Чтение 22–й страницы книги ~Ржавое зарево~

Не помутись Чеканов рассудок в неодолимом желании погасить остекленелый взор боярышни (и - чего уж греха таить? - поцеловать на прощанье мертвые губы), наверняка не выгорела бы затея боярская.

Но случилось то, что случилось, и все спавшие в доме, верно, уже мертвы. Как же быть ему, виновному?

Бежать.

Не собственного спасения ради (все равно ведь Малюта за упущения не помилует), а для того, чтобы упредить: боярин-де жив, а значит, государь в опасности. А там - хоть петля, хоть дыба - теперь уже ничто не страшит.

Вниз пути не было - лестница уже вздрагивала от торопливого топота. Ничего, Ваську Чекана не вдруг поймаешь, ему и не из таких передряг случалось выбираться целым.

Никто не приметил смутную тень, летучей мышью взметнувшуюся в подчердачную темноту; слабый треск выдавливаемого оконца без следа потерялся в топоте и возбужденном гаме победителей. Уже переваливаясь через подоконник, Чекан услыхал протяжный звериный вой позади и догадался, что это, верно, князь дочь свою увидал.

Ощерившись в злобной радости, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, Василий разжал руки, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.

Падение было неудачным. Глухо рыча от боли, будто стальной иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря в его собачью преданность, и теперь тому ничто не помешало примчаться на пронзительный свист раненого хозяина.

Темные фигуры уже выбегали на крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через тын всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.

В полуверсте от острога Чекан отпустил поводья. Получивший свободу конь пошел осторожным шагом, недоверчиво обнюхивая тропу, в любой миг способную раздаться под копытами бездонной прожорливой хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомый путь через ночные болота страшил больше, чем возможность погони.

Восток серел. Ночные птицы умолкли, дневные еще не отваживались подавать голос. Из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными звуками в ночной тишине.

Утомленный бессонницей и переживаниями Василий начал было задремывать в плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая на спину внезапная тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши, и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не достать и к чертям отлетевшую саблю...

Наверное, уже в последний предсмертный миг пальцы сами исхитрились нащупать за правым голенищем рукоять ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием ЭТО, обжигающее хриплым смрадным дыханием шею; и еще раз ударить, и снова, и опять - пока не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под себя и снова бить, бить, бить...

Уже было достаточно светло, но ярость, багровой мутью застившая Чекановы глаза, мешала заметить, как непостижимо меняется дергающееся под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в висках перестала грохотать барабаном дурная кровь...

Вот тогда-то постепенно вернулась к Чекану способность мыслить и узнавать.

Но было поздно.

И Чекан заплакал - неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной траве, не лесная хищная рысь, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице невозвратимо меркли огромные серые глаза.

Ведьмой ли была Чеканова любовь; бог ли, дьявол уберег ее от погибели звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить.

А Чекан...

Он снова убил ее.

На этот раз - собственными руками.

О Боже, как сурово караешь ты раба своего!

Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный туман растворяет в себе ее тело.

Вот и все.

Без следа.

Навсегда.

Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.

Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за крепкий корявый сук, и шпорит, и хлещет Чеканова друга, пытаясь угнать его в лес.

Это кстати - нашлось на ком выместить горе...

Пистольная рукоять будто сама втиснулась в ладонь, курок услужливо подставился взводящему пальцу... Ну, молись, конокрад!

Рука тряслась, но расстояние было невелико - под грохот выстрела нераспознанный тать кубарем выкатился из седла, дернулся раз-другой и затих. Без особого желания - просто чтоб не стоять столбом посреди болота - Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным криком, опять увидав смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.

Целованный в лоб государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул в горькие травы и страшно, молчком, заколотился головой о мягкую болотную землю. Понял он, на что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие сероглазой боярышни - на самое страшное обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом раз, без конца.

Прав ты был, непонятный стрелец по прозванию Чеботарь.

Боже, до чего ты был прав!!!

* * *

Утром к разоренному княжьему острогу вышел из чащи невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца, седой как лунь...

