Я был всецело поглощен мыслью о конечном этапе нашего путешествия, стараясь
предугадать те препятствия и случайности, какие могли еще ожидать нас на этом
пути. Вместе с тем, хотелось подвеет:! итог всему, чему я сам был очевидцем, что
видел и слышал за три недели своего скитания. В эти дни я побывал в
Каменец-Подольской, Киевской, Таврической, Екатеринославской, Харьковской и
Воронежской губерниях, был на границах Тамбовской, Саратовской и Ставропольской,
наконец, с разных сторон приближался к Донской области частично ее захватывая, а
затем пересек и значительную часть этой последней.
Везде внимательно наблюдая жизнь и нравы и суммируя все слышанное и виденное во
время своего переезда, я неуклонно приходил к одному и тому же печальному
выводу.
Россия представлялась мне бушующим морем, выбрасывающим на поверхность все то,
что раньше таилось на дне. Всюду подонки и революционная чернь захватили власть
и стали у ее кормила. Всюду резко выступали стихийные, разнузданные, с методами
насильственного разрушения силы и по всей России от берегов Северного моря до
берегов Черного и от Балтийского до Тихого Океана шел небывалый в истории погром
всего государственного. Все было терроризовано, воцарилось насилие, произвол и
деспотизм. Соблазнительные ходячие лозунги "грабь награбленное", "мир хижинам --
война дворцам", "вся власть рабочим и крестьянам", "смерть буржуям и
контрреволюционерам", "никакого прав и закона, никакой морали" и т. д.,
брошенные в массы, имели роковое последствие и русский народ, потеряв голову,
стал словно буйно помешанным. Все моральное разлагалось лестью грубым инстинктам
и политическому невежеству масс и предательством. Это была трагедия Великой
России и безумие русского народа. Россия неудержимо катилась в бездну
большевистской анархии. Росли потоки человеческой крови, все некогда честное и
святое захлестывалось волной подлости и измены. Было ясно, что большевизм
заливает Россию, не встречая нигде сопротивления. Интеллигенция в страхе
трусливо притаилась, и обывательская растерянность ширилась, как эпидемия. Уже
появилась "лояльность" к новой власти, модным становился принцип
"невмешательства" или "постольку-поскольку" отрекались от идеологии и традиций
прошлого, от долга, воспевая дифирамбы большевизму, угодничая перед товарищами и
делая красную карьеру.
Происходила страшная драма жизни. Повсюду торжествовала и улюлюкала чернь.
Героем и полноправным гражданином был только -- русский хам, упивавшийся
безнаказанностью наступившего разгу-
79
ла и давший полную волю своим низменным, кровожадным инстинктам .
Дон еще судорожно бился, но и это казалось мне предсмертном его агонией, Против
стихии, охватившей Россию, казачеству не устоять, думал я. Можно ли утешать себя
несбыточными надеждами, закрывая глаза на реальную действительность и сознавать
что Новочеркасск, куда мы так стремимся, доживает последние дни. Не далеко, быть
может, то время, когда и на берегах Тихого Дона и в бесконечно широких казачьих
степях воцарится красный хам. Это неизбежное зло, по моему, было необходимо
казачеству.
Большевизм в моих глазах, был заразой, которая мало кого щадила. Необходимо было
переболеть каждому.
Или нужны были героические меры, нужны были сверхчеловеческие усилия и страшное
напряжение воли, чтобы этому злу противопоставить иное, здоровое начало и
решительно и беспощадно проводить его в жизнь. Надо было здоровых как-то
изолировать, а больных немедленно лечить и лечить энергично.
Но проехав уже значительную часть Донской области, я нигде не чувствовал влияния
Донского Правительства и нигде не заметил, чтобы в этом отношении им принимались
бы какие-либо видимые меры. С несомненностью я установил, что яд большевистской
пропаганды на Дон несли фронтовики. Я видел, как прибывая на станцию назначения
и никем не встреченные, казаки расползались по домам, неся заразу в хутора и
станицы и заражая, конечно, здоровых. Неоднократно был свидетелем того, как
большевистские агитаторы свободно разъезжали по Донской земле, особенно по
станциям, разжигая ненависть и страсти и увлекая за собою в первую очередь
голытьбу и чернь, а затем малодушных. Наряду с этим, видел редкие, жалкие и
робкие попытки противоположного течения дать массе противоядие, основанное лишь
на чувстве долга и совести, на понятиях весьма отвлеченных и большинству мало
понятных.
Вместе с тем, казалось, что пока большевизм частично захватил казачество, но в
то же время не было никакой уверенности, что он быстро не распространится и не
станет явлением общим. Поэтому, возможно было, что и дурман большевизма,
окутавший нашу Родину, начнет рассеиваться ранее в Центральной России, чем на
юго-востоке, а последний может стать ареной кровавых столкновений. Мысленно
переживая все это, я чувствовал, как помимо воли скептицизм закрадывался в мою
душу, сменяя прежние преувеличенные надежды на Дон и казачество и как росло
убеждение, что попав в Новочеркасск мы, тем самым, обрекаем себя на верную
гибель.
Будущее рисовалось мне в весьма мрачных красках. Но что было делать? Как
поступить? Как лучше разрешить этот мучительный вопрос? Поддаться нахлынувшему
чувству пессимизма и выказав малодушие повернуть обратно, -- мне казалось, --
недопустимым и постыдным. Можно было еще: скитаться, но под вечным страхом быть
узнанным и зверски замученным -- значит бесцельная и глупая смерть Идти к
большевикам, -- прельстившись животными благами жизни, -- не позволяли совесть,
долг и любовь к Родине. Оставалось одно: идти в Новочеркасск и там, если
суждено, погибнуть сознательно, за Ро-
80
дину, честь, за свои идеалы. И невольно я вспомнил моих "мудрых" сослуживцев,
оставшихся в Румынии. Они ожидали "просветления" обстановки, дабы после того, в
зависимости от обстоятельств, принять то или иное решение.
Уже начинало светать. Где-то далеко раздался одинокий выстрел, внезапно
нарушивший немое безмолвие степи. Я насторожился, но кругом опять стало тихо.
Усилием воли я разогнал свои грустные мысли, нарушавшие душевное равновесие и
разбудил сладко спавших Сережу и капитана.
Перед нами расстилалась ровная, серая, окутанная предрассветным туманом степь,
тянувшаяся во все стороны. Мы пошли на северо-запад. Примерно через час вдали
стал обрисовываться одиночный крест, каковой, по мере нашего приближения,
увеличивался, пока не обратился в церковную колоколенку, какого-то селения,
расположенного в долине.
Встретившийся на дороге мальчик-пастух, лет 8--9, объяснил нам, что перед нами
Хомутовская станица.
Мы направились к станице, намереваясь за нужными информациями зайти в домик,
стоящий на краю станицы, немного в стороне, где, как мы еще издали заметили, во
дворе возилась женщина. Подошли, поздоровались и я спросил ее, не сможет ли она
нас напоить чаем обещая за это заплатить.
Ничего нам не ответив, она вплотную приблизилась к забору внимательно и
подозрительно оглядела нас и вдруг совершенно неожиданно разразилась градом
ругательств по нашему адресу. Я редко слышал, чтобы женщины ругались так
мастерски, как она. Лексикон ее ругательств, видимо, был неисчерпаем и на нашу
голову, как из рога изобилия, сыпались отборные и, не лишенные остроумия
эпитеты. "Ча-ай-ку напиться" -- передразнивала она нас, "дубиной вас гнать
анафем проклятых, носит вас нелегкая, перевода на вас нет, кажинный день ходят
бездельники, да только честной народ мутят, а ежели чего не досмотришь -- сейчас
же стащат, дьволы полосатые. Чиво ты зеньки выпучил, -- взвизгнула она, --
обращаясь к Сереже, ишь рожа-то разбойничья, кирпича просит, проваливай по
добру, по здорову, а то хужее будет, ей Богу запущу кизяк (особый вид топлива в
виде четырехугольных плиток, приготовляемых из коровьего помета с примесью
соломы) в харю, тогда увидишь", видимо уже не владея собою, -- кончила она.
Не столько опасаясь, что она приведет в исполнение свое намерение, сколько
избегая привлечь внимание соседей, мы, проклиная в душе сварливую бабу, уже
повернулись, чтобы удалиться.
В этот момент, на пороге дома показался довольно пожилой казак. "Что вам
угодно?" сухо и столь же нелюбезно спросил он, подойдя к нам.
Кратко объяснили ему, что мы с фронта возвращаемся домой. Пришли в станицу,
хотели часок отдохнуть и напиться чаю, обещая за это заплатить или взамен дать
сахару и чаю. А хозяйка, приняв нас за разбойников, рассердилась, начала кричать
и ругать.
Казачка в разговор не вмешивалась и лишь воинственно подбоченившись, с большим
вниманием слушала наши объяснения.
81
Осмотрев нас пытливо и, подумав немного, казак промолвил "коли чай, сахар
имеете, а за хлеб заплатите, то вода найдется, а баба, как баба, пес лает, ветер
носит" и он кивнул в ее сторону. "А ты, хозяйка. обратился он к ней -- пойди-ка
да напеки нам пышек".
Не прошло и получаса, как мы, сидя в теплой комнате, распивали чай и с жадностью
уничтожали огромное количество душистых-, горячих пышек, которые казачка едва
успевала жарить и подавать на стол. С хозяином казаком разговор никак не
вязался. В нем проглядывало затаенное недружелюбие или недоверие к нам и на наши
вопросы, он отвечал с большой неохотой. Иначе держалась казачка. У нее
озлобление против нас, как будто бы прошло и своими ответами она часто опережала
мужа. Несомненно, значительную роль в ее успокоении, надо думать, сыграл
подарок, сделанный нами в виде чая и сахара.
В скором времени, несмотря на несловоохотливость нашего хозяина, нам все же
удалось выведать, что казаки Хомутовской станицы никакого участия в происходящих
событиях не принимают и сохраняют нейтралитет. Причем, казак пытался доказать
нам, что такое решение -- самое лучшее, ибо большевики -- друзья "трудового
казачества" и воюют они не с ним, а с буржуями, которые забрав казну бежали из
России и укрылись в Новочеркасске и что станиц и хуторов большевики не тронут.
Флинт Эрик
Конюшевский Владислав
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Корнев Павел
Перумов Ник