скачи домой, а еще лучше - жди здесь. Если Ганя в Хожелях, я ее заберу и
отвезу к вам. А вдруг мне ее не отдадут? Комедия! Я хочу быть со старым
Мирзой, когда он ее повезет: уж очень горяч твой отец. Он, чего доброго,
вызовет старика на дуэль, а тот ни в чем не виноват. А?
письменный вызов.
несколько дней под замок и решит, что с него достаточно. А мне этого мало!
Мало! Мало! Но если Селим уже сидит взаперти, вы его не увидите; через
старика передать вызов нельзя, а письмо можно кому-нибудь оставить. Отцу я
тоже не скажу, что хочу драться. Он может вызвать старика, а старик не
виноват. А после нашего с Селимом поединка в этом уже не будет смысла. Вы
же сами сказали, что я должен с ним драться.
верное средство, а старик ли, молодой ли - это все равно! Для кого другого
- комедия! Но не для шляхтича. Ну пиши! Ты прав!
придешь завтра к хате Ваха с пистолетом или саблей, покажешь себя
последним трусом, каким ты, наверное, и являешься>
двор, так как брички для нас уже были поданы. Перед самым отъездом мне
вдруг пришла в голову ужасная мысль.
Хожеле?
дорог во все стороны и... ищи ветра в поле. Да куда он ее повезет?
беспокоиться. Комедия, а? В таком случае завтра, нет, сегодня же я поеду в
N., но сначала все-таки в Хожеле; повторяю тебе: можешь не беспокоиться.
везде в окнах мелькали огоньки. Видно, люди ходили с огнем из комнаты в
комнату. Когда моя бричка загремела у крыльца, скрипнула дверь и в сени
вышел ксендз Людвик со свечой в руке.
все тебе расскажу.
Несчастье! Теперь при нем доктор. Мы думали, с ним сделается удар. Он
хотел немедленно ехать с вызовом к старому Мирзе. Не ходи туда сейчас:
отцу вредно волноваться. А завтра упроси его не вызывать Мирзу. Это тяжкий
грех, тем более что старик не виноват. Селима он избил и запер, а Ганю сам
привез сюда. Людям приказано молчать. Счастье еще, что он не застал отца.
Венгровская. Подожди меня здесь. Я пойду к отцу, скажу ему, что ты
приехал. Он уже разослал за тобой лошадей во все стороны. Казика тоже нет:
поехал тебя искать. Боже! Боже всемогущий, что тут творилось!
комнате и побежал к Гане. Я не хотел ее видеть, о нет! Это стоило бы мне
слишком много. Но я хотел увериться, что она действительно возвратилась и
снова находится в безопасности, под нашим кровом, вблизи от меня, укрытая
от бури и страшных событий нынешнего дня. Странные чувства волновали меня,
когда я подходил к ее комнате. Не гнев и ненависть переполняли мое сердце,
а тяжелая, глубокая скорбь и огромная невыразимая жалость к этой
беззащитной, несчастной жертве безумства Селима. Она представлялась мне
голубкой, которую унес ястреб. Ах, бедняжка! Сколько ей пришлось перенести
унижений, какой стыд она должна была испытать при встрече со старым Мирзой
в Хожелях! Я дал себе клятву никогда не огорчать ее ни малейшим упреком и
держаться с ней так, словно ничего не произошло.
Венгровская. Я остановил ее вопросом:
золотой, кабы вы знали, что только тут было! Как пан-то наш гаркнет на
паненку (тут старуха Венгровская принялась кончиком фартука утирать
слезы), ну, думаю, тут она, горемычная, и помрет на месте. А уж страху-то
она натерпелась, а уж вымокла, о Иисусе! Иисусе!
напастей. Хорошо, хоть доктор под рукой.
собой дверь, потому что хотел хотя бы издали взглянуть на нее. Из темноты
я действительно увидел Ганю в полуоткрытую дверь; она сидела на постели в
ночном белье. На щеках ее горел яркий румянец, глаза блестели; я заметил
также, что она слегка задыхается. Очевидно, у нее был жар.
тронул меня за плечо.
Ступай, ступай; уже поздно.
Селимом.
отправился к себе во флигель, но уже не стал ложиться. Я рассчитал, что
должен выйти из дому не позднее четырех, чтобы успеть к пяти дойти до хаты
Ваха; следовательно, у меня осталось меньше трех часов. К тому же вскоре
ко мне зашел ксендз Людвик посмотреть, не захворал ли я после этой
безумной погони и сменил ли промокшую одежду. Но мне было все равно,
промок я или не промок. Ксендз настаивал, чтобы я немедленно улегся в
постель, а между тем сам разговорился, и так прошел еще час.
рассказа вытекало, что Селим просто совершил безумный поступок, но, как
сам он объяснял отцу, у него не было другого выхода. Селим полагал, что
после побега отцу его только и останется благословить их, а нам - отдать
ему Ганю. Узнал я также, что уже после разговора со мной он продолжал
писать Гане и даже виделся с ней и тогда именно уговорил ее бежать. Ганя
не отдавала себе отчета в последствиях этого шага, тем не менее
инстинктивно противилась ему всеми силами; однако Селим опутал ее своей
любовью и своими мольбами. К тому же он представил ей побег как
обыкновенную поездку в Хожеле, где они соединятся навеки и будут
счастливы. Он уверил Ганю, что потом отвезет ее обратно к нам, но уже в
качестве своей невесты, что отец мой не станет возражать, а я вынужден
буду согласиться и - главное - легко утешусь подле Лели Устжицкой в
Устжице. Наконец, он заклинал Ганю, упрашивал и молил. Он говорил, что
ради нее готов пожертвовать всем, даже жизнью, что он не вынесет разлуки,
утопится, повесится или пустит себе пулю в лоб. А потом бросился к ее
ногам и добился того, что девочка согласилась. Однако, когда настало время
отъезда и они двинулись в путь, Ганя испугалась и со слезами стала молить
его вернуться, но тогда, по собственному его признанию, он уже забыл обо
всем на свете и не захотел с ней расстаться.
убедить, что хотя это и был безумный шаг, но отважился на него Селим с
самыми благими намерениями. Ксендз Людвик принял это во внимание и не
разделял гнева отца, которого возмутила неблагодарность Гани. По мнению
ксендза, не считавшего ее неблагодарной, Ганя была лишь заблудшей, которую
свела с пути истинного греховная мирская любовь. По этому поводу ксендз
преподал и мне несколько назидательных наставлений, а я вовсе не ставил
Гане в вину, что любовь ее была мирской, но жизнь бы отдал за то, чтоб она
обратилась в другую сторону. Ганя возбуждала во мне глубокое сострадание,
а вместе с тем любовь к ней так укоренилась в моем сердце, что если бы мне
пришлось ее вырвать, оно бы, наверное, разорвалось. Я опять попросил
ксендза заступиться за Ганю перед отцом и так ему объяснить ее поступок,