Чтение 22–й страницы книги ~Ностальгия~

- Теперь понятно, что я имел ввиду, солдат?

- Так точно, сэр! - я неуклюже вытягиваюсь смирно.

- Ты станешь идеальным солдатом. Ты выучишь устав назубок и без всяких там гипноштучек. Ты будешь в бой ходить так, что твои друзья-морпехи обоссутся от зависти.

- Так точно, сэр!

- Остальное тебе взводный расскажет. Твой командир взвода - рядовой Краев. Третий взвод роты "Альфа". По плацу направо, третья палатка - столовая. Найдешь командира там. Сейчас как раз обед по распорядку. Двигай.

- Есть, сэр!

- У нас тут все передвижения только бегом, - говорит топ мне вдогонку.

Плац - просто выровненная вручную и посыпанная щебенкой и кирпичной крошкой грунтовая площадка. На бегу представляю, сколько усилий приложили штрафники, чтобы обустроить среди развалин свой временный лагерь. Края плаца выровнены, как по ниточке. Палатки натянуты так, что не найти и морщинки. Ни соринки кругом. И никаких ожидаемых вышек с охраной. Хотя зачем они? Наши "пауки" - универсальные штучки. Сержант только что продемонстрировал мне, на что они способны. Строй сосредоточенных бойцов без оружия пересекает плац с другой стороны. Останавливается у столовой. По одному бойцы исчезают внутри. Дождавшись, пока последний окажется внутри, вхожу следом. Три длинных стола, окруженные легкими складными лавками. Бойцы чинно сидят и дожидаются, пока дежурные по столу раскидают по пластиковым мискам хавку - брикеты универсального полевого рациона. Потом складывают руки перед собой, как примерные детишки и начинают читать молитву. Комбинезоны у всех потрепанные, но чистые и выглаженные, словно только что из прачечной. Отмечаю численность отделений - пять-шесть человек, не больше. Что-то не нравится мне в этой арифметике. Все сосредоточенно смотрят в столешницу перед собой.

"Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое;

Да приидет Царствие Твое;

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе;

Хлеб наш насущный дай нам на сей день;

И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Благослови, Господи Императора нашего, Вооруженные силы его и всех, кто служит в них. Аминь!" - несется негромкий размеренный хор.

Я внутренне содрогаюсь. Это вовсе не та молитва, что мы, заблудшие во тьме мятежные хищные волки, духи смерти, читаем каждое утро. Представляю, как буду бормотать трижды в день эту овечью чушь для слабаков и снова зябко повожу плечами. "...ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ..." - звучит у меня внутри. Господь в представлении моем что-то абстрактное и великое, не имеющее ясного лица и чем-то напоминающее Императора.

- Не нравится молитва, рядовой? - обращается ко мне штрафник с крайнего стола. Бывший офицер, как пить дать.

- Никак нет, сэр! - чеканю.

- Я твой командир взвода. Будешь в первом отделении. Садись за мой стол, солдат.

- Есть, сэр! - так непривычно обращаться к рядовому как к начальнику. Придется привыкнуть - тут все рядовые, кроме командира роты и его заместителя.

После обеда взводный провожает меня в мою палатку.

- Это ваша койка, солдат - говорит мне Краев, указывая на легкое парусиновое изделие со скатанным к изголовью грубым одеялом.

- Ясно, сэр.

- Порядок в тумбочке должен быть идеальным. Щетка и зубная паста слева, бритвенный гель и мыло - справа на верхней полке. Устав и документы для изучения - на средней полке, устав сверху. Принадлежности для ухода за одеждой и обувью - на нижней, причем щетки справа. Снаряженный ранец - в изголовье под койкой.

- Понятно, сэр!

- Вот еще что, солдат.

- Слушаю, сэр!

- У тебя первая категория. Это значит - без права помилования. Никакого искупления кровью. Значит - весь срок. Не вздумай соскочить. Если кончаешь жизнь самоубийством - умирает все твое отделение. Если нерадиво относишься к своим обязанностям - сначала наказывают тебя. Повторное нарушение - страдает все отделение. Свыкнись с этим. За тобой будут наблюдать в десять глаз. И ты сам наблюдай, коли жизнь дорога.

- Ясно, сэр!

- Порядок у нас простой. Один день - работы в расположении, изучение устава, строевая подготовка и так далее по распорядку. Один день - участие в боевых действиях. Это означает, что сутки мы сидим в окопах на переднем крае, и когда приходит нужда, получаем оружие и идем в атаку. В режиме "зомби", естественно. Так что откосить не получится.

