Чтение 22–й страницы книги ~Хранитель силы~

разговор о деле: судя по всему, прелюдия могла затянуться.

- Только за то, что я однажды проявил интерес, немедленно получил десять
лет. Это было сразу после войны...

- Вы знали Кацнельсона?

- Нет, его не знал... Я попробовал разыскать полковника Пронского, и меня
сразу арестовали.

- То есть вы были знакомы с Пронским?

- Я принимал участие в операции, - медленно проговорил Гедеон. - Всю
войну прошел в разведке... Разумеется, тогда я ничего не знал, куда идем,
зачем... И его-то не знал. Пронский всегда был в форме капитана СС. Только
после того, как вернулся из Берлина... В одиночку вернулся, все остальные
погибли или пропали без вести... Меня сначала арестовали смершовцы. Вроде бы
я не должен вернуться ни при каких обстоятельствах. И расстреляли бы... Но
Соболь мне сказал, когда раненого на мотоцикле везли... Дескать, операция
проводится по личному приказу маршала Жукова...

- А кто такой Соболь? - осторожно спросил Хортов, воспользовавшись
паузой.

- Начальник разведки дивизии... Был командиром группы. На второй или
третий день его ранило в ногу, задело кость... В общем, мы его оставили в
развалинах, чтоб немцы подобрали и поместили в госпиталь.... Он мне другом
был всю войну, один меня понимал. Но так и канул, ни слуху ни духу... -
старец на миг загоревал, но тотчас стряхнул воспоминания. - Когда
арестовали, я стал требовать встречи с Жуковым. Тут СМЕРШ и взял меня в
оборот... Они не знали, кто отправлял людей в Берлин и зачем. Но тогда и я
ничего не знал... Ну, думаю, Соболь не зря мне про маршала сказал. Буду
стоять на своем - ничего не сделают. Тогда Жуков был фигура...

Видно было, что старцу тяжело говорить, голос его мерк и переходил на
шепот. Он часто делал паузы, закрывал глаза и, похоже, пережидал боль.

- Они и правда как меня только не крутили, а я приползу в камеру,
помолюсь, и снова дух крепок. Да... Пожалуй, забили бы. Но как-то раз во
время допроса зашел какой-то подполковник, послушал и забрал меня от этих
аспидов. Я ему тоже про Жукова... Привел генерала Трофимова, он мне когда-то
орден Красного Знамени вручал... С его помощью я и попал к Жукову. А он
сразу ко мне с вопросом: кто сказал про меня? Я сослался на Соболя... Он
только зубами заскрипел, но не заругался - расспрашивать стал, как да
чего...

Гедеон начал глотать окончания фраз - спешил. Хортов вслушивался и
мысленно связывал отдельные, непонятные обороты.

- Рассказал я... Мы в Берлине делали... Немецкого генерала взяли,
барона... мальчишка с ним, гитлерюгенд... Гляжу, немного отошел... сам все
губы жует. А смершовцам, говорит... рассказывал? Нет, говорю... Не имел
права, только вам.... И смотрю, глядит на меня и думает, что делать... Жить
оставить, на тот свет... Я про себя помолился и перед глазами образ Божий
держу... Тут он подобрел, справедливый стал... Если полковник Пронский
отпустил... если через СМЕРШ... значит, живи... Но молчи, куда ходил, с кем,
зачем... Пока в газетах про то писать... Да мы не дотянем... Я дотянул...

Хортов не знал, что делать, и собрался уж доктора звать, но старец понял,
отрицательно замахал рукой.

- Рано... В сорок седьмом согрешил, стал Пронского искать... На фронте,
пока страшно было, до Господа - рукой подать... А остался жив, земное
тщеславие одолело. Обида была: вместо награды, чуть на тот свет... хоть бы
медаль какую... Смотрю, одного героя награда... второго... И я возжелал...
Стал писать везде, и Жукову... Меня за этот грех Господь и наказал...
Колымскими лагерями, на девять лет... А еще сказали, мол, погиб Пронский,
после войны... На смерть погнали, да выжил... Всего рассказывать... при
Хрущеве трепали, я уже в сане был... При Брежневе тоже... Выпытывали, зачем
я к Жукову ходил... Писал... Тогда у меня и созрела... Маршал-то много чего
сам по себе делал... Без ведома... Вот его Хрущев и давил... Эх, брат, ты
пишешь, тайны империи... В семьдесят втором заболел, после лагерей легкие
слабые... Отпустили меня на лечение, в Крым. Поселился я у местного батюшки
на квартире, в Ялте. Год прожил - улучшения нет... Отец Николай повез меня в
Соленую Бухту, на дыхательную гимнастику и на массаж, мол, человек один
лечит... Грех, конечно, да уж задыхался... А привез меня к Пронскому. Живой
и здоровый, оказывается. Только не признался он. Да и лечить не стал,
говорит, только женщин пользую, а тебе, дед, помирать пора... Я его сразу
признал, примета хорошая, шрам от виска до горла... Я так, эдак - ни в
какую... Бог судья, говорю... И говорю, дескать, мальчишку того я отпустил.
Тут он и выдал себя, отяжелел, замолчал... Потом говорит... Икнется еще этот
ублюдок. Сатану отпустил, бесовское отродье. А сам, вроде, Божий стражник,
святоша... И ушел... долго потом не видел, года три...

