Чтение 22–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

- А все-таки можно попытаться.

- Поздно, Элизабет. Надо рискнуть и выждать.

Они пошли дальше. Фабрика стояла на небольшой площади, на самом виду. Гребер внимательно рассматривал ее.

- И вас тут еще ни разу не бомбили?

- Пока нет.

- Здание никак не замаскировано. Довольно легко определить, что это фабрика.

- У нас вместительные убежища.

- Надежные?

- Более или менее.

Гребер взглянул на Элизабет. Она шла рядом и на него не смотрела.

- Только, ради бога, пойми меня правильно, - сказал он. - Я не за себя боюсь. Я боюсь за тебя.

- За меня тебе бояться нечего.

- А ты не боишься?

- Я уже все страхи, какие только есть, пережила. Для нового больше нет сил.

- А у меня есть, - сказал Гребер. - Когда любишь, рождаются все новые страхи, о которых раньше и не подозревал.

Элизабет повернула к нему голову. Она вдруг улыбнулась. Он посмотрел на нее.

- Я не забыл того, что говорил позавчера. Но неужели же надо сначала испытать страх, чтобы убедиться в том, что кого-то любишь?

- Не знаю. Но думаю, это помогает.

- Проклятый костюм! Больше я его не надену. А я-то воображал, что штатским чудно живется.

Элизабет рассмеялась.

- Значит, все дело в костюме?

- Нет, - возразил он с облегчением. - Дело в том, что я опять живу. Живу и хочу жить. А видно, с этим приходит и страх. Весь день у меня было мерзко на душе. Теперь, когда я вижу тебя, стало полегче. Удивительно, до чего мало нужно, чтобы почувствовать страх.

- И любовь, - сказала Элизабет. - К счастью!

Взгляд Гребера остановился на ней. Она шагала рядом с ним легко и беззаботно. "А ведь она изменялась, - подумал он. - Она меняется каждый день. Раньше боялась она, а я нет, теперь наоборот".

Они вышли на Гитлерплац. За церковью пламенел вечерний закат.

- Где это опять горит? - спросила Элизабет.

- Нигде. Просто закат.

- Закат? Об этом сейчас как-то и не думаешь, правда?

- Да.

Они двинулись дальше. Закат разгорался все ярче. Его отсвет падал на их лица и руки. Гребер смотрел на людей, которые попадались навстречу. И вдруг он увидел их иными, чем до сих пор. Каждый из них был человеком, и у каждого была своя судьба. "Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, - подумал он. - Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем иного рода, у нее другое название, и она, собственно, еще только начинается". Гребер глубоко вздохнул. Он испытывал такое чувство, будто вернулся с рискованного задания в тылу противника: хоть угроза и не стала меньше, но какое-то время находишься в укрытии.

- Как странно, - сказала Элизабет. - Видно, и в самом деле весна. На этой улице все разбито... Откуда же... и все-таки... я слышу запах фиалок...

Бэтхер собирал свои вещи. Остальные столпились вокруг него.

- И ты ее в самом деле разыскал? - спросил Гребер.

- Да, но...

- Где?

- На улице, - ответил Бэтхер. - Она просто стояла на углу Келлерштрассе и Бирштрассе, там, где раньше был магазин зонтов. И я даже не узнал ее в первую минуту.

- Где же она была все это время?

- В лагере близ Эрфурта. Так вот, слушайте! Стоит она, значит, у магазина, а я ее и не вижу. Прохожу мимо, а она меня окликает: "Отто! Ты меня не узнаешь?" - Бэтхер помолчал и окинул взглядом казарму. - Но послушайте, друзья, как узнать женщину, если она похудела на сорок кило!

- В каком же это лагере она была?

- Не знаю. Во "Втором лесном", кажется. Могу спросить. Да слушайте же наконец! Гляжу я на нее и говорю: "Альма, неужели это ты?" "Я, - отвечает. - Отто, я будто чувствовала, что у тебя отпуск, вот и приехала!" А я все гляжу на нее и молчу. Понимаете, была она женщина здоровенная, чисто ломовая лошадь, а теперь стоит передо мной худая такая, чуть ли не вдвое тоньше прежнего, пятьдесят кило, прямо скелет ходячий, платье на ней, как на вешалке, ну жердь, форменная жердь!

Бэтхер запыхтел.

- Какого же она роста? - с интересом спросил Фельдман.

- А?

- Какого роста твоя жена?

- Примерно метр шестьдесят. А что?

- Значит, у нее теперь нормальный вес.

- Нормальный? Да ты что, спятил? - Бэтхер уставился на Фельдмана. - Только не для меня. Ведь это же щепка! Плевал я на ваш нормальный вес! Я хочу получить свою жену обратно такой, какой она была, дородной, - на спине хоть орехи коли, а то вместо зада две жалкие фасолины. За что же я кровь проливал! За них, что ли?

- Ты проливал кровь за нашего обожаемого фюрера и за наше дорогое отечество, а не за убойный вес твоей супруги, - сказал Рейтер. - После трех лет фронта пора бы уж знать.

- Убойный вес? Да кто говорит об убойном весе? - Бэтхер переводил злой и беспомощный взгляд с одного на другого. - Это был живой вес! А со всем прочим можете идти к...

- Стоп! - Рейтер предостерегающе поднял руку. - Думай, что хочешь, но помалкивай! И будь еще доволен, что твоя жена жива!

- Я и так доволен! А разве не могла она быть живой и такой же упитанной и гладкой, как прежде?

- Послушай, Бэтхер! - сказал Фельдман. - Ведь ее можно снова откормить.

- Да? А чем? Теми крохами, которые по карточкам выдают?

- Постарайся купить ей что-нибудь из-под полы.

- Вам-то легко говорить да советовать, - с горечью отозвался Бэтхер. - А у меня всего три дня осталось. Ну как я за эти три дня успею ее откормить? Да купайся она в рыбьем жире и ешь по семи раз на дню, так и то самое большее один-два килограмма нагонит, а что это для нее! Эх, друзья, плохо мое дело!

- Вот так-так! У тебя же есть еще твоя толстая хозяйка для жирности.

- В том-то и беда. Ведь я думал, как вернется жена, я про хозяйку и думать забуду. Я же человек семейный, не юбочник какой-нибудь. И вот теперь хозяйка мне больше по вкусу.

- Да ты, оказывается, чертовски легкомысленный субъект, - вставил Рейтер.

- Нет, я не легкомысленный, я слишком глубоко все переживаю, вот в чем мое горе. А мог бы, кажется, быть доволен. Вам этого не понять, дикари вы этакие!

Бэтхер подошел к своему шкафчику и уложил оставшиеся вещи в ранец.

- А ты хоть знаешь, где будешь жить с женой? - спросил Гребер. - Или у тебя квартира уцелела?

- Какое там уцелела! Ясно, разбомбили! Да уж лучше я перебьюсь как-нибудь в развалинах, а здесь ни одного дня не останусь. Все несчастье в том, что жена мне разонравилась. Я ее, понятно, люблю, на то мы муж и жена, но она мне больше не нравится такая, как теперь. Ну не могу, и все! Что мне делать? И она это, конечно, чувствует.

- А много ли тебе до конца отпуска осталось?

- Три дня.

- И ты не можешь эти последние деньки... ну, притвориться, что ли?

- Приятель, - спокойно ответил Бэтхер, - женщина в постели, пожалуй, и может притвориться. А мужчина нет. Поверь мне, лучше бы я уехал, не повидав ее. А то мы оба только мучаемся.

Он взял свои вещи и ушел.

Рейтер посмотрел ему вслед. Затем обернулся к Греберу:

- А ты что думаешь делать?

- Пойду сейчас в запасной батальон. Выясню на всякий случай, не нужно ли каких еще бумажек.

Рейтер осклабился.

- Неудача твоего приятеля Бэтхера не пугает тебя, а?

- Нет. Меня пугает совсем другое.

- Обстановка тяжелая, - сказал писарь, когда Гребер пришел в запасной батальон. - Тяжелая обстановка на фронте. А ты знаешь, что делают при ураганном огне?

- Бегут в укрытие, - ответил Гребер. - Ребенок это знает. Да мне-то что! У меня отпуск.

- Это ты только воображаешь, что у тебя отпуск, - поправил его писарь. - А что дашь, если я покажу один приказ, сегодня только получен?

- Тогда будет видно.

Гребер достал из кармана пачку сигарет и положил на стол. Он почувствовал, как у него засосало пол ложечкой.

