Чтение 22–й страницы книги ~Хромая судьба~

сводила и разводила руки и время от времени душераздирающе взвизгивала. Я
снова набил рот картошкой и снова переключился. Здесь несколько пожилых
людей сидели вокруг круглого стола и разговаривали. Речь шла о достигнутых
рубежах, о решимости что-то где-то обеспечить, о больших работах по
реконструкции чего-то железного...

Я жевал картошку, ставшую вдруг безвкусной, слушал и проникновенно
про себя матерился. Телевизор! Блистательное чудо двадцатого нашего века!
Поистине фантастический концентрат усилий, таланта, изобретательности
десятков, сотен, тысяч великолепнейших умов нашего, моего времени! Для
того, чтобы сейчас вот, вернувшись с работы, десятки миллионов усталых
людей остервенело щелкали переключателями вместе со мной, не в силах
решить поистине неразрешимую задачу: что выбрать? Вдохновенного пильщика?
Или буйную потную толпу самодеятельных плясунов? Или этих унылых и
косноязычных специалистов за круглым столом?

Все-таки я выбрал пильщика. Добавил картошки и стал слушать.
Наваждение какое-то, подумалось мне вдруг. С самого детства меня пичкают
классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если
человека каждый день пичкать классической музыкой, то он помаленьку к ней
привыкнет и в дальнейшем уже жить без нее не сможет, и это будет хорошо. И
началось. Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума - нас душили
симфониями. Мы обожали душещипательные романсы и блатные песни - на нас
рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей - нас
травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению
музыкальной культуры в наше сознание имели кпд ну хотя бы как у тепловой
машины Дени Папена, я жил бы сейчас в окружении знатоков и почитателей
музыкальной классики и сам, безусловно, был бы таким знатоком и
почитателем. Тысячи и тысячи часов по радио, тысячи и тысячи телевизионных
программ, миллионы пластинок... И что же в результате? Гарик Аганян почти
профессионально знает поп-музыку. Жора Наумов до сих пор коллекционирует
бардов. Ойло Союзное вроде меня: чем меньше музыки, тем лучше. Шибзд Леня
вообще ненавидит музыку. Есть, правда, Валя Демченко. Но он любит классику
с раннего детства, музыкальная пропаганда здесь ни при чем...

Пока я размышлял на эти темы, скрипач с экрана пропал, а на его место
ворвались хоккеисты, и один из них сразу же ударил другого клюшкой по
голове. Оператор стыдливо увел камеру в сторону, самое интересное мне не
показали, и я выключил телевизор. Я был сыт, удовлетворен зрелищами, и
оставалось мне всего-то навсего вымыть посуду.

Потом я перешел в кабинет и медленно двинулся вдоль стенки с книгами,
ведя указательным пальцем по стеклу.

"Война и мир". Не сегодня. Полугода еще не прошло.

"Письма Чехова". Не то настроение.

Чуковский. "От Чехова до наших дней". Недавно перечитывал. Так. Сам
Антон Павлович в десяти томах. "Скучную историю перечитать? Нет. Побережем
для дня помрачнее.

Михаил Булгаков. Я некоторое время рассматривал коричневый корешок,
уже помятый, уже облупившийся местами, а внизу вон какая-то заусеница
образовалась... Нет, хватит, впредь я эту книжку никому больше не дам.
Неряхи чертовы. "Велик был год и страшен год по рождестве Христовом тысяча
девятьсот восемнадцатый, от начала же революции - второй..."

- Нет, - сказал я вслух. - Я сейчас "Театральный роман" почитаю.
Ничего на свете нет лучше "Театрального романа", хотите бейте вы меня, а
хотите режьте...

И я извлек с полки томик Булгакова и обласкал пальцами, и огладил
ладонью гладкий переплет, и в который уже раз подумал, что нельзя, грешно
относится к книгам, как к живому человеку.

Телефон грянул у меня за спиной, и я вздрогнул, потому что был уже не
здесь, а в крошечной грязной комнатушке с диваном, из которого торчала
пружина, неудобная, как кафкианский бред. Ушибленный бок у меня вдруг
заныл, и, прижимая к ребрам прохладный томик, я подошел к столу, повалился
в кресло и взял трубку.

Звонил Валя Демченко. Я вот совсем забыл, а в субботу, оказывается, у
Сонечки день рождения, и меня звали. Я обрадовался. Я обрадовался потому,
во-первых, что Сонечкин день рождения справляется далеко не каждый год, и
уж если справляется, то это означает, что все у них хорошо, что пребывают
они в полосе материального благополучия, все здоровы, капитан-лейтенант
Демченко, всплывши из соленых пучин, прислал бодрое письмо из города
Мурманска на Н-ском море, и вообще все прекрасно. А во-вторых, я
обрадовался потому, что далеко не всякого приглашают на дни рождения
Сонечки.

Мы поговорили. Я спросил, как обстоит дело с последней Валиной
повестью, со "Старым дураком". Валя ответил, что в "Ежеквартальном
надзирателе" после давешних неприятностей и читать не стали, шарахнулись,
как от прокаженного, а в "Губернском вестнике" да, прочли. Но молчат пока,
ждут возвращения главного. Главный сейчас в Швеции, а может быть в
Швейцарии, а может быть и в Швамбрании. Поэтому никто в "Губернском
вестнике" мнения по поводу повести пока не имеет. А вот когда главный
вернется и прочитает, вот тут-то и мнение возникнет как бы по
волшебству...

