Чтение 22–й страницы книги ~Человек-амфибия~

"Сейчас уйдет", - подумал Ихтиандр. Но полицейский не уходил. Он
решил остаться возле трупа, пока не прибудут следственные органы. То,
что утопленник лежит на дне пруда, не меняло дела.

В это время через мост проезжал крестьянин верхом на муле,
навьюченном мешками. Полицейский приказал крестьянину сбросить мешки и
отправиться в ближайший полицейский участок с запиской. Дело приобретало
для Ихтиандра скверный оборот. К тому же в пруду водились пиявки. Они
впивались в Ихтиандра, и он не успевал отрывать их от тела. Но делать
это нужно было осторожно, чтобы не волновать стоячую воду и этим не
привлечь внимания полицейского.

Через полчаса вернулся крестьянин, показал рукой на дорогу, уложил
свои мешки на спину мула и поспешно уехал. Минут через пять к берегу
приблизились трое полицейских. Двое из них несли на голове легкую лодку,
а третий - багор и весло.

Лодку опустили на воду и начали искать утопленника. Ихтиандр не
боялся поисков. Для него это была почти игра - он только переходил с
места на место. Все дно пруда возле моста тщательно обыскали багром, но
трупа не обнаружили.

Полицейский, арестовавший Ихтиандра, с удивлением разводил руками.
Ихтиандра это даже забавляло. Но скоро ему пришлось плохо. Полицейские
подняли своим багром со дна пруда тучи ила. Вода замутилась. Теперь
Ихтиандр не мог ничего рассмотреть на расстоянии протянутой руки, а это
уже было опасно. Но главное - ему трудно было дышать жабрами в этой
воде, бедной кислородом. А тут еще эти тучи ила.

Ихтиандр задыхался и чувствовал в жабрах все усиливающееся жжение.
Невозможно было дольше терпеть. У него вырвался невольный стон,
несколько пузырей вылетело из его рта. Что делать? Выйти из пруда -
другого выхода не было. Надо было выйти, чем бы это ни грозило. Его,
конечно, сейчас же схватят, может быть изобьют, отправят в тюрьму. Но
все равно. Ихтиандр, шатаясь, побрел к мелководью и поднял голову над
водой.

- А-а-а-а!.. - не своим голосом закричал полицейский, бросаясь через
борт лодки в воду, чтобы скорее доплыть до берега.

- Иисус Мария! О-о!.. - вскричал другой, падая на дно лодки.

Двое полицейских, оставшихся на берегу, шептали молитвы. Бледные, они
дрожали от страха, стараясь спрятаться друг за друга.

Ихтиандр не ожидал этого и не сразу понял причину их испуга. Потом он
вспомнил, что испанцы очень религиозны и суеверны. Вероятно, полицейские
вообразили, что они видят перед собою выходца с того света. Ихтиандр
решил испугать их еще больше: он оскалил зубы, закатил глаза, завыл
страшным голосом, медленно направляясь к берегу; он поднялся на дорогу
умышленно медленно и удалился размеренным шагом.

Ни один полицейский не шевельнулся, не задержал Ихтиандра. Суеверный
ужас, боязнь привидения помешали им выполнить долг службы.

ЭТО "МОРСКОЙ ДЬЯВОЛ"!

Мать Педро Зуриты - Долорес - была полная, сытая старуха с
крючковатым носом и выдающимся подбородком.

Густые усы придавали ее лицу странный и непривлекательный вид. Это
редкое для женщины украшение и закрепило за ней в округе кличку Усатая
Долорес.

Когда ее сын явился к ней с молодой женой, старуха бесцеремонно
осмотрела Гуттиэре. Долорес прежде всего искала в людях недостатки.
Красота Гуттиэре поразила старуху, хотя она ничем не выдала этого. Но
такова уж была Усатая Долорес: поразмыслив у себя на кухне, она решила,
что красота Гуттиэре - недостаток.

Оставшись вдвоем с сыном, старуха неодобрительно покачала головой и
сказала:

- Хороша! Даже слишком хороша! - И, вздохнув, прибавила:

- Наживешь ты хлопот с такой красавицей... Да. Лучше бы ты женился на
испанке. Подумав еще, она продолжала:

- И горда. А руки мягкие, нежные, белоручка будет.

- Обломаем, - ответил Педро и углубился в хозяйственные счеты.
Долорес зевнула и, чтобы не мешать сыну, вышла в сад подышать вечерней
прохладой. Она любила помечтать при луне.

Мимозы наполняли сад приятным ароматом.

Белые лилии сверкали при лунном свете. Едва заметно шевелились листья
лавров и фикусов.

Долорес уселась на скамью среди мирт и предалась своим мечтам: вот
она прикупит соседний участок, разведет тонкорунных овец, выстроит новые
сараи.

