Чтение 22–й страницы книги ~Жестокость~

До меня долетают только отдельные слова. Кланькины слова. Она говорит
свистящим шепотом:

- Ей-богу! Ну вот ей-богу, я клянусь! Вот перед образом. Я врать не
буду!

И опять через некоторое время те же самые слова. А что ей говорит
Венька, я не могу расслышать. Но я все-таки вслушиваюсь, даже приподымаюсь
на локте, и наконец до меня долетают удивляющие меня слова Веньки. Он
говорит:

- Ты запомни одно: мы сюда не приходили, и ты нас никогда не видела.
Понятно?

- Понятно, - шепчет она. И просит: - Ты только потише говори. Ведь
дедушка, ты знаешь, какой дьявол!

Венька еще что-то ей говорит, но я опять не слышу его слов. Я слышу
только, как женщина снова повторяет свистящим жарким шепотом:

- Понятно.

Ей, должно быть, все понятно. А я ничего не понимаю. Мне только ясно,
что Венька ей что-то приказывает. И очень строго.

Нет, он ни за что не будет целоваться с нею. В этом я твердо уверен. За
это я могу поручиться. Ну, а сам я стал бы целоваться с Кланькой, вот
сейчас, впотьмах, вот в такую ночь, где-то на краю земли и, как я сперва
подумал, на другой планете?

И к стыду своему, я должен был признаться себе в ту тревожную ночь, что
стал бы, если б к тому же она первая поцеловала меня.

В оправдание себе, в оправдание слабости своей я подумал о том, что мне
ведь в самом деле почему-то жалко Кланьку. Жалко, наверное, потому, что
она такая красивая, молодая и связалась с бандитами. А я бы уговорил ее
уйти отсюда. Я бы даже женился на ней, если б она захотела. Я увел бы ее
от этого притаившегося на печке крестного. От всего увел бы. А иначе
погибнет она. И красота ее погибнет.

Жизнь повсеместно изменится, все вокруг похорошеет, будет замечательная
жизнь. Будет полный социализм. А Кланьки не будет, если она связалась с
бандитами. Хотя она ведь еще не такая испорченная. Ее еще можно бы
исправить. Увести отсюда и исправить. А иначе она наверняка погибнет, как
все бандиты.

"Бандитизм в нашей стране не имеет перспективы. Он фаталистически идет
к своей неизбежной гибели".

Эту, как показалось мне в свое время, красивую фразу написал в одном
очерке Яков Узелков. И мне запомнилась эта фраза. Я даже выписал ее себе в
записную книжку. Вот я всегда смеюсь над Узелковым, а он все-таки может
здорово написать. Интересно, как бы он описал вот эту ночь? Он, конечно,
прибавил бы много лишнего. Получилось бы очень красиво, но...

Я уснул, так и не додумав об Узелкове.

Проснулся я от толчка. Мне приснилось, что я плыву без весел в лодке по
Ангаре. Вдруг лодка наскочила на плоты. Меня захлестывает холодной
волной... Вот сейчас я опрокинусь. Другого выхода у меня нет. Нет, есть
другой выход.

Я открываю глаза. За окнами все еще темно, но пурга утихла. На стене
опять горит жестяная лампа. Передо мной стоит уже одетый Венька.

- Ну, давай обувайся, и пошли.

- А может, вы хоть молочка выпьете?

Это спрашивает Кланька. И голос у нее виноватый, растерянный, не такой,
как вчера.

Она стоит у притолоки, уже причесанная, но серьги не поблескивают в
ушах. Она не надела серьги. И не смотрится больше в зеркало, как вчера.
Все время опускает глаза, взмахивая пушистыми ресницами. И от этого
становится еще красивее, нежнее, что ли.

- Молочка выпьем, - соглашается Венька, как в Распопине, где вчера он
проводил беседу.

Мы пьем молоко. А Кланька сидит у краешка стола и, точно опечаленная,
смотрит на нас, подперев горячую, румяную щеку ладонью. Может, ей не
хочется расставаться с нами. Или, напротив, она теперь боится нас и
досадует, что вчера была так доверчива.

Она теперь, наверно, знает, откуда мы пришли. Конечно, знает. И
чувствует, что оказалась вдруг между двух огней. Она никому не скажет,
побоится сказать, кто гостил у нее нынешней ночью. Ей нелегко теперь будет
выпутаться.

Венька первым выходит из-за стола, протягивает хозяйке руку, улыбается:

- Ну, для первого знакомства у нас все идет хорошо. Спасибо тебе...

Она пожимает нам руки, сперва Веньке, потом мне. Руки у нее маленькие,
но необыкновенно сильные. Мне особенно приятно ее рукопожатие. Венька еще
что-то говорит ей в сенях, когда я выхожу на крыльцо. И мы уходим.

Мне почему-то становится очень грустно, когда мы уходим.

