Чтение 22–й страницы книги ~След хищника~

Короче, вскоре я шел вместе с половиной присутствовавшего на завтраке народу смотреть на утреннюю рутину частной жизни ипподрома -- кормление лошадей, чистку конюшен, седлание и расседлывание, езду вскачь коротким галопом, выводку (для того, чтобы лошадь остыла после упражнений), трамбование ям в песке. И все время по ходу дела возникали маленькие пресс-конференции, на которых тренеры вещали, словно пророк Моисей.

Я слышал, как тренер одной из местных лошадей, фаворита, самоуверенно заявил:

-- Он пролетит всю дистанцию со скоростью телеграммы.

-- А что вы скажете о зарубежных лошадях? -- спросил один из репортеров. -- Кто-нибудь из них может победить вашу?

Взгляд тренера остановился на Алисии, что стояла рядом со мной. Он знал ее. Улыбнулся и галантно сказал:

-- Для нас представляет опасность Брунеллески.

Сам Брунеллески совершенно спокойно стоял в своем стойле. Сильвио Луккезе, как оказалось, привез специальный корм для чемпиона из Италии, чтобы удовлетворить его привередливый аппетит. Брунеллески вроде бы прошлым вечером ел хорошо (добрый знак) и не лягал своего конюха, что он обычно делал, будучи недовольным. Все осторожно гладили его по голове, держа пальцы подальше от крепких белых зубов. Мне он показался царственным, этаким деспотом с дурным нравом. Никто не спрашивал его, что он думает по поводу здешней воды.

-- У него нрав был всегда не сахар, -- сказала Алисия так, чтобы владельцы не расслышали. -- Мне часто кажется, что Гольдони его боятся.

-- Я тоже, -- ответил я.

-- Всю свою вредность он вкладывает в победу. -- Она с грустной приязнью посмотрела на темную кивающую голову. -- Я говорю ему, что он ублюдок, и мы прекрасно ладим.

Паоло Ченчи вроде бы был доволен, что Алисия проведет большую часть дня со мной. Они с Луккезе и Бруно Гольдони намеревались остаться на скачки. Беатриче, скрывая с виноватым видом довольную улыбку, сказала, что едет в отель к парикмахеру, а потом пройдется по магазинам. Паоло Ченчи, к моему ужасу, предложил, чтобы мы с Алисией подбросили ее до Вашингтона, чтобы не заставлять службу проката лимузинов дважды гонять машину. И потому мы провели первый час нашего дня с болтливой дамой, которая на всем пути говорила много, но сказала мало. У меня было полное впечатление, что даже от временной разлуки с мужем у нее на душе становится куда легче, и когда мы высадили ее у "Ридженси", на ее запавших щеках пылали два пятна, а в каждой черточке ее немолодого лица сквозила вина.

-- Бедняжка Беатриче, можно подумать, что она спешит на свидание с любовником, -- улыбнулась Алисия, когда мы поехали прочь, -- а вовсе не в магазин.

-- А ты, с другой стороны, -- заметил я, -- совсем не разрумянилась.

-- А, -- сказала она, --но я же ничего не обещала.

-- Это верно. -- Я остановил машину на боковой улочке и развернул карту города. -- Хочешь что-нибудь посмотреть? -- спросил я. -- Памятник Линкольну, Белый дом или что еще?

-- Я тут была три года назад. Не пропустила ни одной экскурсии.

-- Хорошо... Ты не против, если мы просто немного покатаемся? Я хотел бы в лицо знать эти улочки... не только по названиям.

Она согласилась со слегка озадаченным видом и немного спустя сказала:

-- Ты ищешь Моргана Фримантла.

-- Я ищу вероятные районы.

-- Какие из них вероятные?

-- Ну... не индустриальные. Не трущобы. Не по соседству с черными гетто. Не там, где парки, музеи или правительственные конторы. Не районы дипломатических представительств, посольств или их офисов. Не те районы или квартиры, где есть сторожа или дворники. Вдалеке от центральных магазинов, банков, школ, колледжей, подальше от студентов.