Он преклонил колени перед вышедшими навстречу боярскими холопами и обеими руками оттянул ворот засохших кровью да грязью лохмотьев, выпрашивая величайшую из милостей - смертельный удар наотмашь.

Что-то яркое, веселое-веселое и донельзя нахальное ломилось в укромную тьму, которую Мечник с таким трудом нашел себе для сна. Ломилось назойливо, неотвязно, бубня не то на два, не то на три голоса малопонятную чушь... Так до брыкливых слизней дображничавшиеся приятели лезут к тому из них (из приятелей, не из слизней), кто степенней других, кто уж махнул рукою на гульбище да прикорнул себе - под столом или в ином уютном местечке... Лезут, требуя непременно да немедленно веселиться с ними. А какое может быть веселье, когда уже заснул было по-взаправдашнему, когда уж и сколько-то там снов успел перевидеть - нет, на же тебе, изволь просыпаться!

Ироды...

Христопродавцы...

Креста на вас нет...

Что?!

Мечник подхватился и сел, ошеломленно хлопая слезящимися, заспанными глазами. Нет, не внезапно пришедшая на ум малопонятная брань из малопонятного сна заставила Кудеслава этак вот вскинуться - словно бы исхолодившее спину панцирное железо обернулось вдруг раскаленными угольями.

Свет.

Вот, значит, что ломилось в хранимую смеженными веками укромную темноту!

Свет.

Ясный, развеселый. Даже не дневной - Хорсов лик заметно преклоняется к вечеру.

Сколько ж это прошвыряло тебя по невесть каким перекатам невесть каких времен норовистое теченье сонных видений?! Как ты мог позволить себе аж так разоспаться?!

А сопутнички?! Как они посмели не разбудить?!

Впрочем, с них-то спросу - как с коня опоросу.

Но ты-то как мог столько времени растранжирить на сон?! Считай, день потерян, и лишь по твоей вине... лешему бы тебя на закуску... воин...

По другую сторону костра сопел скрутившийся клубком Жежень. Судьба-издевательница и во сне донимала его: короткий полушубок никак не соглашался укрыть парня целиком, и оттого на лице Чарусина закупа стыло выражение невыносимой горькой обиды. Кстати, второй полушубок - Асин - который урманка, очевидно, пыталась накинуть Жеженю на ноги, валялся теперь в преизрядной дали от этих самых ног: вероятно, был сброшен назло судьбе (за то, что такая злая) и Асе (за то, что она не Векша).

А Векша (подлинная) и вдова Агмунда Беспечного сидели рядышком шагах в пятнадцати от костра - занимались починкой одежды. Мечникова жена латала штаны, а потому были на ней лишь рубаха да полушубок; Аса же зашивала дыры на рубахе, а потому были на ней лишь сапоги да порты.

Упругие неженские мышцы играли под загорелой кожей урманки (впрочем, она - кожа то есть - при мытье наверняка потеряла бы изрядную долю своей загорелости); Асина грудь казалась на редкость высокой и крепкой как для женщины, успевшей родить и выкормить нескольких детей... Мечнику невольно подумалось о тех тяжких усилиях, ценою которых воевитая скандийка исхитрялась прикидываться чахлой немощной старицей.

От занятых своими делами женщин и доносилось бормотанье, которое принимало участие в пробуждении Кудеслава.

- Ты, Асушка, главное, потачки ему ни в чем не давай. Он же как дите малое - сам не способен уразуметь собственную же пользу. Ну, брыкается... Побрыкается себе, гордость маленько потешит да и смирится. Знаешь, как у нас говорят: "Стерпится - слюбится".

- Слупится?

- Слюбится, говорю! Вот же непонятливая... Ну, полюбит он тебя то есть. А как не полюбить? Ты же всем взяла - и статью, и лицом... Только не потакай, не гнись перед ним. Это уж пускай он пред тобою гнется. Поняла?

- Йо.

- "Йо" - это, что ли, по-вашему "да"?

- Йо.

- А как по-вашему сказать "поняла"? - это с ходу встряла в разговор выбравшаяся из кустов Мысь (в руках у девчонки не многим тусклее Хорсова лика сиял мытый-скобленый коноб).

- Йег форштор.

- Тю... А как "коноб"?

- Хоноб?

