Чтение 22–й страницы книги ~Эвакуатор~

- Это ведь и будет как бы после смерти!

- Ну, - вздохнула она, - разве что после смерти. Живая я туда больше никогда не пойду. Тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена. Мне я сама-то все время про тебя напоминаю, а тут еще в кафе. Нет уж, родной. Не мучь меня больше, ну пожа-а-алуйста!

- Типа я другому отдана и буду век ему верна?

- Да при чем тут другой, - тихо сказала Катька. - Он слабый человек, блеклый, и ничего больше. Но как-то надо на своем месте не отклоняться от правил, понимаешь? Доотклонялись уже. Я иногда всерьез думаю, что все из-за нас.

- По-моему, ты поехала крышей.

- Очень может быть.

- Точно поехала, - убежденно повторил он. - У нас, знаешь, на играх бывало иногда. У новичков. То истерика с человеком, то задвиг начинается. Девушка совершенно серьезно верит, что она фея Бирилюна. У нас даже инструктаж бывает для магистров - что делать, если кто заигрался. Видишь, как тебя повело. Погоди, у тебя завтра пройдет.

- Очень может быть. Я же говорю, никто не застрахован. Но если ты хочешь, чтобы все было наименее травматично, - ты либо смени мобильник, либо пошли меня завтра подальше, если я по женской слабости тебе позвоню.

- Если дальше так пойдет, в городе вообще мобильную связь отключат.

- Тогда совсем хорошо. - Она отряхнула крошки с колен и легко встала. - Спасибо тебе, сердце души моей. Все было очень вкусно.

- Тьфу, какой пафос попер, - сказал он брезгливо.

- Ну, извини. Я никогда никого больше не буду так любить. Скажи, что я и до смерти его продолжала ждать. Но в моем случае это, видимо, нельзя. Начинаются проблемы.

Ровно при этих словах начались проблемы.

- Ага, - сказала Катька. - Бог троицу любит.

За дачным забором стоял солдатик и целился в них из автомата Калашникова модернизированного, калибр 7, 62. Игорь положил винтовку, поднял руки и встал.

- Чего тебе, солдатик? - выговорил он хрипло.

- Автомат не нужен? - спросил солдатик.

- Зачем? - спросила Катька.

- Да это, - смущенно сказал солдатик и шмыгнул носом. - Ну, мы расходимся типа... Знаете, у вас же тут часть стоит... По домам типа... Так мне с оружием как бы не резон...

- Пригодится, - сказал Игорь. - Время такое...

- А как я его понесу? - сказал солдатик. - Первый мент тормознет. Хватит, он мне вообще надоел, автомат этот. Я щас в граждань переоденусь - и к себе, в Тамбов. Маманя там, батяня. Ну, берете? Хороший, чищеный. Я оружие содержал в образцовом порядке, - он хихикнул и опять шмыгнул носом.

- А чего расходитесь-то? - спросила Катька.

- Да ну, бардак. Офицерье разбежалось все, а нам чего подыхать? Слышали, говорят, Москву взорвут. У нас один водила вчера в город ездил, говорит, правительство эвакуировалось уже.

- Звездеж, - сказала Катька. - Мы вчера из Москвы.

- Взяли бы, - просительно сказал солдатик. - Хорошая вещь, кирпичную стену за двести мэ пробивает. За пять штук отдам, серьезно.

- Нет, солдатик, - сказал Игорь. - Ты походи, поспрашивай, тут сейчас желающих полно.

- Ага, - сказал солдатик и побрел дальше.

- Так, - произнес Игорь, помолчав. - Ты уверена, что доберешься до города?

- Куда я денусь.

- Тут люди кругом всякие ходят...

- Им же не я нужна, им дачи нужны. Мой тебе совет, спрячь стрелялку.

- Я подумаю. Давай я все-таки довезу тебя до Москвы, а там сразу уеду к себе.

- Нет! - закричала она, и он отшатнулся. Она никогда на него не кричала. - Так я пойду сейчас лесом к электричке - и успокоюсь. А с тобой еще три часа буду мучиться. Пусти, я пошла.

- Да иди, - сказал он, - кто тебя держит.

Она подхватила рюкзак и быстро пошла к калитке.

Игорь Медников, 1975 г. р., программист, сидел на лавочке под березой и обсуждал сам с собою свои дальнейшие действия. Это был довольно высокий, худой мужчина типа "вечный юноша", лет тридцати с небольшим, с короткими светло-русыми волосами, высоким лбом и серыми, немного навыкате глазами. Нос у него был с горбинкой, рот мягкий, с пухлой нижней губой в мелких трещинках, плечи сутулые, особых примет никаких, кроме нескольких порезов на руках. Рядом с ним на скамейке лежало ружье, но Медников, разумеется, не имел в виду обратить его против себя. У него со вкусом все было в порядке.

За лесом слышался какой-то гул. Писатель-символист Андрей Светлый, проводивший в Тарасовке лето 1914 года, отчетливо слышал такой гул по ночам. Казалось, на Запад едут тысячи орудийных повозок, скрипят колеса, стонут раненые. Об этом он написал в журнале "Сивилла", за что его жестоко высмеял поэт-сатирик Саша Темный в стихотворении "Уховидец". Сейчас этот гул был еще отчетливей. Медников прислушался, различил скрип телег и стоны раненых, тряхнул головой и обозвал себя уховидцем.