В это время в кабинет заглянул заведующий и лишь глянув старцу в лицо,
тотчас же заявил, что беседа окончена. Гедеон оказался послушным, обнял
доктора за шею, знаком подманил Хортова под другую руку.

- Завтра приходи, - зашептал. - Рано утром... я еще тогда бываю крепок...
Пронский-то ох не простой был... Вот где тайны имперские... А этого... не
смог расстрелять... Подниму руку, а он улыбается, зубы кажет... Думал,
святой, потому и смерти не боится... Это уже после Страстной недели, можно
было... Он и в самом деле отродье сатанинское!

- Кто отродье? - заведующий уже оттаскивал Андрея за полу куртки. - Кого
не смог расстрелять?

- Мальчишку... Который с генералом... Гитлерюгенд, Томас, сынок этого
барона... А Пронский приказал... Я ему так ничего не сказал, и зря... Убить
- грех, и не убить... Вот мне и наказание... Они за мной смотрят, смотрят...
***

Он выламывался из детства, как птенец из скорлупы; он уже не чаял, когда
оно закончится и наконец-то начнется взрослая, самостоятельная жизнь.

Первый толчок этой жизни он ощутил после возвращения из третьего и
последнего побега: родители считали, что он убит, отец поднял на ноги весь
военный округ и прокуратуру, узбеков, которые напали на Андрея, арестовали и
держали в каталажке, выбивая из них признание, куда спрятали труп. Они
признались в убийстве, но никак не могли указать другого места, кроме
детской площадки.

Он вернулся ровно через год как с того света; отец с матерью наглядеться
на него не могли, боялись чем-либо обидеть и дали полную свободу. В школе
его посадили сначала в седьмой, но скоро перевели в восьмой, и он стал
учиться со своим классом. Сверстники смотрели на Андрея, как на героя,
особенно после того, как он на глазах у всех случайно порвал канат в
спортзале; учителя тоже вроде бы сначала радовались - "неблагополучный"
подросток, прежде перебивавшийся с двойки на тройку, вдруг стал отличником
по всем предметам.

И это как раз настораживало учителей больше всего: быть такого не могло,
чтобы отставший от программы на целый год ученик догнал свой, а потом и
обогнал весь класс. Дома он не отходил от мольберта и вел себя не менее
странно - мазал краской холсты и утверждал, что это портреты неких близких
ему людей. Когда родителей вызвали в школу из-за этого каната, отец осмотрел
его и сделал заключение, что он просто гнилой, и добыл на армейских складах
новенький. А мать начала потихоньку расспрашивать сына, где он был и что
делал.

И тогда Андрей стал рассказывать все, что было: как его высадили с баржи
на берег, где он встретил Драгу - хранителя земных путей, с которым они
кормили перелетных птиц и убирали на зиму речную судоходную обстановку.
Когда же Обь замерзла, они с Драгой пошли на реку Ура, где на трех Таригах
живут молодые гои - Бродяги, как он, начинающие Странники и юные Дары.

И начал пересказывать сказку о мертвой царевне и семи богатырях. Будто бы
он выдержал все испытания, ходил сквозь огонь, сутки просидел на дне реки и
семь - пролежал закопанным в земле. И за это он удостоился поруки Вещего
Гоя, называемого еще владыкой Атеноном, который привел ему и вручил
маленькую Дару - будущую вечную спутницу, которую еще предстоит найти в том
мире, куда Андрей вернется.

И при этом показал маме ее портрет - серебристое пятно среди огненного
моря, где вместо волн перекатывается пламя, и добавил, что он теперь знает
много путей и будет ее искать.

А вскоре к нему неизвестно откуда пришел странный, явно сумасшедший
старик с огромной седой бородой и в белой, расшитой красным, рубахе. Они
заперлись в комнате и не выходили оттуда более суток. То отец, то мать по
очереди дежурили возле двери и старались подслушать, о чем идет беседа, но
Андрей с гостем разговаривали на каком-то тарабарском языке. Когда же старик
ушел, мать спросила, кто это был.

- Ко мне приходил Авега, - просто ответил сын, чем-то сильно расстроенный
и огорченный. - Он есть у меня на полотне, разве не узнали?

- А зачем он приходил?

- Приносил соль Знаний, - Андрей загоревал. - Если б ты знала, мама, как
горька эта соль! Но сколько на Земле путей! Я уйду в любой момент, как
захочу, потому что все равно не буду жить в этом пошлом и однообразном мире
изгоев.

Родители перепугались, решили, что у Андрея опять появились мысли о
самоубийстве и вызвали "неотложку".

Его положили сначала в госпиталь при военной части, но когда подросток
через сутки убежал оттуда, увезли во Фрунзе, в детское отделение
психоневрологической клиники. И снова затребовали тетрадки, дневники,
картины. Поместили его в общую палату, однако Андрею надоели больные дети и
он через несколько часов пришел домой в Ташкент. Мать уговорила вернуться
назад, посадила в поезд и отвезла в клинику, где его заперли в палате с
решетками. Но когда приехала обратно, сын давно уже был дома и мазал краской
очередное полотно.

Мать снова вызвала "скорую", на Андрея натянули смирительную рубашку и
повели в машину, однако тринадцатилетний подросток разорвал ее в клочья, и
тогда ему поставили первый укол, подавляющий волю.

Собственно, из этого и состоял трехмесячный курс лечения. Его выписали в