- Понятно, сэр! - облизываю пересохшие губы.

- Друзей тут нет. Только командиры или сослуживцы. Невыполнение приказа автоматически влечет наказание болью. Топ-сержант уже показывал тебе, что это значит?

- Так точно.

- Если командир не наказывает тебя, наказывают его. Или подразделение. Тебе придется стать идеальным солдатом, рядовой. По-другому тут не бывает.

- Ясно, сэр. Рядовой просит разрешения задать вопрос, сэр! - я вновь начинаю чувствовать себя салагой в "чистилище". Казалось, навсегда забытое состояние.

- Задавайте.

- Есть ли шанс у идеального солдата выжить, сэр?

- Как у всех. В бою все одинаковы. Все идут в атаку. Так что смерть тут - лотерея.

- Ясно, сэр.

- Получи у моего заместителя свое имущество. Через тридцать минут желаю видеть твою койку, тумбочку и тебя самого в идеальном состоянии.

- Есть, сэр!

Командир взвода Краев слегка медлит. Оглядываясь, спрашивает тихо:

- Ты из морпехов?

- Так точно, сэр. Сержант, командир отделения. "Джульет"-три, четвертый второго, - так же негромко отвечаю я.

- Я тоже из Корпуса. Капитан. Командир разведроты. Первый полк. Тут много наших. Убийство?

- Неосторожное убийство офицера, сэр.

- Знаю я эти неосторожности, - усмехается бывший капитан, - Держись, морпех. Может, и повезет тебе.

- Спасибо, сэр! - на мгновенье мне становится легче. Я не один тут такой.

Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз - всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.

- Ничего, братан, - шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. - Живут и здесь. Привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.

Я молча киваю ему.

- Взвод... отбой! - я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся смирно тела.

Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.

- Молитву... начинай!

- Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое... - гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.

-3-

На следующий день после завтрака - строго по распорядку, рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко - пара километров всего. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони - легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади - сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены - Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.

Пули поют над головами на разные голоса. Без брони и оружия чувствую себя как таракан в будильнике. Во все глаза наблюдаю за соседями - если они выжили, получится и у меня. Сидим в узкой неглубокой траншее на корточках, изо всех сил стараясь не высунуть макушку и одновременно не испачкать спины в мокрой глине - потом придется долго и нудно отстирывать комбез вручную. Пьем воду из фляг. Многие на полном серьезе молятся, склонив головы и шепча с прикрытыми глазами. Жаль, я не научился общаться с богом, сейчас бы самое время. Устав от бессмысленного ожидания, тихонько бормочу свое: "Я - морской пехотинец. Я - оружие...". Сосед удивленно поднимает голову. Смотрит на меня непонимающе. Будто я в сияющий храм во время проповеди на "Томми" въехал. Потом осмысленное выражение появляется в его тусклых глазах. "...Я не рассуждаю и не сомневаюсь, потому что оружие неспособно рассуждать и сомневаться" - начинает он шептать вслед за мной. Сидящий за ним навостряет уши. "... Моя семья - корпус. Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и корпус продолжает жить, и пока жив корпус - жив и я..." - через минуту уже несколько человек вокруг меня негромко декламируют заклинание силы. Я говорю и говорю, и привычная уверенность входит в меня, и я снова не один, со мной Корпус, и значит, я действительно буду жить вечно, и сейчас, как никогда, мне хочется верить в это, и я верую всей душой, как никогда ранее. "...И с этой мыслью предстаю я перед господом нашим. Аминь!" - звук затихает в сырой глинистой дыре. Мы удивленно переглядываемся.

- Я Крест, - представляется сосед. - Первый третьего.

- Француз. Третий второго.

- Не надейся, Француз, тут обычная халява не пролезет. Лучше молиться. Вроде помогает. Тут мы все у Бога на разделочном столе. Кого выберет - того и в котел. Конкретное чистилище. Будешь молиться искренне - бывает Он слышит. И тогда пронесет нелегкая. Именно так, чувак. - морпех снова опускает голову. Глаза его вновь тускнеют, будто высыхают. Через минуту вижу, как его губы снова начинают беззвучно шевелиться.

