глубоком, родном кресле в кабинете; пушистый, тяжелый, как утюг, уютный
Тимотеус грел мне колени, я почесывал его за ухом - он благостно
выворачивал лобастую голову подбородком кверху, и я чесал ему подбородок,
и слушал Польку, которая, устроившись на диване под торшером, поджав под
себя одну ногу, наконец-то читала мне свою сказку. Надо же, какие
психологические изыски у такой малявки. У меня бы великан непременно начал
конфискацию еды у тех, кто вообще уже ни о чем не думает на всем
готовеньком. Нет, возражала она, отрываясь от текста, ну как же ты не
понимаешь, они тогда начали бы думать только о еде, и все. А те, кто уже и
так думал только о еде, начали думать, как спастись, как помочь себе -
сначала каждый думал, как помочь самому себе, потом постепенно сообразили,
что помочь себе можно только сообща, так, чтобы все помогали всем.
господи ты боже мой. Неужели у Польки талант? От этой мысли волосы
поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно,
наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется
какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по
долгу службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый,
чтобы открыть нечто новое, использует, например, компьютер и
синхрофазотрон; инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и
рейсфедеры - но литератор, чтобы открыть и создать новое, использует
только живых людей, и нет у него иного способа, иного пути. Нет иного
станка и полигона. Да, он остроумный и приятный собеседник; да, он может
трогательно и преданно заботится о людях, с которыми встречается раз в
полгода; да, он способен на поразительные вспышки самоотдачи,
саморастворения, самосожжения - но это лишь рабочий инстинкт, который
знает: иначе - не внедриться в другого, а ведь надо познать его, надо
взметнуть пламена страстей, ощутить чужие чувства, как свои, а свои - как
великие, чтобы потом выкачанные из этой самоотдачи впечатления,
преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на бумагу и десятки тысяч
чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в сердце и качали
головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он выползет из тебя, сам
страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты - но все равно
выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит по
протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня
сейчас.
молчит. - Ты о чем так задумался?
кресла и положила руку мне на плечо. - Я им вреда не сделаю. Просто надо
же их как-то в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я
сейчас вторую часть начала. Все кончится хорошо.
заглянула Лиза. Улыбнулась, глядя на наше задушевство.
Савельевна уж на стол накрыла.
столовую вслед за Лизой.
талия схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт
шагам. Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в
порту, что ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать:
"Прости... прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она,
как это водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне
грехи... Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что
поняла?
баранками. Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - укладываться спать и
усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое
брень-брень попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще.
Чаи гонять она могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за
компанию.
правда?
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
и не смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
застрелили!
опрокинулась, и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
неизвестных, подкараулив патриарха поблизости от входа в дом, сделали
несколько выстрелов, вырвали портфель, который патриарх нес в руке и,
пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом
состоянии потерпевший доставлен в больницу..."
Министру и Ламсдорфу...
сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам.
Я сорвал трубку.
совершенно трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко
спросивший поодаль от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал
изрядный градус. Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй
бутылки добрался. "Это мой муж", - по-русски произнесла Стася, и словно
какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым.
будущие дела...
подборку, строк на семьсот!
Стася, послушай...
иные темы.
раздражаться. - Честное слово, никому, Саша. Хватит.
порядке, извини.
знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?
я. В смысле, где я работаю.
увлечен национальными проблемами слегка чересчур...
враждебным, - обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться
Акунин Борис
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Витковский Евгений