12

Мы спускаемся с горы на лыжах в темноту и в морозный туман, что ползет
по низине, цепляясь бурыми космами за черные зубья таежного леса.

- Серьезное дело можем сделать, - говорит Венька, когда мы входим в
тихую, глухую просеку. - Дураками будем, если не повяжем этого липового
императора со всей его шумливой артелью...

Мне хочется все же узнать, кто такой Савелий.

- Да я еще сам не знаю, - смеется Венька. - Это какой-то серьезный
зверь. Но не шибко серьезный, если Лазарь залез в его секреты. А Кланька,
ты понял, приняла нас сначала за связных от Воронцова. Ей Савелий сказал,
что будут сегодня связные. И Лазарю сказал. А Лазарь задержал связных. Это
его знакомые...

Я о многом хочу расспросить Веньку. Но он уклоняется от разговора,
говорит:

- Потом, потом. Я сам еще не все понимаю. Тут дело намечается тонкое.
Не оборвать бы нитку. Обдумать надо...

Да нам и не очень удобно разговаривать на ходу. Он опять вырывается
вперед и быстро идет впереди меня. Я все-таки спрашиваю:

- Ты доложишь начальнику, где мы были?

- А для чего сейчас докладывать? Это трепачи докладывают, когда дело
еще не сделано. Сделаем - доложим...

Мы долго молча идем по скользкому снегу. Сверху он слегка припушен, но
под пухом этим твердый, скользкий пласт.

После пурги природа отдыхает. Деревья отрадно встряхивают вершинами. На
нас сыплется с деревьев обледеневший, искристый снег - кухта.

Все еще очень холодно, но сам воздух уже отдает весной. Вот она скоро
наступит. Пахнет ягодой. Похоже, пахнет облепихой. Это прелый прошлогодний
лист, мхи и лишайники, приставшие к стволам вековых деревьев, обманывают
нас своим запахом. А снег все еще глубокий.

- Мы другой раз считаем себя дикарями, но есть дикари пострашнее,
поглупее нас, - говорит, повернувшись ко мне, Венька. И прочерчивает
лыжами по снегу широкий круг. - Смотришь - будто люди, а живут как
медведи. Или даже хуже медведей. Без всякой перспективы. Только бы потуже
набить брюхо хорошими харчами. И вся забота только о себе. При коммунизме
так, однако, жить не будут...

- А как будут, ты считаешь, жить при коммунизме?

- А я откуда знаю? Что я, лектор?

И, сердито воткнув палку в снег, он порывисто бежит вперед.

Мы опять долго молчим. Потом, когда он переходит на замедленный,
плавный шаг, я спрашиваю:

- А эта Кланька Звягина, как ты считаешь, толковая? Или она с
глупинкой?

- Ну откуда я знаю, какая она? По-моему, она теперь сильно запуталась с
этими делами. И уж скорее всего не выпутается.

- А жалко, - говорю я.

- Конечно, жалко, - соглашается Венька.

И то, что он сейчас соглашается со мной, еще больше возвышает его в
моих глазах. "Золотой паренек Венька, - думаю я, продвигаясь вслед за ним.
- Умный, ловкий, отчаянный".

- А Лазарь мечется, - как бы вспоминает он, опять замедляя бег. - У
него сейчас сильно плохие дела, Воронцов велит ему пройти какое-то
испытание. Я еще не знаю какое. Но Лазарь мечется. Не видит смысла, для
чего ему проходить испытание. Не может понять, куда ему сунуться...

- Все-таки ты здорово разбередил ему башку и душу, - говорю я.

- При чем тут я? - почти сердито оглядывается на меня Венька. - Он сам
не дурак. Он видит, как складывается жизнь. Но ему сейчас деваться некуда.
Если он уйдет из бандитов, его сами же бандиты ухлопают. И на нас он еще
смотрит зверем. Не доверяет нам.

- Но он все-таки решился, сообразил, навел нас на эту Кланьку.

- Да не так уж сразу навел. В Шумилово-то мы не напрасно заходили. Он
это понимает. Но главное не в этом. Главное, что он не хочет проходить
испытание...

- Почему ты считаешь?

- Потому что потому - окончание на "у"! - смеется Венька. - Если бы он
хотел проходить испытание, он вчера в лесу стукнул бы нас обоих. И
Воронцов посчитал бы, что больше никаких испытаний ему не требуется. А он
не только не стукнул, но показал нам дорогу. И точно показал. Это
чего-нибудь стоит?

- Конечно.

- Но это еще не все, - говорит Венька и опять бежит впереди меня.

Мы скорее, чем надеялись, доходим до Больших выселок, где вчера
собирались ночевать. И идем дальше при свете хмурого утра.

В Проказове нас встречает старший милиционер Семен Воробьев, сейчас
оправдывающий свою фамилию. Зябко нахохлившийся, он походит на старого