Чтение 22–й страницы книги ~Через кладбище~

мастерской. Даже однажды летом, когда он ужинал у них, это тоже было во
дворе под навесом. У них была там летняя кухня. Они и ели там. Только до
войны Михась раза четыре или три был у них в доме.

Теперь понятно, где он сейчас. И эта женщина - просто Ева. Что же
Феликс говорил, что она как конь. Она как киноартистка. Да и не всегда еще
увидишь в кино такую красивую.

- Голову я тебе помою. А дальше, если стесняешься, сам мойся. Но сними
брюки. Я их сейчас же выстираю и потом постараюсь починить.

За печкой, над умывальником, на стеклянной полочке стояли разные
затейливые флакончики и лежали два куска мыла; один - в обертке, другой -
уже начатый. Вот отчего у Евы такие душистые руки. От немецкого мыла. Это
нетрудно угадать по обертке, что мыло - немецкое.

"У нее пестрота в голове, - вспомнил Михась слова Василия Егоровича. -
Разные кофточки и побрякушки".

Что-то недоброе блеснуло в сознании Михася. И он даже заметил, искоса
взглянув на Еву, что она, пожалуй, не такая уж во всем красивая. У нее в
лице, где-то у рта, какая-то простоватость, что ли. И она, как девочка,
слегка шепелявит. А на носу - веснушки и красноватые черточки. Она,
наверно, какой-нибудь едучей мазью выводит веснушки. И губы чуть
вывернутые некрасиво. Но это уж Михась все осветил тем недобрым, что
блеснуло в его сознании, заметил то, что совсем почти незаметно. И сам
подумал, что не прав, покорно наклонив голову над тазом, поставленным
рядом с ванночкой.

Ева осторожно и как-то особенно ласково моет ему голову и говорит
певуче:

- Боже мой, боже мой, как же мы будем жить, Михась? Ведь это все не
жизнь, а какой-то сплошной кошмар. Если кому-нибудь рассказать, никто не
поверит. Я уже какую ночь не сплю и все-таки двигаюсь, что-то делаю. А что
я делаю, я сама не знаю. Софья Казимировна мне вчера сказала: "Ты какая-то
деревянная. Ты забыла мужа, как будто его совсем не было. И на похоронах
ни слезинки не проронила. Я, говорит, удивляюсь". А я сама удивляюсь,
Михась. Если б не ты, я, пожалуй, ушла бы куда-нибудь, убежала. Может
быть, даже утопилась в Березине, если б не ты.

Михась молчит. Он догадывается, давно, еще запертый в подполье,
догадывался, что произошло что-то непоправимо тягчайшее. Но что именно -
не решается спрашивать.

И вообще ведет себя странно. Когда Ева не разрешила ему выходить сейчас
на улицу, он понял, что это небезопасно. Однако опасности в полной мере не
ощутил, не встревожился. Он как бы беспрекословно покорился Еве. И
терпеливо ждал, что произойдет еще что-то, когда он все узнает и будет
действовать соответственно обстоятельствам.

Он многое все еще воспринимает как сквозь сон. И даже мыло это
немецкое, в немецкой обертке, которым намыливает его сейчас Ева, не
возбуждает в нем никаких неприязненных вопросов, вроде - откуда она его
взяла?

Упоминание о похоронах, которые были, должно быть, вчера, также не
сильно задевает его. Хотя ему понятно, что хоронили, наверно, Василия
Егоровича. А Феликс где? Но об этом тоже не спросил. Удивился только, что
Ева считает, что он, Михась, будто бы спас ее от чего-то, что она бы
утопилась в Березине, если б не он. Что она - влюбилась в него? Как это
может быть? Как она могла бы в него влюбиться, в такого грязного, наверно,
страшного, в царапинах? Глаз, разбит, и нос распух. Губы болят от горячей
воды. И в ухе ноет.

- Софья Казимировна думает, что только у нее человеческие чувства, -
почти всхлипывает Ева. - Господи, да я только не могу высказать. И не могу
плакать.

Вот это упоминание о Софье Казимировне вдруг пугает Михася. Ничто не
могло бы, кажется, его больше испугать. Он поднимает мокрую, намыленную
голову:

- А где она - Софья Казимировна?

- В гестапо.

- В гестапо? Забрали?

- Нет, вызвали. Ее уж два раза вызывали. И в полицию, и в гестапо. И
меня вызывали...

Это подло, нехорошо, но Михась вдруг чувствует некоторое успокоение от
того, что Софьи Казимировны нет, что ее вызвали. Хотя, конечно, он не
желает ей несчастья. Это страшно, что ее вызвали в гестапо. Но еще
страшнее было бы Михасю встретить ее вот сейчас здесь.

Уж легче было бы встретиться с полицаями или с немцами. Безоружный, он
кидал бы в них кирпичи. Раньше чем они убили бы его, он покалечил бы их.
Пусть бы вошел сейчас сюда, например, Шкулевич Микола. Не страшно. Пусть
бы он вошел с немцами. Ничего особенного.

А с Софьей Казимировной Михась, пожалуй, не смог бы встретиться! Не
смог бы посмотреть ей в глаза. Всех убили - и сыновей ее и мужа. А он,
Михась, остался живой. И он - виноват. Конечно, ей кажется, что это он во
всем виноват. Она называла его Иродом. Выходит так, что он действительно
как Ирод.