- О, чтоб вас! - сердито крикнула старуха, ударяя себя по щеке. - Эти
москиты и посидеть спокойно не дадут человеку.

Незаметно облака затянули небо, и весь сад погрузился в полумрак. На
горизонте резче выступила светло-голубая полоса - отражение огней города
Параны.

И вдруг над низким каменным забором она увидела человеческую голову.
Кто-то поднял руки, скованные кандалами, и осторожно перепрыгнул через
стену.

Старуха испугалась. "В сад забрался каторжник", - решила она. Она
хотела крикнуть, но не могла, пыталась подняться и бежать, но ноги ее
подкашивались. Сидя на скамейке, следила она за неизвестным.

А человек в кандалах, осторожно пробираясь между кустами, приближался
к дому, заглядывая в окна.

И вдруг - или она ослышалась - каторжник тихо позвал:

- Гуттиэре!

"Так вот она, красота-то! Вот с кем знакомство водит! Чего доброго,
эта красавица убьет меня с сыном, ограбит гасиенду и сбежит с
каторжником", - думала Долорес.

Старуху вдруг охватило чувство глубокой ненависти к снохе и горького
злорадства. Это придало ей силы. Она вскочила и побежала в дом.

- Скорей! - шепотом сказала Долорес сыну. - В сад забрался каторжник.
Он звал Гуттиэре.

Педро выбежал с такой поспешностью, как будто дом был объят пламенем,
схватил лопату, лежавшую на дорожке, и побежал вокруг дома.

У стены стоял неизвестный в грязном, измятом костюме, со скованными
руками и смотрел в окно.

- Проклятие!.. - пробормотал Зурита и опустил лопату на голову юноши.

Без единого звука юноша упал на землю.

- Готов... - тихо сказал Зурита.

- Готов, - подтвердила следовавшая за ним Долорес таким тоном, как
будто ее сын раздавил ядовитого скорпиона. Зурита вопросительно
посмотрел на мать:

- Куда его?

- В пруд, - указала старуха. - Пруд глубокий.

- Всплывет.

- Камень привяжем. Я сейчас...

Долорес побежала домой и торопливо начала искать мешок, в который
можно было бы положить труп убитого. Но еще утром все мешки она
отправила с пшеницей на мельницу. Тогда она достала наволочку и длинную
бечевку.

- Мешков нет, - сказала она сыну. - Вот, в наволочку положи камней и
привяжи бечевкой к кандалам...

Зурита кивнул головой, взвалил труп на плечи и поволок его в конец
сада, к небольшому пруду.

- Не запачкайся, - шепотом говорила Долорес, ковыляя за сыном с
наволочкой и бечевкой.

- Смоешь, - ответил Педро, свешивая, однако, голову юноши ниже, чтобы
кровь стекала на землю.

У пруда Зурита быстро набил наволочку камнями, крепко привязал ее к
рукам юноши и бросил тело в пруд.

- Теперь надо переодеться. - Педро посмотрел на небо. - Дождь
собирается. Он смоет к утру следы крови на земле.

- В пруду.., вода не станет розовой от крови? - спросила Усатая
Долорес.

- Не станет. Пруд проточный... О-о, проклятие! - прохрипел Зурита,
направляясь к дому, и погрозил кулаком одному из окон.

- Вот она, красота-то! - хныкала старуха, следуя за сыном.

Гуттиэре отвели комнату в мезонине. Она не могла уснуть в эту ночь.
Было душно, одолевали москиты. Невеселые мысли приходили в голову
Гуттиэре. Она не могла забыть Ихтиандра, его смерти. Мужа она не любила,
свекровь вызывала отвращение. И с этой усатой старухой Гуттиэре
предстояло жить...

В эту ночь Гуттиэре почудился голос Ихтиандра. Он звал ее по имени.
Какой-то шум, чьи-то приглушенные голоса доносились из сада. Гуттиэре
решила, что ей так и не удастся уснуть в эту ночь. Она вышла в сад.
Солнце еще не всходило. Сад был погружен в сумерки утренней зари. Тучи
угнало. На траве и деревьях сверкала обильная роса. В легком халате,
босиком Гуттиэре шла по траве. Вдруг она остановилась и внимательно
стала разглядывать землю. На дорожке, против ее окна, песок был запятнан
кровью. Тут же валялась окровавленная лопата.

Ночью здесь произошло какое-то преступление. Иначе откуда могли
появиться эти следы крови?

Гуттиэре невольно пошла по следам, и они привели ее к пруду.

"Не в этом ли пруду скрыты последние следы преступления?" - подумала
она, со страхом вглядываясь в зеленоватую поверхность.

Из-под зеленоватой воды пруда на нее смотрело лицо Ихтиандра. Кожа на
его виске была рассечена. На лице отражалось страдание и в то же время
радость.