Закрываю глаза. Молитва на ум не идет. Видимо, я еще не в той кондиции. Пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее. Стараюсь абстрагироваться от грохота пулемета из соседнего здания. Вспоминаю, как Ника кормила меня с рук какой-то полусырой дрянью и заливисто смеялась, когда я выталкивал корм языком. Ее солоноватые губы. Жаркое дыхание. Мысли плавно перескакивают на Шармилу. Как странно, я по-прежнему не ощущаю ее частью себя. Понимаю умом, что долбанные психи вычистили мою черепушку. Выхолостили меня, как мясного кабана. Но сделать ничего не могу. Потому что не знаю - что. Вынуждаю себя вспомнить нашу последнюю ночь в Марве. Вновь обнимаю ее за изящные бедра. Собираю губами крошки бисквита с ее коленей, касаясь шелковистой кожи. И понимаю вдруг, что думаю о Шар по привычке. Как будто назло себе. Или им. Им - кукловодам, что подвесили меня на невидимых лесках. Прошлое не вернуть никогда. И никогда мне уже не испытать такого неземного кайфа, как в те дни. Даже если чувства ушли, я бы все отдал, чтобы насладиться музыкой ее тела еще раз. А может, это я себя обманываю. Не будет ничего, если воспринимать Шар просто как сексуальную бабенку. Такое не повторяется. Такое бывает только раз. Как в бреду, вспоминаю, как разговаривал с Шармилой в госпитале. А может, я и был в бреду. И не было никакой Шармилы. В том бреду она сидела рядом, положив руки на колени, и пристально, без улыбки, смотрела мне в глаза. А я рассказывал ей о встрече с ее отцом. Даже описал, как он выглядит. Странно, Шар даже не удивилась тогда. Просто сказала - да, это он. У него именно такой шрам на левом виске. И больше мы ни о чем не говорили. Просто молчали, прикрыв глаза. У меня еще голова сильно кружилась, и я боялся, что меня при ней стошнит. Я понимаю, что Шар приходила прощаться. А все же - было ли это? Или это такой же бред съехавшего с катушек контуженного, как и мои похождения в Косте? При упоминании Косты де Сауипе сразу и отчетливо вижу женщину по колено в воде, безуспешно пытающуюся поднести подарок богине моря.

"Вводная! Вводная! Выдвигаемся!" - доносится справа. Звук двоится, похожий на многоголосое эхо. Приближается ко мне. Меня толкают. Открываю глаза. "Вводная! Выдвигаемся" - говорит мне сосед - Крест. Я киваю и передаю сообщение дальше по цепочке. Поднимаюсь и семеню вслед за всеми.

Длинной змеей мы тянемся трусцой, сгорбив плечи и втянув головы, огибая дом.

- Быстрее! - кричит, высовываясь из-за угла, ротный - капитан Дэвидсон, - Темп!

Командиры взводов тычками и криками подгоняют свою паству. Длиннющая нелепая многоножка быстро перебирает конечностями в ботинках на шнуровке. Пули от невидимого пулеметчика выбивают искры из мостовой. Многоножка идет зигзагами, тело ее скомкивается, рвется, освободившиеся конечности бросаются за спасительную стену.