- Ну вот я вымыла тебе голову, - подает Ева полотенце. - Теперь мойся,
если можешь, сам. И не стесняйся. Я не буду смотреть на тебя. Потом
осмотрю. А сейчас мойся. Я отойду. Только сними брюки. И трусики сними. Я
их постираю и постараюсь починить. Мойся. И рубашку постираю.

Ева не уходит в другую комнату. Она тут же, в двух шагах от Михася,
принимается стирать в деревянном корыте его рубашку, штаны и трусы.
Слышно, как чавкает материя в мыльной воде. А он за печкой моется в
детской ванночке, стараясь не сильно сгибать колени.

- Боже мой, боже мой, - говорит Ева, но в певучем ее говоре два слова
превращаются в одно - "божмо". - Ты представить себе не можешь, что мы тут
пережили с Софьей Казимировной, что она, бедняжечка, пережила. И еще будет
переживать. Ведь ты подумай, подумай - три сына и муж. Никого не осталось.
Ну кто я ей? Чужая. Вчера идем с похорон, она говорит: "Зачем теперь жить?
Кому, говорит, я нужна?" И сегодня всю ночь плакала. Все звала Феликса. Не
мужа, а Феликса. Страшно кричала: "Подойди ко мне, Феликс, касаточка моя,
голубок мой". Я даю ей валерьянку, а она отталкивает. Разбила пузырек.
Просит: "Дай мне отраву. Успокой мое сердце, если ты не могла спасти
Феликса". Феликс не сразу умер. Он еще три часа жил. Я ему сделала два
укола... А тебя мы только утром нашли. На рассвете. Там, за сторожкой, ты
заметил, был сарайчик для дров? Тебя забросало во время взрыва досками и
поленьями. Мы нашли тебя и сначала думали, что ты - тоже... Но ты молодец.
Ты мне сразу хорошо подышал на мое зеркальце. Потом я послушала сердце. У
тебя хорошее сердце, сильное. И вообще ты молодец. Мойся, я сейчас...

Ева куда-то уходит. Слышно, как она открывает скрипучую дверь. Ее долго
нет.

Михась уже вымылся. Чистит зубы под умывальником. Голый стоит над
тазом, накинув только полотенце на плечи. И его неожиданно смешит забавная
мысль, что партизанам, отправляясь на операцию, пожалуй, следует брать с
собой хотя бы запасные штаны. А то - мало ли что может случиться. Вот как
сейчас. Кто бы мог это предвидеть?

У Михася, впрочем, и в отряде нет запасных штанов. Почти все, что у
него есть, он забрал с собой. На базе, в землянке, остались только
маленькая карманная книжечка, которой он был награжден, - "Спутник
партизана", и пистолет тэтэ - у Мамлоты.

Мамлота и, наверно, сам Казаков соображают сейчас, как выяснить, куда
запропастился Михась. Они думают, может быть, что его уже забрали в
гестапо и пытают. И в отряде тревожатся, как всегда в таких случаях, не
выболтает ли партизан чего-нибудь лишнего под пытками. "Ведь все-таки
пацаненок, - думает, наверно, сейчас Мамлота о Михасе. - Ну что с того,
что комсомолец? Комсомолец, еще не утвержденный райкомом. Можно сказать,
еще и не комсомолец".

Михасю обидно, что Мамлота может держаться такого мнения о нем. "Не
знают своих кадров, - думает Михась о Мамлоте чужими словами, кем-то
когда-то давно произнесенными в его присутствии. - Не изучают свои кадры.
Поэтому и считают еще пацаненком. Если человеку тридцать лет, так они
считают, что он уже все прошел и нигде не струсит. А если человеку
шестнадцать, так они уже начинают подозревать".

Как бы там ни было, а в отряде сейчас многие, наверно, сильно
волнуются. Думают, наверно, что Михася уже какой день пытают в гестапо.

А Михась, голый, даже без штанов, стоит вот под чужим умывальником и,
как дома - у себя в отряде, чистит зубы. Губы сильно болят, когда их
растягиваешь щеткой. И в левом ухе что-то подергивает. Но больше как будто
нигде не болит.

Только из колена опять сочится кровь. Это уж не так страшно. Страшно,
что он - без рубашки и без штанов, голый. Если что случится, он
действительно тут окажется как рыбка на сковородке. И смешно - партизан
без штанов.

В таком виде в насмешку немцы могут его и повесить в случае чего. Нет,
это он, конечно, ошибку допустил, что так просто согласился снять рубашку
и штаны.

И что это он вдруг расчувствовался перед этой красавицей Евой? Первый
раз ее увидел и расчувствовался, согласился на ее заботы, как ребенок. А у
нее вон на полочке и правда все немецкое - разные пузырьки и коробочки.

На одной жестяной нарядной коробочке по-немецки напечатано:
"Kola-Edelbitter-Schokolade".

Михась уже знает, что это за штука. Это такой шоколад немецкие офицеры,
особенно летчики, едят, чтобы не спать, когда не надо.

Михась уже пробовал под Борисовом такой шоколад, когда делали налет на
немецкий аэродром.

В этой коробочке, которую он держит сейчас, уже нет шоколада - лежат
пуговки какие-то, иголки.

Михась с презрением рассматривает еще разные, явно немецкие, банки и
пузырьки на полках. И вздрагивает, когда снова открывается дверь.