-- И что остается?

-- Частные дома. Пригороды. Любое место, где нет любопытствующих соседей. И, думаю, это где-нибудь к северу или западу от центра, поскольку там находится "Риц-Карлтон".

Мы довольно долго ездили, методически обследуя огромный город согласно карте, но прежде всего сосредоточиваясь на северной и восточной частях. Там были такие красивые места, о существовании которых невозможно было догадаться, читая путеводители, целые мили жилых домов, где мог без следа исчезнуть Морган Фримантл.

-- Интересно, мы в самом деле идем по его следу? -- сказала раз Алисия. -- Меня прямо дрожь пробирает от чувства неизвестности. Мне невыносимо думать об этом. Один... совершенно один: где-то заперт...

-- Он может быть гораздо дальше, -- сказал я. -- Но похитители обычно не живут на заброшенных фермах или в подобных местах. Они выбирают более населенные районы, где незаметно, как они приходят и уходят.

Объем всей работы, однако, просто пугал, даже если ограничиваться радиусом, который казался мне наиболее вероятным. Анализ недавно снятых домов теперь даст список отнюдь не из одиннадцати наиболее вероятных адресов -- тут будут сотни, может, тысяча-другая. Задача, доставшаяся Кенту Вагнеру, была почти невыполнимой, и для того, чтобы вернуть Моргана Фримантла, нам придется положиться на переговоры. Второй раз нам не повезет.

Мы ездили вверх-вниз по улицам близ вашингтонского собора, просто любуясь архитектурой --старые обширные дома с изморозью белых перил, живые дома, в которых жили молодые семьи. На каждом крыльце стояло несколько тыкв в честь Хэллоуина.

-- Это еще что? -- спросила Алисия, указывая на огромные ухмыляющиеся овощи на ступеньках у каждой входной двери.

-- Четыре дня назад был Хэллоуин, -- сказал я.

-- Ой, да! Дома такого не увидишь.

Мы проехали "Риц-Карлтон" на Массачусетс-авеню и остановились там, оглядывая мирный отель с голубыми навесами, откуда так бесцеремонно похитили Моргана. Мы припарковались у Дюпон-серкл, а потом поехали назад к центру. Большая часть города была построена радиально, как Париж. Это выглядит изящно, но такая застройка очень способствует тому, чтобы потеряться в городе -- мы несколько раз за этот день проходили одним и тем же путем.

-- Он такой большой, -- вздохнула Алисия. -- Такой ошеломляющий. Я прямо не знаю, куда идти.

-- Мы и так достаточно посмотрели, -- согласился я. -- Проголодалась?

Уже было половина четвертого, но в отеле "Шериатт" время ничего не значило. Мы поднялись в мой номер на двенадцатом этаже безликого, огромного суетливого небоскреба и заказали вина и салат из авокадо с креветками в комнату. Алисия лениво развалилась в одном из кресел и слушала, как я звоню Кенту Вагнеру.

-- Понимаешь ли ты, -- резко спросил он, -- что все, черт его дери, население Северной Америки проезжает через Вашингтон и что список сданных домов может оказаться длиннее моста через Потомак?

-- Надо искать дом без тыкв, -- сказал я.

-- Что?

-- Ну, если бы ты был похитителем, стал бы ты вырезать рожицы на тыквах и выставлять их на порог?

-- Думаю, нет. -- Он еле слышно хмыкнул. -- Это же англичанином надо быть, чтобы додуматься до такого.

-- Ага, -- отозвался я. -- Сегодня вечером я буду в "Шериатте", а завтра на скачках, если я вам нужен.

-- Понял.