Выбежав из-за угла, еще успеваю заметить обычный армейский грузовик у тротуара напротив и сержанта Гейбла возле него в сопровождении нескольких пехотинцев. И тут же меня бросает в уже узнаваемое состояния сна наяву, двумерного мультика без теней, в котором я играю главного героя. Нет никаких чувств, кроме сосредоточенного внимания и желания выполнить порученное дело лучше всех. Я готов расталкивать локтями и рвать зубами массовку впереди, что задерживает получение оружия, но невидимая веревочка внутри цепко держит меня, направляя мою энергию в нужное русло. Я не знаю, откуда мне это известно, и нет у меня никакого желания вдумываться в это - вперед, скорее, но в голове уже пульсирует незримая граница, которую я должен достигнуть быстрее всех. Я знаю, что я буду делать и как. Рубеж атаки отпечатан в мозгу призрачными контурами зданий. Жажда крови сводит скулы. Ноздри трепещут, вбирая влажный пыльный воздух, пахнущий пороховыми газами. Я торопливо распихиваю по подсумкам магазины и гранаты, что подает мне из грузовика бронированная фигура с мутным неразличимым лицом. Пристегиваю штык-нож к стволу. Уже на бегу вставляю лопатку в заплечный чехол. Дикое нетерпение, граничащее с азартом, подгоняет меня. Ноги сами приносят меня к позициям взвода. Откуда-то я знаю, что это именно мой взвод, хотя все лица мультяшных людей мутны и одинаковы. И бормотание невидимого режиссера в наушнике переговорника под каской позволяет нам перейти к следующему этапу - выйти на рубеж атаки, и мы в нетерпении скачем по избитой палубе, неохотно приседая на колено, пропуская напарника вперед, и я точно знаю - единственно правило в этой увлекательной игре без правил - слушаться режиссера. Он выше нас. Наш рефери. Футбольный тренер. Отец и мать. Господь Бог. Его шепот воспринимается не ушами - сердцем, я скриплю зубами, чтобы не завыть от восторга, когда слышу его голос, и тело движется само по себе, без моего участия, стремясь угодить гласу с небес. И само падает на замусоренную палубу, узрев знакомый пейзаж. Палуба пахнет камнем. Гарью. Пылью. Собачьей шерстью. Потом. Старыми ботинками. Машинным маслом. Я кручу головой, ожидая, да когда же эти соседние взводы выйдут на рубеж! Шепчу в нетерпении, подгоняя их. Безликая фигура рядом со мной содрогается и тычется носом в бетон. Каска глухо звякает о палубу. Красивая красная лужица натекает с простреленной головы. Ноздри мои заполняет восхитительный запах свежей крови и я дрожу от возбуждения - оборотень с винтовкой, жаждущий смерти. Каменные брызги больно жалят мне лицо. Я понимаю, что это бьют по нам снайперы и скриплю зубами - сейчас, сейчас, скоро я до вас доберусь, сволочи, я выпущу вам кишки, я буду стрелять в вас в упор, я расколочу ваши черепа, как гнилые арбузы, я выткну ваши черные глаза, отрежу уши, раздроблю прикладом пальцы и прострелю колени. Я трясусь, как в лихорадке и запах крови от умирающих вокруг статистов усиливается и сводит меня с ума. И когда пальба над головой - огонь прикрытия, усиливается до нестерпимого грохота, прекращается свист с неба и голос режиссера коротко произносит - "вперед!", тогда я срываюсь с места и наперегонки с другими мчусь в дымное марево. Мне больше не нужно сдерживаться, воздух льется в меня холодным водопадом, я прыгаю, не чувствуя ног, большая заводная игрушка, Питер Пэн, умеющий летать, резиновый Микки Маус, не боящийся высоты, морды домов впереди страшатся моего горящего взгляда и раздутые до предела легкие открывают свои клапаны и я издаю вой непобедимого существа, веселого супергероя, которому можно все. Страх мелких никчемных людишек впереди ощущается всеми фибрами моей волчьей души, винтовка в руках дергается от очередей - я бью, не целясь, по дульным вспышкам из окон. Я прыгаю через упавшие тела без лиц, я радуюсь - мне достанется больше, дымные кусты минометного огня покрывают палубу, горячие воронки жадно открывают пасти, но вот уже близко, вот она - волшебная граница, дождь стальных яиц летит в распахнутые в ужасе оконные рты и я вваливаюсь в каменную крепость и топаю изо всех сил вверх по бетонным трапам. Я нахожу людей по запаху пота. По страху, что сочится из пор. По шуму их дыхания. Магазин давно отстрелян - мне нет до этого дела - зачем мне патроны, я молнией врываюсь в тесные клетушки и жизнь перепуганных существ течет, течет в меня нескончаемым ручьем через штык, через ствол, через руки и плечи, и я пьянею от этого и, отталкивая резиновых мультяшных собратьев, рвусь дальше, бросая гранаты в темные углы, вышибая ногами двери. И, наконец, на чердаке я со звериным рычанием настигаю снайпера - лакомую дичь. Я быстр, как мангуст. Время размазывается вокруг меня тягучим киселем. Играючи отбивая стволом сонное движение чужого приклада, я ударом ноги в грудь отшвыриваю тело щуплого зверька в темный угол. И сосредоточенно вонзаю в него штык. Много-много раз. Штык звякает о палубу, насквозь пронзая дергающееся тело. "Номер 34412190/3254 - задача выполнена" - тороплюсь сообщить о своей радости режиссеру. И глас Божий отвечает мне: "Занять оборону, удерживать позиции до подхода дружественных сил". Я вгоняю в скользкую от чужого праха винтовку свежий магазин. Прямо с чердака, через узкое слуховое окно поливаю огнем улицу перед собой, с радостными восклицаниями сбиваю на землю маленькие фигурки, что отчаянно бегут навстречу своей смерти. Черепица вокруг меня разлетается сухими брызгами, я скалюсь в ответ, сердито гудящие шершни пролетают надо мной, я отмахиваюсь от них нетерпеливым кивком головы. И вот, наконец, режиссер сообщает всем задействованным о конце съемок. Я топаю вниз по бесконечным трапам, помогаю тащить чье-то невесомое тело с простреленной ногой, груда брони на палубе второго этажа устраивает пулеметную позицию, странно - у этого тоже нет лица и голос его искажен, будто его пропустили через шифратор. На улице - полным-полно ненастоящих трупов. Некоторые еще шевелят конечностями. Таких собираем и тащим на исходную в первую очередь. Я горд и значителен. Радость распирает меня. Я раз за разом возвращаюсь на изрытую воронками улицу, чтобы подобрать очередной тряпичный манекен. Я - настоящий. Остальные - игрушки. Все настоящие выполнили задачу. У игрушек кончился завод. Сели батареи. Мы собираем повсюду их тушки. Война - способ отсеять из наших рядов все ненастоящее, игрушечное. Я небрежно опускаю на палубу у грузовика очередное тело. Бегу чистить оружие. Потом следую в траншею - ожидать дальнейших распоряжений. Сажусь на корточки. И просыпаюсь, будто выныриваю с того света. И страх, которого я не испытывал во время боя, и который никуда ни делся, который просто ждал своей минуты, спрессованный в невидимый слиток, страх обрушивается на меня. И я вжимаюсь в сырую глину, я изо всех сил вцепляюсь в нее скрюченными до боли пальцами и тоскливо скулю, придавленный дымным воздухом. Я не могу, не хочу видеть свет, мне хочется букашкой забиться в укромный уголок и я ложусь на дно траншеи, не обращая больше внимания на грязь. Благо места теперь полно.

Незнакомый боец рядом жадно хлебает из фляги. Трясущиеся руки не слушаются, вода льется ему на подбородок, на грудь, он с хлюпаньем ловит ее губами и мотает головой.

- Где Крест? - спрашиваю его.

Он молчит. Смотрит на меня удивленно и настороженно. А потом отворачивается и снова присасывается к фляге. Я понимаю, что задал не тот вопрос. Лучше бы мне спросить, как часто здесь дает осечку истовая молитва. Похоже, тут становятся не только истинно верующими. Встречаются и атеисты. Переворачиваюсь на спину и, глядя в зенит, на лету придумываю антимолитву, адресуя послание верховному существу.

- Господи, создал ты нас по подобию своему на потеху себе. Пожирают друг друга чада твои, аки пауки неразумные, и нет покоя и мира в мятежных детях твоих. За что нам доля твоя, Господи, за что наградил ты нас разумом и способностью мыслить? Не для того ли, чтобы тешили мы тебя игрищами кровавыми на потеху твою и ангелов твоих? Молю тебя, Господи, вселись в раба своего, дабы испытать на себе все то дерьмо, которое хлебаем мы по милости твоей. Здесь чадо твое, Ивен Трюдо, Господи, сукин ты сын, прием!

Высшее существо не отвечает на мою мыслеграмму. То ли на разных частотах мы с ним, то ли код мой не подходит, то ли меньше чем епископу, до него не докричаться.

- Живой, морпех? - спрашивает кто-то.

Поворачиваю голову. Надо мной возвышается взводный. Весь в копоти, в земле и крови. Спрыгивает в траншею рядом.

- На себя посмотри, - говорит Краев, поймав мой взгляд. - Ща капеллан придет. Будет душу лечить. Чего расслабился-то? До обеда далеко. У нас на сегодня еще пара вылазок.

Кажется, я уже жалею, что меня не приговорили к расстрелу. Там умираешь один раз, а тут - по три раза на дню.

Когда капеллан затягивает молитву я упрямо стискиваю зубы. Бойцы вокруг хором повторяют за священником:

- Упокой, Господь, души усопших рабов Твоих и прости им все грехи их, сделанные по собственной воле и помимо их воли, и дай им Царствие Небесное...

Меня хватает на пару минут, не больше. Ослепительная боль скрючивает меня на дне траншеи и выворачивает наизнанку. Приходя в себя, я жадно глотаю воздух и под буханье адского молота в ушах повторяю вместе со всеми:

- Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая им побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою...

-4-

"Доброе утро Тринидад!" - доносится из распахнутого люка стоящего неподалеку бронетранспортера. "В эфире военное радио "Восход". У микрофона ведущий Кен Ямомото. Главная новость часа - сразу две партизанских группировки, действующие на западной окраине Нью-Ресифи, в результате переговоров с представителями имперских властей согласились сложить оружие в обмен на гарантии сохранения жизни. Командиры отрядов получили распоряжение прекратить огонь сегодня после полудня. Партизанские лидеры изъявили добровольное желание обратиться к руководителям других незаконных формирований, действующих в этом районе. Они призвали их зарыть томагавки в землю и сойти с тропы войны. Кроме того, в своем обращении руководители оппозиции призвали всех добровольцев принять активное участие в развитии политических и демократических программ, применяя при этом исключительно мирные методы. Это действительно замечательная новость и мне остается только сожалеть о том, что она запоздала по крайней мере на полгода. С другой стороны, ха-ха-ха, как иначе смогли бы проявить свою доблесть солдаты Империи? Наша несравненная Шейла Ли сейчас находится в районе боевых действий, в самой гуще событий. Она передает всем свою любовь и восхищение мужеством наших солдат, этих несгибаемых борцов за торжество закона и справедливости. По ее просьбе, для отличившихся в Ресифи бойцов Второго полка Тринадцатой дивизии морской пехоты передаем отрывок из концерта оркестра "Звездные пастухи"..."

- Сдадутся они, как же, - бурчит себе под нос Краев. - Их прижали со всех сторон. Им деваться некуда. Там даже дети стреляют. Все равно мы всех подряд мочим. Куда ни кинь - всюду клин.

- Мне больше понравилось это - "политических и демократических программ" - передразниваю я голос ведущего. - Они там сплошь мясо тупое, они слов-то таких не знают, епть...

Свист приближающейся мины заставляет нас заткнуться и плотно прижаться к палубе.

Прошел целый месяц. Мы давно прошли Ресифи насквозь, рассекли его надвое, и теперь добиваем остатки фанатично сопротивляющихся партизан. Больше всего хлопот нам доставляют наемники - отчаянные, профессиональные, изворотливые как черти, они маневрируют, внезапно контратакуют, кладут нас пачками. Настоящие духи войны. Уважаю таких. Это не голоштанный сброд с дробовиками. Их новая тактика изрядно попортила кровь штабным деятелям - во время нашей атаки они минируют и оставляют свои позиции, оставляя только пулеметчиков, а затем бьют во фланг сменяющей нас и не успевшей закрепиться пехоте. Некоторые улицы мы берем по два-три раза. Вокруг меня почти нет знакомых лиц. Все, кого я успел узнать из своего взвода, кроме, пожалуй, Краева, давно повыбиты в непрекращающейся мясорубке. Пополнение льется непрерывным ручейком - кто заснул на посту, кто украл пайку, кто струсил, да мало ли поводов найдется? - но новых лиц я не запоминаю. Ни к чему. Я уже привык к тому, что люди тут - просто песок в старинных песочных часах. Свыкся с этим. И просто жду своей очереди. Как-то так получается, что пока мне удается остаться наверху. Несмотря на все пополнения, наш взвод редко бывает укомплектован больше, чем наполовину.

- Слышь, взводный?

- Чего тебе?

- Мне вот все не дает покоя - кто мы такие? - спрашиваю я тихонько.

- Тебе не одинаково? - без паузы отвечает он, будто ждал вопроса, - Ты все равно что покойник уже. Какая разница, чего не успел и чего не понял? От тебя больше ничего не зависит.

- Да как-то знаешь, не дает покоя. Именно поэтому. Вроде жизнь кончена, а оглянуться не на что.

- Как не на что? У тебя женщины были? Дети есть? Пил-гулял? Получал удовольствие? Вот и думай об этом.

- Дети есть. Но не ради же удовольствия живем?

- Ты в Корпус-то чего поперся?

- По дурости, - честно отвечаю я.

- А я по убеждению. И тут я по ошибке. По собственной глупости. Но все равно - я офицер. Мне сомнения ни к чему, понял?

- Понял, сэр, - уныло отвечаю. Взводный загремел сюда из-за связи с собственным ординарцем. По его словам - обычной женщиной, ничего особенного. Он дважды ранен, до конца срока ему всего (или еще) два месяца. Даже эта бойня не способна выбить у него палубу из-под ног. Даже то, что его взвод за месяц полностью обновляется.

- Да брось, Француз. Без чинов. - я вижу, как ему неловко из-за своей резкости.

- Все нормально, взводный, - свист очередной мины опять прижимает нас к земле. На этот раз бухает где-то недалеко.

Смерть становится привычной, как завтрак - строго по распорядку. И ничего я поделать с этим не могу. А значит - чего рыпаться попусту? Как ни странно, лучшее время для раздумий - ожидание атаки. Это единственное время, когда мы сидим себе тихо-мирно и до поры нас никто не трогает.

Я часто думаю о смысле жизни. Звучит слишком высокопарно, согласен. Но по-другому выразить то, что бродит внутри, не могу. Я размышляю о том, кто мы. Зачем живем. Кого защищаем. Императора? Кто такой Император? Это Империя. Империя - это люди. Мы защищаем людей. Почему, защищая людей, мы должны их убивать? И как можно защищать тех, которые ненавидят тебя, и кого ты презираешь? И если презираешь их - презираешь Империю, а значит и Императора, а как можно быть готовым умереть за того, кого считаешь грязью? И разве можно быть верным по инстинкту, а не по убеждению? Наши речевки - все эти "Убей" - не более, чем собачьи команды для развития агрессивности породы. Нас выводят, словно псов для собачьих боев. Мы прослойка между обывателем и властью. Мы смазка, что предотвращает взаимное трение. Расходный материал. Нас льют на жернова истории. Теперь я знаю, что означает летучее выражение "историю пишут кровью". Странно звучит, но тут, на краю преисподней, я впервые ощущаю себя свободным. Течение моих мыслей ничем не нарушается. Командование не считает необходимым тратить силы на гипнокоррекцию штрафников. Все равно они погибают раньше, чем успевает закончится курс внушений. Редкое явление - я помню то, о чем думал вчера, позавчера, неделю назад.

- Слушай, взводный, как ты думаешь - зачем мы живем? - снова тереблю безучастного Краева. Он поднимает глаза. - Я в смысле - разве можно быть преданным не по убеждению? Мы ж не роботы какие, в конце концов?

- А чем мы от них отличаемся? - спрашивает он с интересом.

- Ну как, мы во плоти, мы мыслим, решения принимаем самостоятельно... - я сбиваюсь с мысли, замолкаю.

- Решения принимаем, говоришь? - ехидно интересуется он. - Мы от них отличаемся только строением тела. Модификацией. Процессами обменными. Мы просто другая модель, понял? Роботы не думают. Они выполняют порученную работу. И не озадачиваются, зачем живут. Так кто мы, по-твоему?

- Роботы и есть, - уныло соглашаюсь я.

- Думай о том, зачем нам поручена эта работа. Помогает.

- Знаешь, капитан, как раз в это я больше всего не могу въехать. Иногда мне кажется, что нами играет кто. Как солдатиками из коробки. Никакого смысла не вижу. Вообще.

- Кто-то из древних сказал: "Права или не права моя страна, но это моя страна". Если вдуматься, мы те, кто спасает мир от хаоса.

- От хаоса? Ну ты сказал! Сила! Ты что, отличником в училище был?

- Краткий курс военной истории все офицеры проходят. Мы ж костяк. К тому же мысль здравая, - словно извиняясь, говорит взводный.

- Слушай, капитан, а ты уверен, что эта мысль пришла тебе в голову сама по себе?

На этот раз Краев молчит. Через полчаса молчаливого сидения поступает вводная. Поднимаем задницы и тянемся получать оружие.

Через тысячу лет, а может, через час, когда я волоку простреленную куклу к пункту эвакуации, весь целеустремленный и собранный, двое морпехов преграждают мне путь. "Дружественные цели" - шепчет кто-то внутри меня. Я обхожу их по большой дуге, но морпехи упрямы. Они тянут меня к себе. Они что-то кричат мне, и мне кажется, что я слышу их крик, словно придушенный подушкой. "Садж! Трюдо!" - орут мне на ухо и я ухожу прочь, потому что выбился из графика и потому что внутри что-то болезненно отзывается на эти крики.

-5-

- Эй, братаны! Не положено сюда! - Кричит часовой громилам-морпехам, что тащат пулемет к нашим позициям.

- Ты кого братаном назвал, крыса позорная? - огрызается один из них. - Ты, щенок, винтарь свой правильным концом держать научись, собака помойная!

- Не положено! Запретная зона! - часовой поднимает винтовку.

Сидим на палубе, спиной к стене какого-то обгоревшего дома. Смотрим бесплатный спектакль. Нам психологическая разгрузка не положена. Морпехи рассыпаются по палубе, сноровисто втыкают сошки в щебенку. Под прицелом частокола стволов конвоир отступает за выступ пожарной колонки. Опускает ствол.

- Не положено, ребята. У меня приказ, - бормочет он почти жалобно.

- Мы тебе не ребята. Ты, салага, по пуле соскучился? - гремит бас здоровенного сержанта в измудоханной осколками броне. - У меня приказ занять оборону. И я его выполню, даже если придется пару таких крыс, как ты расстрелять! Понял?

- Сэр! Так точно, сэр! - орет, становясь смирно, конвоир.

- Еще раз вякнешь - прикажу расстрелять за нарушение субординации, - уже более спокойно говорит сержант. - Встань там, и не мельтеши под ногами. Подойдешь ближе двадцати метров - пеняй на себя, тут наша зона ответственности. Доложи своему командиру - третий батальон второго полка морской пехоты занимает оборону согласно вводной.

- Есть, сэр! - часовой шустро отбегает назад и начинает бормотать под опущенным бронестеклом. В отличие от нас он полностью экипирован.

Что-то знакомое чудится мне в голосе грозного сержанта. Я наблюдаю за тем, как двое морпехов наполняют мешки быстротвердеющей пеной. Устанавливают пулемет. Пристреливают к палубе сошки. Еще двое, пригибаясь, волокут ящик с картриджами. Со стуком бросают его на бетон и ложатся чуть позади нас, выставив стволы из-за декоративных деревьев, побитых пулями. Броня их, мимикрируя, сливается с серым рисунком тротуара. Пара бойцов перебегают, таща за собой патроны к дробовику. Неполное отделение морской пехоты деловито и быстро занимает оборону.

- Слышь, Француз? - лежа, поворачивает ко мне голову сержант. Лицевая пластина его поднята. - А классно ты в атаку ходишь. Прямо идеальный морпех с охеренной мотивацией, от которого пули отскакивают. Не иначе, роту тебе дадут за заслуги, как из дерьма выберешься.

Он скалится в широкой улыбке. Мать моя - Паркер! Уже сержант. Это его отделение.

- Ты тоже ничего, Парк, голос командный выработал, - отвечаю негромко, стараясь не привлекать внимания часового.

- Это взводный мой. Капитан. Разведрота первого полка. - спохватываясь, представляю Краева.

- Здравствуйте, сэр. Я Паркер. Командир отделения. Третий второго. Я этого засранца знаю, - он кивает на меня.

Взводный рискует. Но делает вид, что все нормально. Кивает едва. "Недолго, сержант".

- Само собой, сэр! Вот, Француз, чуваки тебе барахла собрали, - он подвигает ко мне ногой ящик с запасными картриджами. - Ты не дрейфь. Морская пехота своих не бросает.

Быстро разбираем подарки. Передаем по цепочке, прячем под комбезы. Сигареты, стимы, шоколад, витамины. Кто-то сразу жадно запихивает сладкое в рот. С хавкой у нас туго - все, что положено, и ни калорией больше. Стандартного рациона, по замыслу командования, вполне достаточно. Тут не курорт. Стимы - это хорошо. Стимы - шанс уколоться после атаки, чтобы не свихнуться к чертям. Жаль, с собой не пронести. Но хоть сегодня перебьемся.

- Давай еще стимов, Парк, - прошу я.

- Док, ко мне! Все стимы выгребай. Держи, Француз.

Я передаю пару упаковок взводному. Пару оставляю себе. Остальные передаю дальше.

- Кто из наших цел?

- Крамер тут, Гот. Коробочку нашу расколотили к херам. Рыжий с Топтуном в нашем взводе, простыми сусликами. Нгаву и Мышь подпортили слегка, где-то по больничкам чалятся. Трак тогда еще накрылся, когда ты мудака этого уделал. Со взвода человек с десяток осталось. С других и того меньше - под корень выбило.

Крамер от пулемета поворачивает голову. Подмигивает мне. Уже капрал. Растет. Делаю усилие, подмигиваю в ответ. Что-то щемит внутри, грозя прорваться слезами. Чушь какая. Морпехи не плачут. Дьявол меня разбери, ради одного этого чувства стоит жить. Всем мудакам назло. Какая-никакая - это моя семья. Родня. Другой нету у меня. Я снова часть гранитного монолита. Море мне по колено.

- Вы что, действительно тут обосновались?

- Да ну, брось. Наши позиции метров сто впереди. Мы за вами сегодня ходим. Второй волной. Взводный разрешил к тебе сползать. Нормальный чувак, из рядовых. Говорит, знает тебя. Сало. Слыхал?

Киваю молча. Мир тесен. Гот подползает ко мне.

- Привет, садж. Как ты?