плотные золотые ряды бабок сжатого хлеба на полях, на высокие суслоны ржи
и пшеницы, приговаривали:
озирал окрестные Палестины. Велика Русь! И всего-то в ней хватает! И поля
хлебородные, и сады благодатные, и винограды обительны, и овощь
многоразличная, и звери, и птицы! Елени по нынешним местам, коих нету в
волости Новогородской, зайцы так и скачут из-под ног, есть и волки, и
лисы, и рыси, и медведи, и лоси, и дрофы, и гуси, и утицы - всего еси
исполнена земля! Теперь, пережив и плен Гедиминов, и торжество
поставления, в чаяньи грядущих дел и забот, Василий попросту отдыхал
душою, любовался окрест сущею землей, легко заговаривал со встречными
селянами. Весело тарахтел возок, весело шли кони, веселы были и слуги и
ездовые, чая, что уже ушли от опасной беды.
гору снопов необмолоченного хлеба из ближнего суслона, укрыли попонами.
Мешанный дух созревших колосьев, конского пота от попон, остывающей пыли,
прохлады и вянущих трав обнял, закружил, уводя в сон. Ярко горел костер, с
треском выметывая беспокойные языки пламени в черно-голубую тьму. Искры
золотою метелью, кружась и затухая, летели ввысь, к мерцающим голубыми
огнями звездам, и не могли долететь, сникали, исчезая во тьме.
когда бесконечно струилась дорога и неведомое, чудесно-далекое манило и
марило где-то там, впереди, и возможно становилось отрешитися от
суедневных дел и страстей, в такие миги и снисходило к нему счастье,
счастье странника на путях господних. Он и был странником, <каликою>,
новый владыка новогородский! Его и любили все как прохожего, путника, за
незаботную простоту, за любовь к ближнему, не отягощенную никоим
своекорыстием, любили как птицу небесную, ю же поставил нам в пример Иисус
Христос, сын божий!
настойчив, и легок, и саном высоким не зря и не впусте облачен! Но ему и
при этом ничто не стоило, взяв посох, пойти по Руси из веси в весь,
кормясь подаянием, утешая страждущих духом и радуясь благодати божией,
разлитой окрест. Чуден мир! И велик! Коликою благодатью одарил человека
Господь!
до возка. Кто-то шел с хворостом, большие тени двигались в трепещущем
пламени. Прямо на земле, под возами, завернувшись в попоны, дремали
отужинавшие кмети... Где-то есть Индей-земля, и в ней чудеса неведомые,
зверь инорог, птица феникс, что живет тыщу лет и воскресает из пламени
огня, и нагие мудрецы-рахманы, и храмы чудесные... Как бы сладко было
дойти и туда - через горы и царствы, пустыни и реки - и озреть все тамо
сущее, и беседовать с теми мудрецами-рахманами, яко же и Александр
Македонский! Струи гаснущих искр сливались со звездами; небо плыло,
кружась и мерцая. Вот сорвалась и пролетела куда-то спелая звезда, - не
подумал, не замыслил ничего, а чего и желать? Скоро воротит домой, учнет
вновь строить стены, мирить бояр, уговаривать вятших и меньших, утишать
плесковичей и князя великого, а пока, едучи, и отдохнуть мочно, и
порадовати всему сущему! Полна благодати земля и жизнь земная!
над самою головою, ласковые, теплые, и говорили, шептали что-то. А он
плыл, задевая за звезды, за их мохнатые, словно примороженные еловые
ветви, лучи, и даже больно ударился раз, другой о звезду... Его уже
толкали нешуточно. Василий прочнулся, весь еще в кружении серебряных
светил. Над ним склонился Олфоромей и сильно тряс за плечо:
Калика выбрался из возка. Гомонили сбившиеся в кучу кмети, в дымном свете
догорающего костра маячил взмыленный конь и над ним - горбоносое горячее
лицо, разбойные глаза, светлые космы из-под бараньей шапки. Завидя Калику,
гонец из-под расстегнутой, шитой узором и отделанной резною кожею свиты
достал грамотку, протянул с коня:
они! Некому боле! Даве-то баяли мне, что вы проходили, так уж по следу
скачу! Двух коней запалил! - хвастливо прибавил посланец. Ему, боярскому
сыну на службе у митрополита, нынешнее поручение было особенно по сердцу:
и скачка, и удаль, и опасность, коею можно станет похвастать после всего.