- Обстановочка, - повторил писарь. - Большие потери. Срочно требуются пополнения. Все отпускники, у которых нет уважительных причин, должны быть немедленно отправлены в свою часть. Дошло?

- Да. Как это понимать - уважительные причины?

- Ну, смерть кого-нибудь из близких, неотложные семейные дела, тяжелая болезнь...

Писарь взял сигареты.

- Итак, исчезни и не показывайся, здесь. Если тебя не найдут, то не смогут и отправить назад. Избегай казармы, как чумы. Спрячься где-нибудь, пока не кончится отпуск. И тогда доложишься. Чем ты рискуешь? Своевременно не сообщил о перемене адреса? Все равно ты едешь на фронт, и баста.

- Я женюсь, - сказал Гребер. - Это уважительная причина?

- Ты женишься?

- Да. Потому и пришел. Хочу узнать, нужны мне, креме солдатской книжки, другие документы?

- Женитьба! Может, это и уважительная причина. Может быть, повторяю. - Писарь закурил сигарету. - Да, пожалуй, это уважительная причина. Но зачем искушать судьбу? Особых справок тебе как фронтовику не требуйся. А в случае чего приходи ко мне, сделаю все шито-крыто, комар носу не подточит. Есть у тебя приличная одежда? В этом тряпье ты ведь не можешь жениться.

- А здесь не обменяют?

- Иди к каптенармусу, - сказал писарь. - Растолкуй ему, что женишься. Скажи, я послал тебя. Найдутся у тебя лишние сигареты?

- Нет. Но я постараюсь раздобыть еще пачку.

- Не для меня. Для фельдфебеля.

- Посмотрим. Ты не знаешь, при бракосочетании с фронтовиком невесте нужны какие-нибудь дополнительные бумаги?

- Понятия не имею. Но думаю, что нет. Ведь это все делается на скорую руку. - Писарь взглянул на часы. - Топай прямо на склад. Фельдфебель сейчас там.

Гребер направился во флигель. Склад находился на чердаке. У толстяка фельдфебеля глаза были разные. Один почти неестественно синевато-лилового цвета, как фиалка, другой светло-карий.

- Чего уставился? - крикнул он. - Стеклянного глаза не видел, что ли?

- Видел. Но почему же у него цвет совсем другой?

- Да это не мой, болван ты этакий, - фельдфебель постучал по синему, сияющему глазу. - Одолжил вчера у приятеля. Мой, карий, выпал. Эти штучки очень хрупкие. Их надо бы делать из целлулоида.

- Тогда они были бы огнеопасны.

Фельдфебель поглядел на Гребера. Рассмотрел его ордена и ухмыльнулся.

- Тоже верно. А обмундирования для вас у меня все-таки нет. Весьма сожалею. Все, что найдется, еще хуже, чем ваше.

Он уставился на Гребера своим синим глазом. Карий был тусклым. Гребер положил на стол пачку биндинговских сигарет. Фельдфебель скользнул по ней карим глазом, ушел и вернулся с мундиром в руках.

- Вот все, что есть.

Гребер не прикоснулся к мундиру. Он извлек из кармана плоскую бутылочку коньяку, которую прихватил на всякий случай, и поставил рядом с сигаретами. Фельдфебель исчез, а потом вернулся с мундиром получше и почти новыми брюками. Гребер сначала взялся за брюки - его собственные были латаны-перелатаны - развернул и заметил, что каптенармус, желая скрыть пятно величиной с ладонь, хитро сложил их. Гребер молча посмотрел на пятно, затем на коньяк.

- Это не кровь, - сказал фельдфебель. - Это прованское масло высшего сорта. Солдат, носивший их, приехал из Италии. Потрете бензином - и пятна как не бывало.

- Если это так просто, почему же он их обменял, а не вычистил сам?

Фельдфебель осклабился, обнажив десны.

- Законный вопрос. Но этот тип хотел получить форму, от которой воняло бы фронтом. Вроде той, что на вас. Он два года протирал штаны в канцелярии. Сидел в Милане, а невесте писал письма будто с фронта. Не мог же он появиться дома в новых брюках, на которые всего-навсего опрокинул миску с салатом. Это, в самом деле, лучшие брюки, какие у меня есть.

