от всей этой кровищи проклятой уже чуть не съехал з розуму, та шо ж
зробышь? Своих-то жальчей... Он стал вставлять украинские слова и не
замечал этого.
отдельно, сказал Олейник. Если мы уберем его, нам не станет ни лучше, ни
хуже, и наших выручать будет не легче. Но им, - он ткнул рукой куда-то в
сторону, и все поняли, о чем речь, - им всем станет плохо, очень плохо.
Наутро после операции по улицам пойдут танки, поймите, ребята. Я давно
попрощался с этой страной. Я не люблю никого, кроме Гали, и вы это знаете.
Но я не могу забыть о них - он снова ткнул рукой в сторону, не то в дверь,
не то в окно, - я не могу своими руками вернуть их в ад.
видно, Олейник и Юра уже поняли, что он плачет, но когда под его
склоненным лицом, на пыльном полу перед ним появилось и расплылось
небольшое мокрое пятно, Юра не выдержал - шагнул к двери, пинком распахнул
ее настежь, вышел на свежезасыпанное снегом крыльцо. Закинув голову, глядя
в небо, с которого ровно, тихо, безветренным счастьем падал снег, Юра
стоял на крыльце, разминая пальцами неприкуренную сигарету. Вышел и
Олейник, стал рядом.
Олейник. Уж если Сережку до слез достало...
двери на снег. Пошли, сказал Олейник, надо лампу гасить, а то засекут
соседи.
рядом с угнанным час назад "жигулем", труба лежала на его плече.
пулемет. Сергей лежал у забора, в снежном окопчике, окопчик был вытянут в
длину и уходил лазом под забор, на пустую по воскресному времени
производственную территорию.
надвинутой на лицо до подбородка черной вязаной шапке, перетянутой через
рот бинтовым жгутом, с вывернутыми назад руками в наручниках и спутанными
ремнем ногами, корчился на сиденье рядом. Угнувшись ниже руля, Олейник
ударил в бок начавшей разворачиваться поперек дороги гаишной БМВ,
отшвырнул ее метра на четыре в сторону и одновременно развернулся сам,
задними колесами, кузовом сбрасывая с дороги уже издырявленную до
металлических клочьев Сережкиным пулеметом первую машину сопровождения. И
тут же съехал с полотна, пошел по целине. Гигантский грузовик прыгал и
взлетал, словно малолитражка.
дороге замыкающая "Волга". Третий ЗИЛ пытался объехать дымный костер, но в
это время вторая граната пробила точно центр его крыши. Внутри
бронированного гроба полыхнуло, из распахнувшейся двери вывалился горящий
человек.
стекле, словно что-то пытаясь рассмотреть со своего места через это
переднее стекло, сидел в уцелевшем ЗИЛе человек в ровно надвинутой на лоб
короткошерстной меховой шапке, в сером, из толстой и мягкой, с
поблескивающим ворсом ткани, пальто, из-под которого чуть выбился
сине-вишневый шарф. Его губы были крепко сжаты в обычной, чуть
презрительной гримасе, и только кровь, вытекшая из нижней, прокушенной,
была странна на этом лице.
платок, сунул его в карман. Так же, не глядя, нажал кнопку.
информация об инциденте просочится. Лично с вас спрошу".
спокойно, твердо, голос его был совершенно обычным.
следили за тихо гудящими, разноцветно мигающими приборами, ползли на пол
бумажные ленты, а она смотрела на него и видела отчаяние,
бессмысленно-испуганный взгляд и по-стариковски бедно торчащие волосы,
среди которых уже нельзя было найти ни одного не седого.
начало. Заводились всегда из-за прошлого. Он чувствовал, что по лицу
бродит злобная, непримиримая усмешка, но ничего не мог поделать с собой -
и ее прошедшая, и длящаяся сейчас, отдельная от него жизнь вызывала
ненависть: чужда, неприемлема. Вокруг нее были люди, с которыми у него не
могло быть ничего общего, а она существовала среди этих людей, понимала
их, иногда сочувствовала, и он впадал в бешенство, желая смерти... Видел
вчера твоего Дегтярева. Красив, небрежен, мудр и полон по поводу
происходящего такой же принципиальной преданности, как и десять лет назад.
Обожает прогрессистов, ненавидит ретроградов и в полном восхищении от себя
самого. Как был шутом при хозяевах, так и остался. А ты, я уверен, с ним
все никак не распрощаешься, старое поклонение так просто не проходит.