Твердиславль, повторил строго:
литвы, с триста душ, бают!
ними погоню, хочет перенять владычный поезд и увести в полон. Василий
поднял очи, еще не понимая. Спросил:
засадит тя где ни то в Литве и станет твоим именем Новый Город под себя
склонять! А ты и жив будешь, а не возможешь противу, что тогда? При
живом-то владыке ить и нового нам не поставят!
ездовых.
шевелились, свертывали стан, снимали шатры, торочили коней.
попрощался, рассыпая улыбки и подмигивая, прокричал:
сухой топот копыт, замирая, прошумел вдалеке.
послать дорогою, пущай их и ловят! А самим - верхами - уклонити к
Цернигову зараз! Выдержишь ле, владыко?
Уходить нать, дак и подержусь!
плотней. Ночь уже засинела, поля приодел туман. Делились, перекладывая что
подороже - казну и серебро - в торока поводных коней, прощались.
уже сидел на коне. Ему Феогност отписал особо, и протодьякон с двумя
слугами готовился ныне довести новогородского владыку укромным путем до
Чернигова.
пара, остро пахнуло сырым горячим угольем, словно на пожаре, и тотчас
холодная передрассветная тьма обняла, охватила все: и возы, и коней, и
всадников. В темноте кто-то принял повод Васильева коня, кто-то окликал,
пересчитывая, людей; уже заскрипели оси возов, а верховые, один по одному,
потянулись в сторону по темному полю, мимо темных суслонов хлеба, темными
острыми очерками промаячив на синеющем небосклоне, уже порозовевшем с краю
и отступающем от земли. Спустились в лог, в струю холодного тумана и
теплого понизу, нагретого за день воздуха из-под кустов, один за другим
пропадая в плотно сгустившейся белой и уже начинающей незримо клубиться
мгле.
столбом и вот показалось, брызнуло, разогнав туман, зажегши алмазами росу,
осветив и согрев всадников, выезжавших вереницею на угор. Здесь, остоявши,
посовещались и вновь уклонили, теперь к пойме небольшой речушки. Поймою,
хоронясь по-за берегами, ехали, не останавливая, до полудни. Тут только
остановили передохнуть и покормить коней. Кмети жевали хлеб. Оседланные
кони, мотая головами, засовывали морды по уши в торбы с овсом, хрупали,
переминаясь, позвякивая отпущенными удилами. Василий с облегчением - не
навык ездить верхом, так и размяло всего! - уселся в приготовленное ему из
войлочной толстины место, выпил квасу, от хлеба отказался - есть не
хотелось совсем. С удовольствием чуял, как издрогнувшее за ночь, а потом
взопревшее на жаре тело ласково сушит теплый ветерок. В изножии пологого
холма стояли юные березки, листву коих кое-где уже ярко окропила близкая
осень. Божий мир был чуден по-прежнему!
пока плавились - упустили время и, верно, дали знать° о себе. Уже в виду
Чернигова их нагнал киевский князек Федор, Гедиминов подручник, с баскаком
и пятьюдесятью человек дружины из татар.
многолюден, и Кузьма с Олфоромеем порешили не даватися татарам. Стали в
западинке на холме. Нашлись лопаты, кто и саблей, кто и ножом - обрыли
стан, загородились кольями, дерном. Князек, возможно, и от себя деял
разбой, литвы не было с ним. Татары подъезжали с ругательствами, коверкая
русскую речь, требовали датися в полон. Олфоромей в кольчатой рубахе и
шишаке подымал лук, грозил, сам загораживаясь щитом от стрел татарских.
Купцы перепали; слуги, у кого не было оружия, лежали ничью, укрыв головы
толстинами. Двух-трех ранило. Василий Калика сидел, сцепив пальцы рук, и
молча молил Господа. За себя он не боялся. Худо будет не ему - Нову
Городу. За Новый Город и молил он всевышнего, молча шевеля губами.
Новгородские кмети кричали неподобное. Татары и сам князь не оставались в
Каргалов Вадим
Конан-Дойль Артур
Лукин Евгений
Каменистый Артем
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс