Чтение 22–й страницы книги ~Лабиринт~

яблоки Гесперид добыты до меня. Повторять чужие подвиги - обрести не славу, а
поражение. Из-за Елены - пусть формально - сожгли Трою, из-за Медеи и Андромеды
разгорелись жуткие страсти, но из-за жены Кикирского царя я угодил в каталажку,
как мелкий воришка, а Пиритоя и вовсе бесславно загрызли собаки. Участвуя в
нынешних войнах, славы не приобретешь - мелочь.
- Но истории с Еленой и Медеей не так благолепны, как это пытаются представить.
- А какая разница? - спросил я.- Нет, какая разница? Да плевать, что
"романтическое похищение Елены" не более чем шитая белыми нитками провокация
Агамемнона и его сообщников. Плевать, что Медея, мачеха моя дражайшая, кол ей в
глотку и еще куда-нибудь, всего лишь бежала с любовником, обокрав на прощание
любящего папашу. Какая разница, Аид меня забери, если тысячи маленьких
человечков провозгласили Язона и разрушителей Трои героями?
- Разве все подвиги таят в себе ложь и ничтожность? - спросил Минотавр.
- О, разумеется, нет,- сказал я.- Взять хотя бы Персея или дядюшку Геракла -
эти-то настоящие. Я и не стремлюсь развенчать абсолютно все славные подвиги,
нет, я просто следую некоторьм примерам. Прослыв победителем Минотавра, я
приобрету славу и смогу идти дальше.
- Но ведь славу героя ты должен заслужить главным образом у тех самых маленьких
человечков, я так понимаю? - спросил Минотавр.
- У них, червяков,- сказал я.
- Но ты же их ненавидишь?
- Ничего другого мне не остается,- сказал я.- Один-единственный раз я проведу
игру по их правилам, а потом... О, уж потом-то я получу возможность не
оглядываться на них поминутно и буду делать только то, что действительно нужно и
необходимо...
- А если не удастся? - спросил Минотавр.
- Удастся,- сказал я.
- Так что, я обречен? - спросил Минотавр. Он волновался, но животного страха за
жизнь я в нем не заметил.
- Уж прости, обречен.
- А совесть не будет мучить?
- Кто ее видел, эту совесть, кто ее трогал, кто ее пробовал на зуб...- сказал
я.- Разве я какой-нибудь выродок? Не я эти законы устанавливал. Храм
какой-нибудь построю, нищим мешок денег раздам, что ли...
- Думаешь, поможет?
- Да не знаю я, отвяжись! - рявкнул я.
Было бы легче и проще, если бы он кричал, ругал меня последними словами,
отбивался, но он лишь задавал все те вопросы, которые, размышляя наедине с
собой, мог бы задать себе и я. Те самые вопросы...
- Посмотри, что получается,- сказал я.- Никакого преступления я не совершаю.
Преступление - это деяние, нарушающее установленные людьми законы, каноны и
установления. Меж тем, согласно этим установлениям, ты - отверженное чудовище.
Преступник я только для тебя, а для людей - герой. Когда тебя не станет, некому
будет считать меня преступником.
- Кроме твоей совести.
-Да что ты заладил, кто ее видел...
- Воздуха, которым мы дышим, мы тоже не видим и не чувствуем, но это не
означает, что его не существует.
- Знаешь что, хватит,- сказал я и встал.- До спазмы в горле мне жаль, что
погибает талантливый поэт, но правила игры...
- Давай,- сказал он, бледный, как смерть. Он стоял и смотрел на меня.-
Действительно, лучше уж так. Давай.
Я поднялся, взялся за рукоять меча, отнял руку и сказал едва ли не просительно:
- Знаешь, тебе ведь не трудно... Ты бы сделал страшное лицо, зубы оскалил, что
ли... Хоть выругай меня, а? Чтобы было что-то от чудовища...
- Убивай человека,- сказал Минотавр, в его лице не было ни кровинки, и я вдруг с
ужасом понял, до чего он чертами лица и голосом похож на Ариадну.- Убивай -
человека.
- Ругай меня! - заорал я уже откровенно умоляюще, плевать мне было на все. И
выхватил меч из ножен.- Обзови как-нибудь, ублюдок распроклятый!
- Бедный Тезей,- сказал Минотавр и поднял глаза к четырем квадратным кусочкам
синего неба над нашими головами.
Я освободился от его взгляда, он больше не смотрел мне в глаза, и это словно
освободило меня от власти всевозможных глупых снов и глупых установлений,
невидимых, неосязаемых и потому, быть может, вовсе не существующих.
И меч взлетел, рассекая прозрачные, усыпанные искрящимися пылинками солнечные
лучики.

Рино с острова Крит, толкователь снов

- Тишина была как свинец, мгновения были как века. И толпа внизу, и солдаты
словно превратились в скопище статуй, редко-редко вздрагивала чья-нибудь голова,
когда человек переступал с ноги на ногу, или вздрагивало копье в руках солдата,
уставшего держать его наперевес.
Я считал про себя шаги, которые он должен сделать по коридорам, начинал снова и
снова, вводя поправки на то, что он крадется медленно и осторожно,- и перестал,
когда понял, что и хромая черепаха успела бы за это время добраться до центра
Лабиринта. Значит, они встретились. И вступили в разговор. О чем они могут
говорить и могут ли они мирно разговаривать?
Я был близок то ли к помешательству, то ли к тому, чтобы вырвать меч у
ближайшего солдата и самому броситься в Лабиринт. Стоявшая рядом со мной Пасифая
даже простонала несколько раз. Я уверен, что россказни о нечеловеческих пытках,
которым подвергаются дурные люди в подземном царстве мертвых, лживы от начала и
до конца и не имеют ничего общего с буднями и делами Аида, ибо в них не
упоминается наиболее мучительная и страшная пытка - ожиданием.
А ведь если подумать, у меня не было ровным счетом никаких причин волноваться.
Потайная комната, где обычно скрывался Харгос, не была пуста и на этот раз. Там
стояли трое доверенных людей Миноса, и у их ног лежала в окровавленном мешке
голова быка. Именно этот мешок и должен был взять с собой Тезей, убей он
Минотавра. В противном случае в схватке погибли бы и "герой", и "чудовище".
Почему же мне так важно, чтобы Минотавра убил именно Тезей? Неужели - мне стало
холодно от этой мысли, - неужели и я, как Минос, ищу кого-то, кто был бы подлей
меня? Почему мы так стараемся найти кого-то, кто был бы подлее нас? Не означает
ли то, что подсознательно мы о чем-то жал... нет! Нет!
Дым, поваливший вдруг из центра Лабиринта, вызвал в толпе недоуменное тревожное
перешептывание. Он уничтожает следы, понял я, значит, он решился. Мой триумф.
Всего два коротких слова... Дым валил и валил, становясь все гуще и чернее,
поднимаясь все выше. И раздались звонкие удары - кто-то барабанил изнутри в
бронзовые ворота Лабиринта высотой в три человеческих роста, украшенные
барельефами в виде бычьих голов.
Глухо стукнул упавший на землю засов, и в распахнувшихся воротах появился Тезей,
он сделал два шага вперед и поднял над головой покрытый пятнами крови мешок.
Казалось, небо треснуло и рушится на землю, дробясь и рассыпаясь на тысячи
гремящих кусков. Вопль тысяч глоток тех, кому удалось попасть во дворец, и тех,
кто толпился вокруг дворцовых стен, невозможно было ни с чем сравнить. Я,
свыкшийся с подлинной сущностью Минотавра, как с собственным отражением в
зеркале, совсем забыл, что должно твориться на душе у людей, изо дня в день
слышавших рев и считавших, что они обречены жить рядом с омерзительным
чудовищем, не мог оценить в должной мере их радость и разделить ее с ними -
как-то не с руки.
Впору было зажать уши, толпа тяжело колыхалась, как штормовое море, люди
натыкались на острия копий и не замечали этого, не чувствовали боли, на их
обнаженных руках и хитонах алели пятна крови, солдат потеснили, они почти
касались спинами друг друга. Тезей с трудом смог протиснуться к дворцовому
крыльцу. Следом за ним отступили к крыльцу и солдаты, вытянулись целью у нижних
ступеней. Теперь толпа заливала весь огромный двор, приветственные клики гремели
с прежней силой, словно люди состояли лишь из легких и глотки.
Вот и все. Интересно, первый ли я, кто, вопреки уверениям нищих мудрецов о
невозможности такого, успешно совместил гений и злодейство? Настал миг моего
наивысшего триумфа. Анти-Геракл - так я с полным правом могу себя назвать. Эта
толпа там, внизу, ревет и машет руками, приветствуя грандиозную
несправедливость, подлейшую ложь, исходит торжествующими воплями, обращенными к
человеку, которого, по так называемой высшей справедливости, существуй она на
самом деле, следовало бы немедленно повесить. И это я заставил их превратиться в
стадо баранов, мое имя, сами того не зная, будут произносить люди во всех
уголках Эллады, во всех странах обитаемого мира, едва речь зайдет о Тезее. Вот и
все. Мой звездный час, моя покоренная вершина. А я не чувствую ничего, кроме
томительной усталости и сознания какой-то невосполнимой потери... Почему?
Последние клубы дыма оторвались от плоской серой крыши Лабиринта и медленно
таяли в воздухе. Рев толпы вязнул в ушах. Я отвернулся и пошел к тронному залу.
Во дворце творилось что-то странное. Застыли на лестницах и в коридорах в
настороженно-раскованных позах телохранители, суета слуг и царедворцев ничем на
первый взгляд не отличалась от обычной, но в лицах, движениях, взглядах,
необычно приглушенных голосах сквозила какая-то жалкая растерянность и даже
бессилие, словно никто не ведал теперь, как держаться, что делать, с кем
говорить и о чем. Дворец напоминал богатый дом, владелец которого внезапно умер,
не оставив завещания, и толпа ошеломленных родственников, домочадцев и челяди
отчаянно пытается догадаться, чего им ждать от будущего, для кого все пойдет
прахом, перед кем распахнутся ворота в золотые чертоги. Словно дети, отставшие
от няньки на прогулке, словно скопище бессильных теней. Я шел, не обращая ни на
кого внимания, отпихивал локтями слуг и высших сановников, и мне казалось, что я
действительно прохожу сквозь них, сквозь туман, а временами казалось, что и
встречные ныряют в меня, как в полосу дыма.
С Тезеем я столкнулся у дверей тронного зала, он шагал, деревянно переставляя
ноги, как шагают куклы-дергунчики, которых я мастерил в детстве. Глаза у него
были отрешенные и пустые, они ничего не отражали, словно шарики цветного камня в
глазницах статуй, руки сжимали мешок так, что побелели костяшки пальцев. Ударом
кулака он распахнул створку дверей, она так и осталась открытой, и я вошел вслед
за ним, и на ходу вдруг понял, что в руках у него не тот, виденный мной мешок с
бычьей головой. Все я понял и знал, что больше никогда не увижу Клеона и еще