Чтение 22–й страницы книги ~Рукопись Бэрсара~

механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтвержден или
опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и
порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время
чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь
это умею: немало моих ребят честно заняло свое место в науке, хоть для
славы мне хватило бы и одного Баяса.

Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать - и
Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство -
все равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.

Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние
и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры -
аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый
ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!

Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к
победе - к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.

Ладно, Квайр останется - независимый и сильный. Мы сколотим из
соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы
не тронем, и еще сотни лет мрак невежества будет душить страну.

Мы не тронем хозяев - они опора Баруфа - и все то же бесправие и
нищета останутся людям предместий.

Мы не тронем землевладельцев - это пахнет гражданской войной - и
почти ничего не изменится для крестьян.

Так зачем же все это?

Да, я знаю: цель Баруфа - единственно достижимая, всякий иной путь
ведет прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их -
уже благо. Но поражение только убьет нас, победа сделает нас рабами,
загонит в узкий коридор, откуда нет выхода... или все-таки есть?

Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды
ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.

- Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно
велика.

- Значит, началось, - сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. - Давай,
Асаг, готовь и ты гонца.

- Куда?

- В Кас. К Охотнику.

- А я по нем не соскучился!

- По-другому не выйдет. Восстание без головы...

- А у нас, вестимо, головы не сыскать!

- Головы есть, даже ты сойдешь. Не пойдет народ за Братством.

- Что, старое заговорило?

Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в
Олгоне: человеческая жизнь - паутина, неосторожное слово - и ее унесло.
Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе
не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:

- А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.

- Значит, выбрал уже?

- Еще нет, - ответил я честно.

Он усмехнулся, покачал головой и спросил - уже мягче:

- Так за нами, говоришь, не пойдут?

- Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно,
кто с нами завтра останется.

- Свои, кто же?

- Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство
в бога не верует, да лавки жжет. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью
ладите, не тебе объяснять.

- А Охотник что же?

- Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он еще
десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле.
Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и
распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать,
Асаг. Если опоздаем - Квайру конец. Сперва Квайр - потом уже Садан.

- Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоем
дружке? Самим камень себе на шею повесить?

- Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский
ошейник.

- Одного другого не слаще.

- Может быть. Только с Охотником еще можно бороться, а вот с
Кеватом...

- Да как знать!

- Асаг!

Он поднял голову.

- Война с Кеватом будет все равно. Если Охотник... мы хотя бы сможем
сопротивляться. Если нет - никакой надежды!

- Да, - сказал он угрюмо, - лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне
голову в заклад ставить... да уж кабы только свою, - покачал головой и
побрел к выходу.

- Асаг!

- Ну что еще?

- Когда начнется, я должен быть с Огилом.

- На две стороны, что ли?

- Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.

- Оно так, - согласился он, - да ты и мне нужен.

- Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда еще не выбрал.

- А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?

- Конечно.

- Так на что оно тебе?

- Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь... зачем
жить?

- Экой ты... непонятный, - как-то участливо сказал Асаг. - Ладно,
долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне
тебя не оберечь.

- Да мне столько не прожить!

- Как знать, - сказал он задумчиво. - Как знать.

3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

Я все-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла
передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в черном зеве надвратной
башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать
из полусотни. Еще на один бой.

Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы
закрыть глаза, не видеть, не слышать... уснуть.

Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки, в черном небе
кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса
снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.

Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет ни прошлого, ни
будущего - только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и
толчок отдачи. Кровь на снегу и щелканье пуль, стоны раненых, вопли
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.

А в промежутках - усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять убивать.
Словно все это не со мной.

Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала
проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я - часть толпы, всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под ногами. Обломки мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже
полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и
сыплет искры в лицо.

И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня
султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони
топают, звякают сбруей...

И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и
тянет меня...

И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.

Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:

- Там наши братья! Свободу мученикам!

А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я
спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же
нетерпеливую радость.

И снова эти ворота - они распахнуты настежь, и оттуда выносят или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них
человека, к которому меня водила Суил.

И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.

И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,