Гребер не поверил, но у него больше ничего не было, и он не мог выторговать что-нибудь получше.

- Ну ладно, - сказал фельдфебель. - Есть другое предложение: берите их без обмена. Оставьте свое барахло при себе. Таким образом, у вас будет еще и выходная форма. Идет?

- Разве старая вам не нужна для счета?

Фельдфебель сделал пренебрежительный жест. На его синий глаз упал из окна пыльный солнечный луч.

- Счет и так давно не сходится. Да и что вообще сейчас сходится? Можете вы мне сказать?

- Нет.

- Вот то-то же, - отозвался фельдфебель.

Поравнявшись с городской больницей, Гребер вдруг остановился. Он вспомнил, что обещал навестить Мутцига. С минуту он колебался, потом все-таки зашел. У него внезапно возникло суеверное чувство, что добрым делом он может подкупить судьбу.

Те, кому сделали ампутацию, находились на втором этаже. На первом были тяжело раненные и только что перенесшие операцию - отсюда их при воздушном налете можно было без особого труда переправить в убежище. Что касается тех, кто перенес ампутацию, то они не считались беспомощными, поэтому их поместили выше. Во время тревоги они могли помогать друг другу. Тот, у кого были ампутированы обе ноги, мог, в случае необходимости, обхватить за шею двух товарищей, у которых были ампутированы руки, и так добраться до убежища, пока персонал занимается спасением тяжело раненных.

- Ты? - удивился Мутциг, увидев Гребера. - Вот уж не думал, что придешь.

- И я тоже. Но, как видишь, я здесь.

- Это здорово, Эрнст. Кстати, здесь и Штокман. Ты, кажется, был с ним в Африке?

- Да.

Штокман, потерявший правую руку, играл в скат с двумя другими калеками.

- Эрнст, - спросил он, - а у тебя что? - Он невольно окинул Гребера взглядом, словно отыскивал следы ранения.

- Ничего, - ответил Гребер. Все смотрели на него. У всех в глазах было то же выражение, что и у Штокмана. - Я в отпуску, - сказал он смущенно, чувствуя себя почти виноватым в том, что остался цел и невредим.

- Я думал, ты тогда в Африке получил свое, - заработал себе бессрочный отпуск.

- Меня залатали, а потом отправили в Россию.

- Ну, тебе повезло. Мне, собственно, тоже. Другие попали в плен. Их так и не удалось посадить на самолеты. - Штокман покачал своей культей" - Если об этом можно сказать "повезло".

Игрок, сидевший в середине, хлопнул картами по столу:

- Играем мы или треплемся? - грубо спросил он.

Гребер заметил, что он без ног. Их отняли очень высоко. На правой руке не хватало двух пальцев, новая кожа вокруг глаз была красной и без ресниц: видимо, они обгорели.

- Доигрывайте, - сказал Гребер. - Я не спешу.

- Еще один кон, - объяснил Штокман. - Мы скоро кончим.

Гребер сел у окна рядом с Мутцигом.

- Не обижайся на Арнольда, - прошептал Мутциг. - На него сегодня хандра нашла.

- Это тот, что посредине?

- Да. Вчера приходила его жена. После этого он по нескольку дней хандрит.

- О чем вы там судачите? - крикнул Арнольд.

- Да так, вспоминаем старые времена. Имеем мы право?

Промычав что-то, Арнольд продолжал игру.

- А в общем у нас очень неплохо, - заверил Гребера Мутциг. - Даже весело. Арнольд был каменщиком; это не простое дело, знаешь ли. И представь - жена его обманывает, ему мать рассказала.

Штокман швырнул карты на стол.

- Проклятое невезение! Я-то понадеялся на туза треф. Кто мог знать, что три валета окажутся в одних руках!

Арнольд что-то буркнул и опять стал тасовать.

- Когда хочешь жениться, так не знаешь, что лучше, - сказал Мутциг. - Быть без руки или без ноги. Штокман говорит, что без руки. Но как ты будешь одной рукой обнимать женщину в постели! А обнимать то ведь ее надо!

- Пустяки. Главное, что ты жив.

- Верно, но нельзя же этим пробавляться всю жизнь. После войны еще куда ни шло. А потом ты уже больше не герой, а просто калека.

- Не думаю. Кроме того, ведь делают превосходные протезы.