- Да не "х", а "к". К-к-коноб. Поняла?

- Йо, коноп. Кйел.

- Да не "п", а "б"! Вот ведь истинно что полудура - простой вещи повторить не способна!

- Нэй. Не правильно. Ушиб... Ошибка. Пальдур - это имя для манн... Для муж, мужики.

Помянув мужиков, Аса невольно глянула в сторону костра. Глянула, увидела Кудеслава сидящим и, тихонько охнув, торопливо повернулась к нему спиной.

- Да не ерзай, я не гляжу, - буркнул Мечник. - Больно надо мне...

Это была не совсем правда: глядеть он перестал уже после того, как договорил. А прежде успел заметить на правом Асином плече шрам... не шрам даже - подобье того, что остается после нешуточных ожогов. Крепко же замесили кожу и мясо на этом плече вражья секира да надетая без подкольчужника железная рубаха! А жаль. Хоть и чересчур мускулисто оно, плечо-то, но все же увечить такое шрамами означает... означает... в общем, досадно же, когда портят красивое!

Впрочем, поводов для досады имелось предостаточно и без урманкиных шрамов. Вид мирных собеседниц, например - словно бы не дикая глушь кругом, словно бы не грозит нападенье чудищ, засланных из трудновообразимых краев... Беспечность спутников, потерянный день, собственная непростительная сонливость, явившаяся причиною этой потери... И что-то еще.

Кудеслав не сразу понял, что именно показалось ему неправильным, раздражающим в тогдашнем тихом да ясном предвечерье. Не сразу, но понял: именно тишина.

Ветер - надоедливый, бесконечный, не стихавший с самого начала пути - пропал.

И что же это должно означать?

То, что опасность миновала?

Или наоборот?

Между тем Векша сунула недочиненные штаны Мыси ("На, пошей-ка!") и отправилась к мужу. Глядя ей вслед, Мысь коротко и выразительно шевельнула губами, однако не осмелилась ослушаться или хоть выразить свои чувства более слышимо.

Голоногая да босая Горютина дочь шла не слишком быстро и смотрела на ходу куда угодно, только не на поджидавшего ее Кудеслава. Тому показалось даже, будто не слишком-то ей хочется к нему подходить, как если бы собиралась Векша сделать что-то нужное, однако для нее неприятное.

Прав был Мечник или же нет, но на преодоление полутора десятка шагов его жена потратила многовато времени. А тут еще по дороге ей подвернулось что-то колючее, и пришлось попрыгать на одной ноге, держась за обиженную ступню... При этом Векша так морщилась и ойкала, словно по меньшей мере палец сломала. Получилось до того похоже на правду, что Кудеслав сорвался с места и кинулся к жене.

На маленькой, но отнюдь не мягкой ступне не обнаружилось ничего опаснее въевшейся в кожу грязи. Только тут до Вятича дошло, что Горютино чадо очень хочет быть несчастным или хоть казаться таковым - чтоб, значит, пожалели и не бранили.

Не бранили...

За что?

За то, что не разбудила вовремя?

Ой, вряд ли.

Без сомнения, Векша считала, что, оберегая мужнин сон, она поступает правильно. А уж если она считает, что поступила правильно, то любая брань ей нипочем. Терпеливо выстояла бы перед мужем, слушая его укоры - молча, ковыряя босой ногой стылую желтую листву, изо всех сил глядя в сторону да мрачно сопя...

Нет, Мечник готов был поклясться: его жена собирается признаться в чем-то, что ей же самой кажется НЕПРАВИЛЬНЫМ.

Или даже вернее, что она покуда окончательно не решила, стоит ли вообще сознаваться.

И еще Мечник понял (только не тогда, а гораздо раньше): при подобных случаях начинать даже самые осторожные выспрашивания означает утверждать свою супругу в уверенности, будто признаваться все же не стоит.

Оставив в покое женину ступню, Кудеслав возвратился к костру. Подобрал валяющийся на земле урманкин полушубок, не глядя протянул его Векше, сопение которой все время слышал у себя за спиной:

- Отнеси ей - поди, уже зубами стучит. Да обуйся! Сапоги твои где?

- Там, - махнула рукой Горютина дочь, - скинула, где и штаны...

Она вздохнула раз-другой и отправилась выполнять мужнину волю. Мечник тем временем почти сумел разбудить Жеженя. После нескольких толчков да окликов Чарусин закуп приподнялся, мутно и злобно глянул на склонившегося над ним вятича и, закутавшись с головой в свою меховую одежину, рухнул обратно.

Ладно уж, леший с ним...

- Ты чего смурной? - это возвратилась Векша.

Возвратилась (обутая), опустилась на корточки возле угасающего костерка и снизу вверх заглянула в вятичево лицо.

- Чего смурной-то? - повторила она. - Недоспал?

- Насмешничаешь?! - Кудеслав готов был разъяриться всерьез, однако тяжкий да виноватый вздох жены словно бы сдул его ярость.

- Небось серчаешь, что день потерялся? - тихонько спросила Векша.

- А то! - Кудеслав присел рядом с ней. - Только уж теперь-то серчай - не серчай...

- Я так и думала, что ты осерчаешь, - вздохнуло Горютино чадо.

Помолчали.

Потом Векша снова вздохнула:

- Я ему: нельзя, мол, так вот, без него (это без тебя, значит) решать - осерчает же... А он гнет да гнет свое...

- Кто он-то?

- Да Корочун. Говорит... То есть не словами, конечно, а так - думает у меня в голове... Вы, говорит, теперь куда как прытче пойдете - мол, Аса-то ни себя, ни мужа твоего (это моего, стало быть, - опять же то есть тебя) вымучивать больше не станет; насупротив того - поможет ему... тебе... Ну, дозорничать там, и все такое-воинское... Времени у вас, говорит, предостаточно, даже лишнее есть, так что пускай отдохнет... Ну я и...

- Лишнее! - насмешливо фыркнул Кудеслав. - Лишнего времени не бывает. Он что, мудрец-то твой, воображает, будто коль мы доберемся до нужного места в распоследний миг, то хоть что-то сумеем? Вы б с ним лучше вот о чем подумали в твоей голове: чего это ржавые еще ни разу толком не попытались нас погубить? Не знаешь? Так я растолкую: потому что они нас не боятся. А почему? Из глупости своей? Или имеют на то какие-то основанья? - Он смолк и принялся выбирать из кучи припасенного кострового корма хворостинки потоньше да старательно укладывать их на дотлевающие угли.

Потом вдруг передразнил со злою ехидцей:

- "Лишнее время, лишнее время"... А еще за премудрого почитается!

- А если у него тоже есть эти... - Векша обиженно шмыгнула носом, - ну, основанья какие-то? Думаешь, только выворотни так: ежели чего делают, то непременно со смыслом? Корочун же себя не обязывал все мне растолковывать! Я и не пойму всего... И ржавые могут подслушать его мысли, которые аж из этакой вот дали...

- Ишь, как разобиделась за учителя своего! - хмыкнул Мечник с насмешкой, но в то же время и одобрительно.

Он нагнулся к кострищу и приладился было раздувать огонь, но вдруг опять вскинул глаза на жену:

- Кони-то у нас кормлены?

- Кормлены. И поены. И купаны - тут неподалеку нашлось озерцо...

Кудеслав дернул плечом:

- Купать-то было не след - могли застудить. Да и вообще купание это... Мало того что сами без оглядки шатаетесь по открытому... Мысь вон давеча с конобом... и наверняка ж не только давеча и не лишь она... Так еще, оказывается, с конями... Чтоб, значит, только слепые не уприметили! - Он в сердцах сплюнул на тихонько зашкварчавшие угли и, тут же опомнившись, торопливо забормотал извинения Огнь-богу.

- Корочун сказал, что ржавые покуда не собираются нападать, - мрачно проговорила Векша (сопя и глядя в сторону).

Мечник скрипнул зубами, однако сдержался, и вопрос его прозвучал почти спокойно:

- Сколькажды он это повторял?

- Однажды.

- А про купанье коней что он говорил?