Изумительная по пошлости ситуация, полностью описываемая песней "Маэстро".
Ты, наверное, любишь эту песню? И он любит? А? Ну что же ты молчишь?
невыразительно-серьезным в обычное время взглядом, лицо провинциальной
функционерши из скромных - она знала, что выглядит сейчас отвратительно, и
ненавидела его прежде всего за это. Ты судишь всех, а почему, собственно?
Просто хочешь выжечь землю вокруг меня, уничтожить даже всякую мысль о
том, что я могу жить самостоятельно, отдельно. Хорошо, допустим, меня это
устроит, я откажусь от своей жизни, от своих друзей, от своей семьи. А ты
ведь даже не спросил, как зовут мою дочь, за все это время ты ни разу не
поинтересовался ею... Ладно, я готова. Но разве ты зовешь меня в твою
жизнь? Только в постели твердишь - я хочу быть с тобой, я хочу быть
вместе, давай надеяться... Ты повторяешь эти слова с такой
безответственностью, от которой я иногда перестаю верить в твою любовь! Ты
говоришь - уедем, спрячемся, как-нибудь устроимся - и я начинаю жить
по-другому, я начинаю все разрушать вокруг себя, я прямолинейный,
серьезный человек, у меня нет чувства юмора, я слышу слова так, как они
слышатся... А на следующий день я узнаю, что вы с Ольгой берете собаку, ты
так и говоришь - мы решили, нам тоскливо, мы, мы... Как же я должна
понимать свою жизнь?! Я не могу так - из огня на лед, от этого камень
трескается!
не меняло сухого, твердого выражения, только становилось мокрым, как будто
после умывания, - ее слезы сразу растворяли его непримиримость, злобу,
сердце щемило от жалости, сочувствия к ее обиде, от стыда... И самое
главное во всем было то, что она была права: его фантазии были просто
разрядкой, которую он позволял себе, расслаблялся, бредил сладко вслух, а
она действительно все принимала всерьез, и, конечно, не из-за того, что
юмора не было, при чем тут юмор - кстати, сама иногда демонстрировала
иронию блестящую и едкую - просто не была настроена на принятое в его
кругу постоянное ерничанье, а серьезна была потому, что намучилась еще
больше, чем он. И мучения были настоящие, не его страдания с постоянным
наблюдением за собой со стороны, не игра в сюжет...
слезлив, а с нею особенно. Да и без нее... Вдруг вспоминал о том, что
ничего уже не будет. Стоял в ванной, бреясь, кривя рот, бессмысленно глядя
в зеркало, дочищая щетину в углубляющихся день ото дня складках у рта, -
вдруг начинал реветь, жутко и отвратительно гримасничая, бросив бритву в
раковину...
бесконечных поисках пристанища посреди рушащейся, умирающей Москвы.
понимаешь, это просто ревность, я не могу примириться, что ты раньше была
с ним, вообще - с кем-то. Я не знал раньше, что это такое, как можно
мучиться из-за прошлого, это Бог наказал за то, что я никогда не мог
понять, какая это мука - ревность... Ну ладно, хорошо, мальчик мой,
успокойся, ничего нет, ты даже не понимаешь, насколько уже ничего нет,
кроме тебя. Перестань... Я-то знаю, из-за чего бешусь. Из-за того, что
давно не были вдвоем, вот из-за чего. Надоели эти забегаловки. Едим и
пьем, ты меня все кормишь, и я стала толстая, да? И злюсь, потому что
соскучилась, не могу больше, кошмары мучают... А Андрей?.. Что Андрей?!
Ничего ты не понимаешь. Хочу к тебе... Ноги сводит.
ночи в гостинице опомнились не сразу, а когда опомнились - места не
находилось, хоть убейся.
понимал и, собираясь, лихорадочно рассовывая в карманы и сумку паспорт,
бумаги, рубашки, говорил только об одном - контракты, переговоры...
Оказался удивительно толковым бизнесменом, вовсе бросил чистую науку и
торговал по всему миру и своими собственными разработками, и
приятельскими. Она страшилась, что заметит сияние в глазах, а он смотрел,
не видя, и с восторгом рассказывал о конкурентоспособности. Представляешь,
по идее наши технологии на их уровне проходят!..