тяжелым вонючим дымом, душистый аромат жарящегося мяса. А кибер кричал,
кричал, и наконец умолк. Обвис на цепях, бесформенный, вкусно пахнущий и
безмолвный.
проглядывали легким намеком рога полумесяца. Площадь опустела, трибуна
знати была оголена, ковры и ленты сняты, зеваки разбрелись и только
несколько десятков слабонервных, вроде меня, лежали то там, то здесь...
Иногда кто-то, пришедший в себя, приподнимался, дико осматривался по
сторонам и торопливо исчезал под добродушную ругань стражников, оцепивших
помост. Мне и остальным повезло: толпа расходилась довольная, отчего и не
стала топтать лежащих; через нас, видимо, просто переступали. Лишь
несколько человек были странно плоски и взлохмачены, словно бы размазаны
по плитам. Но около них уже копошились уборщики, скидывая мусор в ящики
железными скребками. Я показал стражнику монету, и кряжистый дядька с
торчащими рыжими усами перестал угрожать древком алебарды; после второго
золотого он стал почти любезен, а получив на себя и напарника еще три,
позволил мне подняться на помост.
крупные сине-зеленые мухи ползали по красному, начинающему уже
подергиваться по краям ржавчиной; их крылышки слегка вибрировали, усики
шевелились, лапки вязли в липком, и они с заметным трудом взлетали,
басовито гудя, описывали один-два круга и вновь пикировали на
загустевающие пятна. Меня передернуло, мягко подломились ноги; я заставил
себя не смотреть и прошел к краю помоста, к расцвеченным окалиной щитам и
столбу, с которого свисало черно-бесформенное. Не хотелось этого делать,
но нужно было убедиться, увидеть вблизи, иначе я не выдержал бы и заставил
себя поверить, что все виденное и слышанное было бредом, что горела
машина, а все остальное - лишь фантасмагория, порожденная перенакаленными
нервами.
суперпласта, стекшийся в громадную грушу, а сверху, в узкой ее части, где
огонь выплавил дыру, скалились в бугристой гари белые-пребелые зубы. И
меня вывернуло прямо на помост, что обошлось еще в три золотых.
к каравану, уходящему на Восток. Повозки были набиты битком: беженцы
возвращались домой, они торопились отстраивать пепелища и это был неплохой
барыш! - купцы охотно принимались за извоз. Они были веселы и необычайно
щедры, радовались спокойствию на дорогах, благословляли магистра, славили
императора и на каждом привале пели во здравие графа Вудрина, который
"...даром, что разбойник, а, вишь ты, как свою выгоду понимает..." и с
которым "...любой честный человек теперь не откажется иметь дело". Я
отнекивался от угощений, меня поначалу беззлобно стыдили, потом
уговаривали, потом кое-кто из беженцев начал поглядывать искоса и шептать
о "проклятом мужиколюбе". Но отстали, когда я безвозмездно излечил
геморрой и два остеохондроза и объявил, что обдумываю трактат, отчего и
дал обет воздержания.
в родные места, под стражей; они умирали достойно, по-человечески, без
пижонства, но и без постыдного визга - не все, конечно, но большинство;
они подходили под петлю и не просили ни о чем, словно и не рождались
скотиной, обреченной на пожизненное пресмыкание. Это сердило господ,
сеньоры зверели, судьи изощрялись в выдумках, так что даже палачи седели
на рабочих местах, но что с того?
Багряный живи еще вернется. Откуда возник нелепый слух? - не знаю, но он
креп с каждым днем, его повторяли, понизив голое и округлив глаза.
сеньорские расправы. Да оттого, что человек, единожды осознавший себя
таковым, уже не ляжет по-свински в грязь; виллан, видевший кровь
господина, не стерпит плетки наследника. Выходит, не в устрашение живым
столько крови после бунтов, нет, все гораздо проще: высшим нужно
уничтожить всех, кто очнулся от рабства.
которого уже не найти, а, значит, и не списать, и о том, что это пустяки,
потому что остатки его раскиданы надежно, и снова об Олле - она не
поверит, что я бросил ее, и будет ждать меня, брата, будет ждать долго, до
последнего дня своего; пока что - в своей светелке, а когда подрастет - в
постели, рядом с грубой губастой скотиной; и опять об Арбихе, который
дрался один против десятка ножей, и снова, снова, снова - о парне,
решившемся поднять багряное забрало того, кого проклял Вечный...
высшим существом, оставаясь человеком? Как?!
и своих друзей, и наших знаний, и могущества Земли. А он? Он верил в
непознаваемое. Но не побежал сломя голову, увидев то, что было под шлемом.
Он решился - надел его на себя.
столика, я говорю себе: ты - дерьмо, исполнитель! Неприятно? А что
поделаешь? Ты все продумал, ты в полной мере использовал свои полномочия,
ты выполнил задание... одно только не успел сообразить, торопясь спасти
людей от победы безумной машины. Даже не задумался. О чем? Да о том, что
люди не пойдут за кибером, пускай даже самым разбагряным, они пойдут
только за человеком, хотя бы он и вел их молча.
спас, и ничего не предотвратил, наоборот - напортачил, как приготовишка.
Мятеж разгромлен - это ты, землянин, написал чужую историю. Попробуй
теперь, исправь. Слабо. Можно, конечно, взять меч и пойти к людям. Ты
победишь императора, ты разобьешь магистра, знаний хватит. Но чего стоит
стадо, слепо идущее за всезнающим богом?
они пришлись ему впору. А мне нечего сказать ни Олле, ни Арбиху, ни всем
вам, здешние люди. Что с меня взять? Рожденный богом разве сумеет понять
человека? Зачем же лезть грязными руками? Есть Багряный, нет его - какая
разница? Выбирать не мне. Выбирать вам. Потому что ничто не кончилось.
Потому что снова займутся бунты, и все равно будет Ллан, который страшнее
любого кибера, даже самого бешеного, и все равно будет Вудри, который
никакого кибера не побоится, и все это повторится не однажды - но придет
день, люди поумнеют, они распробуют первого и раскусят второго, и сплюнут,
и найдут новые пути... а вот какие? куда? - решать им самим, никому иному!
- вот в чем все дело.
Аришку... Господи, я ошибся, я подумал - Оллу, а вышло иначе, и ведь я не
про Землю думаю... но почему не про Землю?
мной - кибер-копия. Уже ненужный: легенда окончилась. Через месяцок
пришлют новый. Волка-одиночку с программным управлением, например. Или еще
что подберут.
шлема. Дурацкая кукла в багряных доспехах...
кожистой припухлостью посреди крутого лба, его приводят в отдаленный
загон; он смешно хлопает лиловыми глазами и норовит лизнуть знакомо
пахнущие руки. От незнакомой же руки бежит, забавно взбрыкивая и
покряхтывая в испуге. Это еще не бойцовый бык. Он станет им, когда,
воспитанный должным образом, взроет землю турнирного поля копытом и кровь,
туманящая глаза, сверкнет алыми каплями на усыпанной песком арене. Битва с
единорогом, один на один, железо против кости - вот забава сеньоров, вот
потеха высоких!
скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От отца
сына, к внуку, к правнуку передается секрет и тайна обучения единорога.
Вот почему бычьим пастухам во всем поблажка. Даже если рушится мир...
обуглил стены замков и, погашенный щедро расплесканной у врат Новой
Столицы кровью, утих - только искры еще какое-то время плясали над краем,
вспыхивая то там, то здесь и тут же угасая под мечами окольчуженных
отрядов. Тихий покой вернулся в деревни; усмирилось вилланское буйство и
даже вольных людей словно бы не стало: то ли всех перебили, то ли забились
уцелевшие в чащобы да буераки, пережидая лихие времена.
дозволили им жить и трудиться, дабы возместить утраченное по их же тупой
злобе. А чтобы скоты не забывали о своей удаче, накрепко запретили аж до
следующего Дня Четырех Светлых снимать с шестов головы тех, кому не
повезло. Да еще, заботясь о пропитании вилланов, повесили на околицах
деревень лишние рты - стариков и калек, бесполезных дармоедов. Бели же но
правде, то, разумеется, и для острастки...
единорога. Потому бычьего пастуха и выдернули из десятки, уже вставшей под
виселицу.
клейма - пустяк. Только в первые дни, когда твердели сизые струпья, боль
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Верещагин Олег
Шилова Юлия
Корнев Павел