Я позвонил в "Либерти Маркет", но в Лондоне ничего особенного не произошло. Коллективное возмущение членов Жокейского клуба висело голубым туманом над Портмен-сквер, сэр Оуэн Хиггс уехал на уикэнд в Глостершир, Хоппи из "Ллойдз", как говорили, весело улыбается, словно советует всем страховаться от похищения, чего Жокейский клуб не сделал. А кроме этого, ничего.

Принесли еду, и мы съели всего где-то весом с жокея, затем Алисия отодвинула тарелку и, глядя на свой бокал с вином, сказала:

-- Думаю, настало время решать.

-- Только для тебя, -- мягко сказал я. -- Да или нет.

По-прежнему не поднимая глаз, она спросила:

-- А если... нет... это будет принято?

-- Будет, -- серьезно ответил я.

-- Я... -- она глубоко вздохнула, -- я хочу сказать "да", но я чувствую... -- Она осеклась, затем начала снова: -- Со времени похищения... мне кажется, что я не хочу... я думала о поцелуях, о любви -- и ничего... Я пару раз выезжала вместе с Лоренцо, и он хотел поцеловать меня... его губы показались мне резиновыми. -- Она настороженно посмотрела на меня, желая, чтобы я понял. -- Много лет назад я была страстно влюблена, мне тогда было восемнадцать. Но любовь не пережило и лета. Мы просто оба выросли. Но я знаю, на что это похоже, знаю, что я должна ощущать, чего я должна хотеть... а сейчас этого чувства нет.

-- Алисия, милая... -- Я встал и подошел к окну, понимая, что для этой битвы у меня сил не хватит. Ведь есть предел самоконтролю, и сейчас я сам желал теплоты.

-- Я правда искренне люблю тебя, -- сказал я и понял, что голос мой вдруг стал на октаву ниже.

-- Эндрю! -- Она вскочила и подошла ко мне. Заглянула мне в лицо и, несомненно, увидела в нем непривычную беззащитность.

--Ладно, -- сказал я с вымученной легкостью и изобразил улыбку. Эндрю -- неколебимая опора...

-- Время есть. Выигрывай скачки. Ходи по магазинам. Машину водишь?

Она кивнула.

-- На это всегда требуется время, -- сказал я. Я обнял ее и поцеловал в лоб. --Когда резина снова станет губами, скажи мне.

Она припала головой к моему плечу и прижалась ко мне, ища помощи, как прежде. На самом деле это мне сейчас нужны были объятия, ласка и любовь.

Она скакала на следующий день -- звезда на собственном небосводе.

Ипподром шумел, толпа напирала, крики, пари, приветствия. Трибуны были забиты. Чтобы добраться до чего-нибудь, приходилось буквально промыливаться сквозь толпу. Мне поставили штамп на руку, проверили, записали фамилию и поставили галочку. И Эрик Рикенбакер деловито пригласил меня на свой самый замечательный день в этом году.

В президентской гостиной, недавно до того пустой, что в ней аж эхо гуляло, теперь было полным-полно восторженно щебечущих гостей. Звенел в бокалах лед, туда-сюда ходили официантки с серебряными подносиками, а на огромном столе стояло крабовое печенье для любителей.

Там был и Паоло Ченчи вместе с четой Гольдони и Луккезе. Все они сидели за одним столом, и вид у них был взволнованный. Я взял с подноса бокал вина и подошел к ним поздороваться и пожелать всего наилучшего.

-- Брунеллески лягнул конюха, -- сказал Паоло Ченчи.

-- Это плохо или хорошо?

-- Никто не знает, -- ответил он.

Я проглотил смешок.

-- Как Алисия?

-- Волнуется куда меньше, чем остальные.

Я окинул взглядом лица остальных -- Луккезе был страшно напряжен, Бруно Гольдони хмурился, вчерашний румянец Беатриче угас.

-- Это ее работа, -- сказал я.

Они предложили мне сесть к ним за стол, но я поблагодарил и пошел прочь. Я был слишком взбудоражен, чтобы сидеть с ними.

