себя Павел.- Своя-то голова где? Есть она? Или песок в ней, который, что ни
скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему так широко и
далеко ее растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь должна же быть
какая-то одна, коренная правда? Почему я не могу ее отыскать?" Но
чувствовал, чувствовал он и втайне давно с этим согласился, и если не вынес
для себя в твердое убеждение, которое отметало бы всякие раздумья, то потому
лишь, что мешали этому боль прощания с Матерой да горечь и суета переезда -
чувствовал он, что и в словах Клавки, хоть и не ей, а куда более серьезному
человеку бы их говорить, и в рассуждениях Андрея в тот день, когда они
встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда
не уйти. И молодые понимают ее, видимо, лучше. Что ж, на то они и молодые,
им жить дальше. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на
своих двоих, да еще в старой Матере, за сегодняшней жизнью не поспеть.
- Привыкнем,- согласился Павел.
- Как думаешь, добьемся, нет хлебушка от той землицы? - спрашивал
Афанасий.
- Должны добиться. Наука пособит. А не добьемся - свиней будем
откармливать или куриц разводить. Счас везде эта... специализация.
- Дак я на своем комбайне што - куриц теребить буду?
Бабы оживились.
- Сделают приспособление - и будешь. Чем плохо?
- Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.
- Перо полетит, дак очистится.
Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно,
занятая только этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то,
как обычно, мелко и согласно кивала.
- Што, бабы,- руководил Афанасий,- будем закрывать, однако, собрание.
Засиделись. Дарья уж самовар допивает. Какое примем постановленье?
Переезжать али што?
- Без нас давно приняли.
- Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.
- Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.
-- Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?
Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно
где плутавшие глаза и кивнула.
-- Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.
Но Дарья не ответила.
- Глите-ка,- спохватилась Вера Косарева.- Дожь-то вроде присмирел.
Засиделись, засиделись... Воду толочь - дак вода и будет. Я побежала.
Крикнешь, Павел, ежли че. Но седни уж не кричи. Седни я побежала.
...Дождь, дождь... Но виделся уже и конец ему, промежутки от дождя до
дождя стали больше, подул верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец
влипшую в небо мокрень, потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие
мимо тучи продолжали сбрасывать оставшуюся воду. Притихнет и снова
забарабанит, падет без солнца слабый, скошенный многими углами солнечный
свет и опять померкнет, опять забрызгало - словно из какой-то вредности и
нарочитости, чтобы не подавать людям надежды, что когда-нибудь окончательно
прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя - за то,
что живут под этим небом.
В один из таких не устоявшихся еще шатких дней - не дождь и не ведро,
не работа и не отдых - приехал Воронцов и с ним представитель из района,
отвечающий за очистку земель, которые уйдут под воды. Народ собрали в
грязном и сыром помещении с наполовину выбитыми стеклами, бывшей колхозной
конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не было и стола, за который бы
устроились приехавшие,- они, дав между собой и народом небольшую, в три шага
дистанцию, встали возле дальней стены. Первым говорил Воронцов - о том, что
надо закончить сенокос по-ударному, и люди, не перебивая, смотрели на него
так, будто он свалился с луны: что он говорит - дождь за окном. И верно,
опять сорвался дождь, застучал по крыше, но Воронцов, завернутый в
плащ-палатку, ничего не видел и не слышал, он толковал свое. Представитель
из района, по фамилии Песенный, простоватый с виду мужчина с загорелым и
скуластым, как у всех местных, лицом и голубыми детскими глазами, который,
быть может, и правда хорошо пел, если имел такую фамилию,- представитель
этот, когда Воронцов назвал его, начал издалека, чуть ли не с текущего
момента, но сумел увидеть, как люди переминаются и жмутся друг к другу от
сырости и сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл
сюда: надо, чтобы к половине сентября Матера была полностью очищена от
всего, что на ней стоит и растет. Двадцатого числа государственная комиссия
поедет принимать ложе водохранилища.
- Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же
задурит погода...- несмело возразил кто-то.
Песенный развел руками; отвечал Воронцов:
- С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный
урожай мы обязаны убрать. И мы его уберем. В крайнем случае из города силы
подъедут.
Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной
деревни приняли как-то спокойно и просто. Не верилось, когда все кругом на
десять рядов пропиталось водой, что когда-нибудь что-нибудь может
загореться. И середина сентября казалась сейчас столь же далекой, как
середина декабря. Только взяли на память, что нынче придется приниматься за
картошку пораньше. И мысли пошли в сторону: выкопать - ладно, выкопается, а
как ее перевозить, куда ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по
восемьдесят кулей накапывали, а в это лето посажено было не меньше, чем
всегда. Тут чего проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать
- огород под боком, а туда, наверно, понадобится снаряжать все одним разом.
Вот и задумаешься: что делать, как быть?
Из собрания запомнили еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего
дня и постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил
материнцам в пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху
сроду никто не хвалил, и он завзглядывал кругом себя героем, а после
собрания подошел к Воронцову и Песенному для беседы. О чем была меж ними
беседа, никто не слышал, но видели, как Воронцов, показывая на Петруху,
что-то долго говорил Песенному, а тот вынул из кармана блокнот и стал
чиркать в нем карандашиком.
И только по избам, отогревшись, загалдели люди: середина сентября.
Полтора месяца осталось. Всего-навсего полтора месяца - не заметишь, как и
пролетят. И непривычно, жутко было представлять, что дальше дни пойдут уже
без Матеры-деревни. Будут всходить они, как всегда, и протягиваться над
островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не поднимутся в небо
человечьи глаза: где там, рано или поздно, красное солнышко? Походят,
походят осенние дни над Матерой-островом, приглядываясь, что случилось,
отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из
дней, на какой это падет, не сможет отыскать на своем извечном месте и
острова.
И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.
14
Андрей от нечего делать тоже сходил на это собрание, тоже постоял,
привалившись к дверному косяку, отдельно от всех, как человек посторонний,
послушал, что привезло начальство. И, вернувшись домой, подробно передал
Дарье, о чем говорилось. Она присела на лавку у стены, опустив руки,
помолчала и, словно что-то надумав, что-то решив про себя, только и сказала:
- Но-но.
Андрея удивил ее голос: на одном этом звуке он сумел вознестись до
какой-то праведной торжественности, точно никто не верил, не знал, одна она
верила и знала, и правда осталась за ней. Но было в нем, кроме того, что-то
еще, что-то похожее на предостережение: мол, посмотрим, как оно будет.
Будет-то будет, никуда от этого не деться, но как будет?! Не спечется ли,
глядя на Матеру, вся остальная земля? Но уже тише, покорней Дарья добавила:
- Вот так бы и человеку. Сказали бы, когда помирать - ну и знал бы,
готовился... без пути не суетился бы...
- Что ты, бабушка! Зачем же знать?!
Она не ответила - может, согласилась с ним, что ни к чему это человеку,
и очурала себя, да не захотела повиниться. Но Андрей уже загорелся, взялся
представлять.
- А забавно было бы. Ты, значит, живой, здоровый, а в паспорте у тебя,
где год рождения, год смерти рядышком стоит.- Он натянуто, чужим смехом
рассмеялся.- Подаешь ты паспорт, а у тебя не фамилию смотрят, а смотрят,
сколько тебе осталось жить. Это же самый главный интерес. Кому мало - иди
дальше, не работник; кому много - давай сюда. А захотел, к примеру,
жениться: покажь, покажь, голубушка, какая ты долголетняя. И она тоже первым
делом: ну-ка... Нет, бабушка,- поморщившись, задумчиво отказался он,- не
надо. Пускай будет как есть.
Пришел Павел, и Дарья поднялась, хотела собирать на стол, но Павел
сказал, что сходит прежде на луг посмотреть копны. Под вечер разъяснило
больше и шире, чем в прежние короткие обещания, небо поднялось, облака в нем
висели горами и начинали с краев белеть. Ветер дул холодный - первый знак
того, что идет наконец погода. Временами соскальзывало и солнце - то упадет
полосой за реку, то проплывет, вынырнув, возле деревни, по поскотине, по
полям и по лугу и снесется куда-то вниз. Заголосили присмиревшие в последние
дни петухи - тоже чуют, что к чему, не просто так; слышнее и чище стали
звуки: за версту брякнет, а отдается как над ухом. И Павел поверил: все,
конец ненастью, а поверив, решил проверить, что успел натворить дождь,- не
почернела ли гребь, не загорелись ли копны, чтобы знать, с чего опять
начинать работу.
Когда он, сменив дождевик на телогрейку, ушел, Андрей, смущенный и
подталкиваемый какими-то своими мыслями, вспомнил разговор, который
состоялся в день его приезда: