтению, которое когда-то давало ему ощущение психического
равновесия, эти утверждения предстали перед ним с новой силой. Разве в самом