Спросил я, как он собирается бороться за название. Он ответил, что
никак не собирается, что повесть теперь называется "Старый мудрец", а вот
сцену возвращения он решил оставить. Какого черта! Не хочет он своею
собственной рукой отрезать от себя лучшие куски мяса. Пусть уж они режут,
им за это деньги платят. И не такие уж маленькие...

Я успокоил его в том смысле, что у них-то рука не дрогнет. Он не
спорил. Он знал это лучше меня. Затем он спросил, не звонил ли мне сегодня
Леня. Ах, не звонил? Ну, так еще позвонит. Он новую фразу написал, но не
совсем в ней уверен...

Положивши трубку, я задумался: что подарить Сонечке? Я не умею делать
подарки. Особенно женщинам. Коньяк? Не годится, хотя Сонечка любит хороший
коньяк. Духи? Черт их разберет эти духи. Может быть, подарить просто
пятьдесят рублей чеками внешпосылторга? Неудобно как-то. Книгу надо
подарить какую-нибудь, вот что. Эх, был бы у меня какой-нибудь альбом
репродукций... Или хотя бы деньги, рубликов триста пятьдесят, - в
"Планете" продается, умереть можно!

Может быть, по ассоциации с Вашингтоном вспомнился мне мой Дэшиел
Хэммет. Давно, ох, давно точит Сонечка зубки на моего Дэшиела Хэммета.
Однотомничек с лучшими его вещами, избранное я бы сказал, все равно что в
моем коричневом томике Булгакова. "Кровавый урожай" там есть, и
"Мальтийский сокол", и "Стеклянный ключ"... Я ведь все это знаю почти
наизусть, а Сонечка - это такой человек, что прав у нее на эту книгу
ничуть не меньше, чем у меня.

И принявши это решение, я поставил томик Булгакова на место, перешел
к полкам с иностранщиной и, отодвинув в сторону модель драконоподобного
корабля "Тхюйен жонг", на каких древние вьетнамцы катали своих королей,
извлек Хэммета. Вот что я сделаю, подумал я, листая страницы с золотым
обрезом. Почитаю-ка я его сегодня и завтра напоследок и с тем распрощаюсь.
Осторожно, чтобы не потревожить свой многострадальный бок, я возлег на
диван, и том в моих руках сам собой раскрылся на "Мальтийском соколе".

Я дочитал до того места, где к Сэму Спэйду заявляются под утро
лейтенант Дарби и детектив Том, и тут мне стало невмоготу. Я отложил
книгу, поднялся, кряхтя, и спустил ноги с дивана.

Бок болел у меня, который уж раз болел у меня этот несчастный мой
левый бок. Я побрел в ванную, задрал перед зеркалом рубаху и посмотрел.
Бок был жирный, дряблый был у меня бок, и никаких следов увечья на нем не
обнаруживалось. Как, впрочем, и в прежние разы.

В первый раз я сломал себе это ребро в шестьдесят пятом, зимой в
Мурашах, когда подвинул меня лукавый съехать на финских санях по крутому
склону до самого залива. Все съезжали вот и я решил: чем я хуже? А хуже я
оказался тем, что на середине склона струсил, показалось мне вдруг, что
скорость моя приближается к космической, и чтобы не улететь к едреной
фене, я принял решение катапультироваться. И катапультировался. Шагов
двадцать скакал я на левом боку вниз по пересеченной местности. "Сломали
ребрышко-то", - сказал мне хирург нашей поликлиники, когда я, вернувшись
из Мурашей, явился к нему с жалобой на боли в боку. Это было раз.

Два года спустя я однажды зашел в клуб пообедать. Я озирался в
поисках свободного столика, и тут на меня из-за угла напало сильно
поддатое Ойло Союзное. Будучи в агрессивно-восторженном состоянии духа (по
случаю гонорара за очередную свою халтуру), оно обхватило меня длинными
своими конечностями поперек, как в свое время Геркулес схватил Антея,
приподняло меня над матерью-землею и стиснуло так, что ребро только
жалобно хрустнуло. "Ты знаешь, трещина у тебя, старик", - озабоченно
сказал мне мой приятель-врач, когда я пожаловался на боль. Это было два.

В позапрошлом году, когда я в составе писательской бригады шел на
сухогрузе из Владивостока в Петропавловск, застал нас на траверзе острова
Мацуа восьмибалльный шторм. Писательская бригада, закатив глаза,
благополучно помирала в койках, меня же, морской болезни не подверженного,
черт понес на палубу. Буквально на секунду оторвал я руку от поручней, и
меня со страшной силой шарахнуло о комингс все тем же боком. "Боюсь,
переломчик у вас", - сказал мне судовой врач, и, как выяснилось
впоследствии, боялся он не напрасно.

Это было уже три, и мне казалось, что поскольку бог любит именно
троицу, злоключения ребра моего на этом закончатся. Но, как видно, изба не
строится без четырех углов...

Я уныло заглянул в пустую жестянку из-под кофе и втиснул ее в шкафчик
под мойкой. Чаю попью, вот что я сейчас сделаю. Я поставил чайник, а сам
встал у окна и прислонился лбом к холодному стеклу.

Экая все-таки мерзопакость. Ведь казалось же, что все наладилось, все
заботы позади, так нет же - теперь ребро. Тот, кто ведает моей судьбой,
махнул рукой на изящество выдумки и обратился к приемам прямым, грубым,
подлым. Ну, на что это похоже? Среди бела дня, в пределах огромного