-- Есть новости из Лондона? -- шепнул мне на ухо Рикенбакер, проходя мимо.

-- Утром ничего не было.

Он прищелкнул языком в знак сочувствия.

-- Бедный Морган. Он должен был бы сидеть здесь. А вместо этого... -- Он задумчиво пожал плечами и пошел прочь к новым гостям, целуя щеки, похлопывая по плечам, приветствуя сотни друзей.

Вашингтонские международные скачки становились мировой новостью. Бедный Морган, будь он здесь, никто и внимания не обратил бы.

Большую скачку отложили примерно до девяти-десяти, весь же день заняли приятные хлопоты, подготовка. Доллары так и текли в тотализатор, а проигравшие билеты заполняли мусорные ящики.

Передняя часть главной трибуны была забрана стеклом от дождя или яркого солнца. Для того, кто привык к скромности английских ипподромов, все это казалось чрезвычайной роскошью, но, когда я на это намекнул, один из гостей Рикенбакера резонно заметил, что ставки делать лучше в тепле, а в холодное время игроки сидят по домам. Часть ежедневного дохода от тотализатора шла в пользу ипподрома, потому очень важно было, чтобы завсегдатаи чувствовали себя комфортно.

Для меня этот день тянулся без конца, но вот все зарубежные владельцы лошадей и тренеры покинули гостиную президента и спустились к тому месту, где творилось главное действо, чтобы подбадривать своих лошадей.

Я остался наверху, поскольку идти мне было некуда -- я был не из этого мира. Я смотрел, как моя любимая девушка выходит на поле -- бело-золотая фигурка далеко внизу, одна из процессии, где каждого из соперников вел и сопровождал одетый в ливрею верховой. Ни одна из лошадей не вырвалась, не понесла.

Фанфары дали знак к началу скачек. Игроки безумствовали, размахивая зажатыми в кулаках купюрами. Скакуны продефилировали перед трибунами, а затем коротким галопом вышли на старт, каждый по-прежнему со своим эскортом. С этого расстояния Алисию нельзя было отличить от прочих участников -- не будь на ней определенных цветов, я и не узнал бы ее.

С еще большим расстройством, чем на скачках в Англии, я ощутил, что в ее настоящей жизни мне места нет. Самая напряженная часть ее жизни была здесь, когда она сидела в седле, и ее мастерство переполняло ее. А я мог быть всего лишь ее любовником, поддержкой. Но я и этим бы удовлетворился, если бы она согласилась. Скакуны описали круг на зеленой траве, поскольку полуторамильный забег в международных скачках проходил по зеленому дерну, не по грязи. Их провели в стартовые кабинки. На табло тотализатора вспыхивали огоньки, менялись ставки: скачки в Америке обычно начинались только тогда, когда игроки заканчивали делать ставки, а не в какое-либо строго определенное время.

Лошади взяли с места, помчались, а с ними и бело-золотая фигурка. Она неслась быстрее ветра, но для меня она медленно ползла.

Брунеллески, этот брыкучий гад, использовал свой дурной нрав наилучшим образом, грубо прокладывая себе дорогу на первом круге, когда все шли плотной группой, пробивался вперед, пока не смог ясно видеть то, что лежало впереди. Он не любит, когда ему мешают, сказала тогда Алисия. Она дала ему простора и продолжала в том же духе. Они прошли финишный столб в первый раз четвертыми, остальные плотно висели у них на хвосте. Повернули в дальнем конце налево и пустились обратно, за последний поворот, к финишу.

Два лидера отстали -- Брунеллески продолжал рваться вперед. Алисия дважды взмахнула хлыстиком, направив черную тварь прямо к цели, и помчалась, как бело-золотая стрела к мишени.

Она выиграла скачки, эта девчонка, и, когда она вышла на круг для победителей перед трибунами, поднялась буря приветствий. На нее были наставлены объективы камер и фотоаппаратов, она весело смеялась, высоко подняв голову. Брунеллески в лавровой гирлянде (а как же иначе!) бил копытом. Алисия наклонилась и так горячо обняла его за потную темную шею, что толпа снова радостно завопила. Я от души разделял ее радость -- и был одинок... Все собрались в гостиной выпить шампанского -- победители, проигравшие и возбужденный до экстаза Эрик Рикенбакер.

-- Здорово, -- сказал я ей.

-- Ты видел?

-- Она прямо-таки парила на крыльях победы.

-- Да.

-- Разве это не чудо?

-- Это лучший день всей твоей жизни.

-- Ох, я так тебя люблю, -- засмеялась она и тут же отвернулась, оживленно заговорив с толпой почитателей. Ах, Эндрю, криво усмехнулся я, как тебе это нравится? Лучше, чем ничего, ответил я сам себе.

Когда я наконец вернулся в отель, на моем телефоне вспыхивала кнопка сообщения. Пока меня не было, мне звонили из Англии, из офиса конторы. Не перезвоню ли я им сразу, как вернусь? На коммутаторе сидел Джерри Клейтон.

-- Звонил твой итальянский приятель из Болоньи, -- сказал он. -- Тот полицейский, Пучинелли.

-- Ну?

-- Он просит тебя перезвонить. Я не слишком хорошо его понял, но мне сдается, что он нашел Джузеппе-Питера.

ГЛАВА 18

Когда я получил сообщение, в Италии было уже три часа ночи. Полагая тем не менее, что закон не дремлет, я сразу же позвонил карабинерам. Мне ответил зевающий итальянец, который поанглийски не говорил. Пучинелли на месте не было. И неизвестно, где он. Неизвестно, дома ли он.

Я тщательно, по буквам продиктовал ему свою фамилию, понимая, что для большинства итальянцев она .покажется непроизносимой. Сказал, что перезвоню еще раз, и он ответил: "Хорошо".

В час ночи по вашингтонскому времени я позвонил Пучинелли домой, думая, что семья будет завтракать вместе. Ответила его жена, где-то на заднем фоне пищали детские голоса, и я по-итальянски спросил, где ее муж.

-- Энрико в Милане, -- ответила она, специально для меня говоря медленно. -- Он велел передать вам сообщение. -- Короткая пауза, шуршание бумаги, затем: -- Позвоните сюда сегодня в четырнадцать часов. К этому времени он вернется. Он говорит, что это очень важно, поскольку он нашел вашего приятеля.

-- В Милане? -- спросил я.

-- Не знаю. Энрико просто просил вас позвонить ему.

Я поблагодарил ее и повесил трубку. Я спокойно проспал те часы, в которые где-то за тысячи миль Пучинелли возвращался домой. В четырнадцать часов -- по местному времени в восемь утра -- я снова позвонил ему домой. Оказалось, что, как только он вернулся, его вызвали на службу:

-- Он просит прощения. Позвоните ему в офис в семнадцать часов.

К тому времени я сгрызу ногти до костей. У меня даже желудок свело от нетерпения. Я заказал завтрак в номер, чтобы успокоиться, нервно просмотрел вашингтонские воскресные газеты и наконец в одиннадцать дозвонился до Пучинелли.

-- Эндрю, как поживаешь? -- воскликнул он.

-- Умираю от нетерпения.

-- Что?

-- Не обращай внимания.

-- Где ты? -- спросил он. -- В вашей конторе мне сказали, что ты в Америке.

-- Да. В Вашингтоне. Ты правда нашел Джузеппе-Питера?

-- И да, и нет.

-- То есть?

-- Помнишь, -- начал он, -- мы все время расспрашивали людей, связанных с лошадьми, а также членов студенческих объединений, чтобы найти хоть кого-нибудь, кто опознал бы его по фотороботу?

-- Да. конечно, -- ответил я.