- Ничего. - Шмыгнув носом, Векша скосилась на мужа и опять отвернула разобиженное лицо. - То есть он начал было - это когда я только собиралась... Но... Я если очень не хочу, чтоб у меня в голове был еще кто-то, так он и не может... - Горютино чадо снова шмыгнуло носом и добавило: - Это я сама придумала купать коней. И купала сама. Асу перед рассветом сморило, Жежень тоже спал. Так что вина целиком моя - меня и наказывай.

- Значит, все спали, ты уводила коней... - Мечников голос сделался чуть ли не ласковым. - А на стороже кто был?

- Мыська. - Векша одарила Кудеслава негодующим взглядом потемневших да поогромневших глаз. -Думаешь, я вовсе уж без понятия?! Она мне только чуть-чуть подсобила, и сразу обратно...

Вятич лишь вздохнул горестно и принялся вздувать костер. Растолковывать жене, до чего же она, оказывается, впрямь "без понятия", не имело смысла. Голова - это посудина совсем особого рода: сколько в уши не напихивай, а если меж этими самыми ушами изначально была пустота, то полнее уж и не станет.

Что ж, коли уместно теперь сетовать на кого-нибудь, то это лишь опять на себя же. Ты ведь и раньше имел преизрядное количество случаев дознаться, чего следует ожидать от них обеих - и от Векши, и от ее опрометчивости. И - если уж совсем честно - тебе и любы-то они обе, потому что первая, утратив вторую, перестанет быть самою собой... только прежде на елке желуди вырастут!

Но ржавые-то, ржавые! Не воспользовались даже такой оплошностью, такой наинесусветнейшей дуростью!.. До чего же, значит, они НЕ ОПАСАЮТСЯ!

И ведь помянутая дурость-оплошность - вовсе не то, в чем Горютино чадо пока еще не решилось сознаться. Боги да Навьи, неужто Векша умудрилась вытворить что-нибудь еще глупее?!

Костер наконец разгорелся. Выпрямившись и утерев рукавом заслезившиеся веки, Мечник скользнул хмурым взглядом по голым коленкам жены.

- Ты все же штаны-то надень - застудишься, - сказал он.

Рассматривая жадно объедающийся огонь, Векша проговорила ровным, ничего не выражающим голосом:

- Это таким бабам, которые умеют рожать, опасно студить всякие места под штанами. А мне - без разницы. И Мыська не дошила еще...

Вятич непроизвольно скосился на починяльщиц одежи и обнаружил, что Мысь Векшины штаны действительно не дошила. А еще он обнаружил, что помянутыми штанами занимается Аса (успевшая уже долатать да поддеть под полушубок свою рубаху). Бывшая же златая блестяшка не только взвалила собственное занятие на урманку, но еще и старательно мешает той, донимая всяческими никчемушными вопросами да поучениями.

Векша тоже покосилась на свое уподобив и вдруг сказала:

- Слышь... Ежели пожелаешь взять за себя Мыську, то я ей спину резать не стану.

- А что станешь резать? - устало спросил Кудеслав. - Горло?

- Ничего не стану. Я передумала.

Она помолчала немного, потом решила разъяснить:

- Мне ведь для тебя какая вторая жена-то нужна? Мне нужна такая, чтоб ты был ей по-взаправдашнему люб и чтоб меня слушалась. А еще - чтоб я каждую ее мысль могла понимать наперед ее же самой. Вот и выходит: с какого боку ни глянь, лучше Мыськи не сыщется.

Очень, очень хотелось Мечнику съязвить насчет того, что не худо было бы на Векшином месте полюбопытствовать, какая вторая жена нужна ЕМУ (и кстати, нужна ли ему вообще она, вторая-то). Но язвить Мечник не стал, только поинтересовался с сомнением:

- Это с каких же пор она тебя слушается?

- А с тех самых, как я ей сказала, что согласная. Ну, чтоб она твоею сделалась.

- А коли я несогласный? - ехидно сощурился Кудеслав.

- Согласный ты. - Векша то ли от мужниных слов отмахнулась, то ли от комаров. - Жежень - даровитый умелец, и Мыська - совершенная я. Значит, коль я тебе люба, то... Или,.. - Она резко обернулась к вятичу, и во взгляде ее был настоящий нешуточный страх. - Или ты меня уже не...