Вариантов было много, их всегда много. Можно было пойти с убогим скарбом по окрестным селам и рассказывать детям сказки, как мечтал перед войной один сумасшедший. На даче вон целый ящик старых игрушек, среди них би-ба-бо, в детстве у нас тут был свой кукольный театр. Взять Петрушку, косолапого мишку, ежика, лису, круглого зверька неизвестного происхождения - и показывать сельским жителям веселые представления. Можно было какое-то время перекантоваться на даче, дядя Коля не даст пропасть. Можно было, наконец, взять лейку и улететь на Альфу Козерога. Чем черт не шутит, вдруг действительно летает.

На самом деле он, конечно, отлично представлял свои дальнейшие действия, только тянул время. Выждав ровно две минуты, он зачехлил ружье, быстро запер дом (надо будет заехать, забить окно в кухне - снегу нанесет), вышел за калитку, повесил на нее замок и пошел за Катькой в почтительном отдалении, чтобы она его не заметила. Отпускать ее одну совершенно не входило в его планы, приближаться - тем более. Это был не первый в его жизни случай неудавшейся эвакуации, он уже знал, как себя вести, как выходить из отчаяния, как отвыкать, как снова входить в колею. Рано или поздно должна была найтись та, которая сгодится для долгой и счастливой жизни на Альфе Козерога. Пока даже лучшая из земных женщин сгодилась только для того, чтобы все там испортить. Но это был не повод отпускать эту лучшую на станцию в одиночестве, без защиты, в трудный и опасный день. Он шел следом и видел, как метрах в пятистах впереди маячит ее красная куртка. Больше, слава Богу, на дороге никого не было. Только один кавказец встретился и взглянул со значением.

Интересно, ходят ли поезда. Скорее всего, не ходят, хотя далеко за лесом что-то пару раз простучало и прогудело. Может, товарняк, а может, симферопольский скорый. По вечерам они ходили с матерью махать поездам. Вечно он кому-то машет, а кто-то едет. Или наблюдает, как кто-то уходит навсегда.

Катька шла, не оглядываясь. Это хорошо. Если вдуматься, он ее уже почти не любил. У него это быстро проходило - как лампочку выключили. Если оказалась не та, нечего и мучиться. Та - не уйдет, а из-за не-тех переживать - никакой жизни не хватит.

Он шел сзади, не сокращая расстояния, по временам пристально оглядываясь вокруг. Так они вышли на бетонку, ведущую к станции. Выползло солнце, и от него стало еще неуютнее. В канавах по сторонам бетонки стыла темная вода.

Двадцатишестилетняя женщина Катька Денисова, в девичестве Кузнецова, 1979 г. р., художник-оформитель и газетный дизайнер, шла по узкой бетонной дороге к указателю с перечеркнутой красным надписью "Тарасовка". Росту в художнице было метр шестьдесят три, у нее были короткие черные волосы, густые брови, чуть раскосые черные глаза и высокие скулы. Назвать ее красавицей было трудно, но на любителя нервных, остроумных и непредсказуемых женщин она действовала неотразимо. Денисова была худощава и хрупка на вид, но чрезвычайно подвижна и вынослива. Ну вот, мы описали героев, - в сущности, у нас и не было другой задачи. Стало уютней и даже как-то теплей. Можно заканчивать нашу историю.

Тарасовка оставалась позади, а станция, судя по стуку проходяшего поезда, была впереди. Бетонка вливалась в широкое шоссе, по которому непрерывным потоком тянулись машины, и все в одну сторону. От них и шел непрерывный гул, - Москва разъезжалась. Ехали медленно, нервно сигналя. По обочинам шоссе из Москвы и окрестных поселков уходили люди.

Катька дошла до шоссе и остановилась. Машины шли сплошной массой - не перебежишь. Она и не знала, что в Москве столько машин.

- Не знаете, поезда не ходят? - спросила она у пожилого кавказца, который со всей семьей шел по обочине, таща за собой чемодан на колесиках.

- Мы до Луча доехали, - сказал кавказец. - Дальше не пошло. Видишь, сколько пешком идут? Это все с поезда.

- А на Москву ничего нет, не знаете?

- На Москву? - нехорошо улыбнулся кавказец. - На Москву теперь долго ничего не будет.

Он что-то знал, все они что-то знали.

- А, - сказала Катька. - Ну ладно.

Она пошла по обочине в сторону Москвы. Навстречу ей то и дело попадались кавказцы, узбеки и русские, покидающие город. В этом людском потоке все будущие враги шли пока вместе - еще не переходя к открытым боевым действиям, просто покидая обреченную столицу. Вокруг было много пустых деревень, дачных поселков и голых полей - будет где сойтись в случае чего.

Для бодрости Катька напевала про себя марш: "Та-дра-та-там, пам, пам. Та-дра-ра-па-па-пам. Тадра-ра, тадра-ра, тадра-ра-па-па-пам". Я всегда прикидывала, что буду делать, когда начнется. Ну вот, началось. И что? Никакого особенного страха. Гораздо лучше, чем ожидание. Когда идешь куда-нибудь, всегда легче. Есть чувство, что можешь что-нибудь изменить. Та-дра-па-пам, пам, пам. В трехстах метрах от нее Игорь пытался отвязаться от той же мелодии - что поделать, некоторое время им еще предстояло жить в одном ритме. Игорь извинялся, когда его толкали, и старался не выпустить из поля зрения красную куртку.

Катька, маленький печальный солдат, шла в Москву против движения, как против ветра, ссутулившись и глубоко засунув руки в карманы.

Кое-что еще можно было спасти.

Октябрь - декабрь 2004.

Послесловие автора.

Спасибо, что вы дочитали до этого места.

Автор считает долгом заявить, что город Брянск выбран им для некоторых событий по сугубо биографическим, а не географическим соображениям. Близ города Сухиничи, слава Богу, нет никакой атомной электростанции. Интердом, описанный в восьмой главе, существует на самом деле, и история его подлинная, за вычетом нескольких поробностей, - но находится он в Иванове.

Поскольку автор большую часть жизни пишет стихи, он сочинил несколько стихотворений по ходу написания "Эвакуатора". Прилагать стихи к прозе - удобный прием: они по-иному подсвечивают то, о чем написано в книжке, излагают все то же самое, но более красиво, а если книжка почему-либо не получилась - служат ей посильным оправданием.

То, что предлагается вашему вниманию ниже, - не "Стихи из романа", а скорее

СТИХИ ВОКРУГ РОМАНА

БАСНЯ

Да, подлый муравей, пойду и попляшу,

И больше ни о чем тебя не попрошу.

На стеклах ледяных играет мерзлый глянец.

Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.

Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,

Смотри, уродина, на мой прощальный танец.

Ах, были времена! Под каждым мне листком

Был столик, вазочки, и чайник со свистком,

И радужный огонь росистого напитка...

Мне только то и впрок в обители мирской,

Что добывается не потом и тоской,

А так, из милости, задаром, от избытка.

Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,

Все, у кого был дом, попрятались в дома,

Повсюду муравьи соломинки таскают...

А мы, не годные к работе и борьбе,

Умеем лишь просить "Пусти меня к себе!" -

И гордо подыхать, когда нас не пускают.

Когда-нибудь в раю, где пляшет в вышине

Веселый рой теней, - ты подползешь ко мне,

Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый, -

И, с завистью следя воздушный мой прыжок,

Попросишь: "Стрекоза, пусти меня в кружок!" -

А я скажу: "Дружок! Пойди-ка поработай!".

ПЭОН ЧЕТВЕРТЫЙ

О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, - но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И - вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, - в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней - дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними - тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края - и гроздья гроз, и в них - текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, - смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один - и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет - еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.

Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, - туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час неровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.

Лечу, крича: "Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!". Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.

***

Я не могу укрыться ни под какою крышей. Моя объективность куплена мучительнейшей ценой - я не принадлежу ни к нации явно пришлой, ни к самопровозглашенной нации коренной. Как известный граф, создатель известных стансов о том, что ни слева, ни справа он не в чести, - так и я, в меру скромных сил, не боец двух станов, точней, четырех, а теперь уже и шести. Не сливочный элитарий, не отпрыск быдла, я вижу все правды и чувствую все вранье - все мне видно, и так это мне обидно, что злые слезы промыли зренье мое.

Кроме плетенья словес, ничего не умея толком (поскольку другие занятья, в общем, херня) - по отчим просторам я рыскаю серым волком до сей поры, и ноги кормят меня. То там отмечусь, то тут чернилами брызну. Сумма устала от перемены мест. Я видел больше, чем надо, чтобы любить Отчизну, но все не дождусь, когда она мне совсем надоест. Вдобавок я слишком выдержан, чтобы спиться, и слишком упрям, чтоб прибиться к вере отцов. Все это делает из меня идеального летописца, которого Родина выгонит к черту в конце концов.

Что до любви, то и тут имеется стимул писать сильнее других поэтов Москвы. От тех, кого я хочу, я слышу - прости, мол, слушать тебя - всегда, но спать с тобою - увы. Есть и другие, но я не могу терпеть их. Мне никогда не давался чистый разврат. Слава Богу, имеются третьи, и этих третьих я мучаю так, что смотрите первый разряд. Портрет Дориана Грея, сломавший раму, могилищик чужой и мучитель своей семьи, я каждое утро встречаю, как соль на рану. И это все, чего я достиг к тридцати семи.

Отсюда знание жизни, палитра жанровая, выделка класса люкс, плодовитость-плюс.

- Собственно говоря, на что ты жалуешься?

- Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь.

НАЧАЛО ЗИМЫ

Зима приходит вздохом струнных:

"Всему конец".

Она приводит белорунных

Своих овец,

Своих коней, что ждут ударов,

Как наивысшей похвалы,

Своих волков, своих удавов,

И все они белы, белы.