Мы автоматически перешли к нашей привычке говорить на двух языках, и это оказалось удобным, как и прежде.

-- Нам повезло в двух местах. В обоих мирах. -- Он помолчал ради эффекта, а когда заговорил, его прямо-таки распирало от самодовольства. -- Он живет неподалеку от Милана. Сейчас ему тридцать четыре. Он поступил в Миланский университет и присоединился к радикальной политической группировке. Он считался активистом, членом "Красных бригад", но наверняка этого не знал никто. Мне об этом сказали как об очевидном факте, но явных доказательств не было. Короче, после университета он уже не занимался политической деятельностью. Он покинул университет, не сдав выпускного экзамена. Точнее, его попросили уйти, но не изза его радикальных убеждений. Его заставили уйти потому, что он подделывал чеки. Под суд его не отдали, что мне кажется ошибкой.

-- Ага, -- сосредоточенно согласился я.

-- Так я получил его имя. И почти сразу же, в тот день, как я об этом узнал, мы получили информацию от лошадников. Они говорили, что в скаковом мире он не слишком известен, на скачки никогда не ходит, что он паршивая овца в приличном семействе и что его выставили из дома. Никто в точности не знает почему, но опять же ходят слухи о том, что это связано с мошенничеством и подделкой чеков. Многие уверены: папаша выплатил все до последнего пенни, чтобы спасти семью от бесчестья.

-- Лошадники тебе об этом рассказали?

-- Да. В конце концов, кто-то его опознал. Наши люди были весьма усердный настойчивы.

-- Их следует поздравить, -- сказал я.

-- Да, -- согласился он.

-- Как его зовут? -- спросил я. Вряд ли это что-то значило, но по мне было удобнее навесить на преступника определенную бирку.

-- Его отец -- владелец ипподрома, -- сказал Пучинелли,-- и хозяин этой замечательной лошади, Брунеллески. Настоящее имя Джузеппе-Питера -- Пьетро Гольдони.

Мне показалось, что весь Вашингтон, округ Колумбия, замер. Я словно оцепенел. Я и на самом делена мгновение перестал дышать -- у меня перехватило горло.

-- Эндрю, ты слушаешь? -- спросил Пучинелли.

Я выдохнул.

-- Да.

-- С этого лета никто Пьетро Гольдони не видел. Все думают, что он уехал за границу и больше не вернется, -- довольно сказал он. -- По времени подходит, правда? Мы вытурили его из Италии, и он удрал в Англию.

-- Да... -- еле слышно сказал я. -- А ты слышал о Моргане Фримантле? Читал что-нибудь в газетах вчера или сегодня или, может, видел по телевизору?

-- Кто? Я был занят в Милане. Кто такой Морган Фримантл?

Я рассказал ему. И добавил:

-- Бруно и Беатриче Гольдони всю неделю были в Вашингтоне. Я разговаривал с ними. Брунеллески вчера выиграл большие международные скачки. И скакала на нем Алисия Ченчи.

Пучинелли на том конце провода ошеломленно молчал -- как и я несколько мгновений назад.

Он там, -- наконец сказал он. -- Пьетро Гольдони в Вашингтоне.

Да.

И ты, конечно, знал это.

Да, предполагал.

Он

помолчал, раздумывая.

Как лучше сообщить американской полиции о том, кто он такой? Мо-

жет, мои начальники захотят посоветоваться...

-- Если хочешь, -- вежливо сказал я, -- я сам сообщу полицейскому капитану, который занимается этим делом. Ему наверняка будет приятно пообщаться с тобой напрямую. У него в отделе есть человек, который говорит по-итальянски. Он может поработать для вас переводчиком.

Пучинелли был очень доволен и постарался, чтобы я понял это по его голосу.

-- Это было бы превосходно. Если ты сможешь это устроить, я уверен, что это будет очень полезно.

-- Я позвоню ему прямо сейчас.

-- Сегодня воскресенье, -- с сомнением сказал он.