На спинке стула - забытая Ежикова майка с надписью "It's time of Total
Truth"...
на душе у меня полегчало. Проще надо быть! Проще! Счастье - в простом.
древней рукописью и моей работой, но это слишком долго, а я слишком устал,
чтобы сейчас об этом писать.
сожалению.)
себя в каморке и читал на сон грядущий Агасферов "Преканон". Они
разговаривали в комнате. Тоже, видимо, на сон грядущий. Я не
прислушивался. Как всегда между собою, они говорили на каком-то сугубо
экзотическом языке, которого я никак освоить не мог, - гортанном и
изобилующем придыханиями и шипящими. Вдруг голоса их возвысились. Я глазом
моргнуть не успел, как они уже орали друг на друга. Встревоженный, я
спустил ноги с тахты, и тут Демиург заревел, как иерихонская труба, а
Агасфер Лукич завизжал невыносимым, скребущим душу визгом. Ничего
подобного в жизни своей я не слыхивал. Визг этот был не животный, не
механический и не электронный. Он был вообще не от мира сего. Так мог бы
визжать Конь Бледный, бешено топча сонмы грешников. И сейчас же что-то
тяжело ударило в стену, да так, что все висевшее на ней оружие с лязгом
обрушилось.
одна-единственная нелепая мысль: "Весь ведь квартал на ноги поднимут,
уроды!"
брюхом, вывалившимся из-пол брючного ремня, наскакивал на Демиурга,
совершая диковинные взмахи и взбрыки ручками и ножками, - то ли норовил
вскарабкаться на него, как на Красноярский столб, то ли стремился
причинить ему какое-нибудь физическое увечье приемами борьбы, бывшими в
ходу две тысячи лет назад.
знаменитым портфелем. Я впервые увидел руки Демиурга, они были черные, с
зеленоватым отливом, с неопределимым количеством пальцев. Пальцы эти,
длинные и мосластые, сложно и омерзительно шевелились, как шевелятся лапы
паука, когда он бинтует муху.
апокалиптический визг) и, придерживая его левой рукой, засунул правую в
пышущие жаром недра - засунул глубоко, неправдоподобно глубоко, куда-то
этажом ниже, как мне показалось. Несколько долгих секунд он шарил там, в
жарких пространствах, звучно рыча и беспорядочно вращая налитыми кровью
яблоками глаз.
сторону, а освобожденная рука взметнулась к потолку. Она была невероятной
длины и с множеством локтей, а кисть ее по первого локтя была раскалена и
светилась всеми цветами побежалости, и с кончиков ослепляюще белых пальцев
срывались и летели по Комнате дымные искры и капли. А потом (волосы
поднялись у меня по всему телу) левой рукой он ухватился за правую, с
хрустом выдернул ее вон и швырнул в угол. Глаза его сделались уже, как
дыни, он разинул пасть, изрыгнул непонятную, но явную брань, многоэтажную
и древнюю, щучьими зубами впился в первый подвернувшийся локоть левой
руки, бешено мотнул медной головищей так, что кисточка парика взвилась
дыбом, с тем же хрустом выдернул из себя и левую руку и словно окурок
сигары выплюнул ее в бездонную тьму за дверью Кабинета.
сторону и плавно приподнимал то одно плечо-крыло, то другое, как бы
демонстрируя нимало не уменьшившуюся мощь и боеготовность своего
организма. Агасфер Лукич сидел на корточках возле топчана, любовно
оглаживая, осматривая и даже обнюхивая свой счастливо возвращенный
портфель. В углу все еще корчилась, остывая, страшная рука - скребла по
обуглившемуся паркету сосульками оплавленных пальцев. Пахло потом, гарью и
медной окалиной.
четвереньки и принялся озабоченно оглядывать пол вокруг себя. Не обнаружив
искомого, он двинулся вдоль стены на трек конечностях, прижимая четвертой
портфель к голому потному боку. Тут я понял наконец: Агасфер Лукич в пылу
сражения потерял свое искусственное ухо.
гноище!
драгоценное и, радостно улыбаясь, приладил его на место.
дело у них не доходило. Чего они не поделили на этот раз? То ли Демиург
хотел отобрать что-то в свою пользу у Агасфера Лукича, то ли Агасфер Лукич
ухитил что-то у Демиурга... Бог у бога портянки украл.
уже всяких повидал, но этот был - что-то неописуемое. Тощий, старый,
бледно-зеленый, с запекшимися губами, с горящими глазами фанатика, он
многословно и невнятно, постоянно повторяясь и сбиваясь, излагал свою
методу спасения человечества. Мысль его, словно поезд метро, постоянно
двигалась по одному и тому же замкнутому кругу. Его можно было прервать,
но отвлечь его было невозможно. И этот ужасающий местечковый акцент!..
человеческих отношений. Учение Христа о том, что надлежит любить врага
своего и подставлять ему все новую и новую щеку, это учение привело
человечество на грань катастрофы. Древний благородный лозунг "око за око,
зуб за зуб" оклеветан, забросан грязью, заклеймен как
человеконенавистнический. Все беды - именно отсюда. Зло сделалось
безнаказанным. Обидчики и нападатели привольно разгуливают по жизни,
попирая ими же поверженных. Все дозволено тому, кто нагл, силен и злобен.
Нет управы на него, кроме законов человеческих, коим цена - овечье дерьмо.
Хулиган безнаказанно измывается над слабым. Чиновник безнаказанно
измывается над робким. Наглый безнаказанно топчет скромного. Клеветник
безнаказанно порочит правдивого. Властитель безнаказанно попирает всех.
человеческой, ничего в этом мире изменить не способен. Но теперь, когда
его может осенить мистическое могущество, если он воссияет на хоругви,
несомой мощными дланями...
за обиженных замолкал на мгновение, чтобы тут же начать все сначала. Мне
пришлось буквально выковыривать его из кресла, затем отдирать от платяного
шкафа, за который он уцепился, а затем отклеивать его пальцы от дверного
косяка. И все это время он, как бы не замечая моих усилий и своего
унизительного положения, втолковывал нам, что единственный способ раз и
навсегда защитить обижаемых, унижаемых и оскорбляемых - это наделить их
способностью поражать обидчиков своих чем-нибудь наподобие электрического
разряда.
обтирая об себя ладони, липкие от хладного пота ходатая, Демиург спросил:
не выполняется в сфере человеческих отношений?
известно: как аукнется, так и откликнется. Просто в человеческих
взаимоотношениях нет ясных понятий действия и противодействия.
кухню. Наступило время обеда.
каких-то пустяках, когда произошло событие необыкновенное.
промчался мимо воняющий самосвал и с ходу обдал меня грязью из рытвины в
асфальте. С обыкновенным проклятьем я остановился и принялся кое-как
стряхивать с плаща и с брюк холодную жижу, как вдруг позади меня забухали
приближающиеся сапоги, и хриплый, задыхающийся голос просительно просипел:
незнакомый, рухнул возле моих ног на колени и принялся трясущимися
красными лапищами осторожно, как драгоценнейшее произведение искусства,
обтирать полу моего плаща, брючину и заляпанный ботинок. При этом он,
словно в лихорадке, бормотал:
вонял на холостых оборотах давешний самосвал, стоя совершенно наперекосяк.
Я шарахнулся, мне было гадко и страшно, но мужик не выпустил полу моего
плаща, он побежал за мною, быстро перебирая коленями, и, заглядывая мне в
лицо совершенно собачьими глазами, отчаянно прохрипел: