ширококостный, с кустистыми седыми бровями, со строгим взором на суровом,
иссеченном временем лице, неся в руках блюдо со скудною трапезой из
вареной капусты.
старца, отнесшегося к нему, как к равному себе, что и тронуло Алексия, и
разом расположило к схимнику.
продолжая то, что до него говорил молодой:
могучий флот, без которого империи с ее тысячью островов и изрезанными
берегами нельзя жить! Тогда, когда, разорив крестьянина, привыкли
полагаться на наемников, которые больше грабили нас, чем защищали. А
решающий удар нанес сам спаситель Константинополя, Михаил Палеолог! Он
порушил все доброе, что отстояли Ласкари. Я слышал от деда своего, как
скромны были никейские императоры, хозяйственны, доступны для любого
крестьянина. Тогда наши пограничные воины, доблестные акриты, железной
стеной обнесли Вифинию! Михаил Палеолог ослепил ребенка Ласкаря и уже тем
погубил свою династию, которая до сих пор несет проклятие злодейства! Но
он содеял и худшее. Ему нужны были деньги, чтобы отвоевать Грецию, и он
непосильными налогами разорил храбрых акритов. Когда же те подняли
восстание, разгромил всю Вифинию! И турки хлынули туда. Остались островки:
Брусса, Никея, Никомидия, которые долго держаться не могли... Мы сами
расплодили османов на наших землях! Ранее у османов было очень мало земли,
и они вынуждены были бы века драться с сельджуками. Пустив их в Вифинию,
мы позволили османам создать нынешнее государство Урхана! А ежели они
теперь перейдут на наш берег, как предвещают упорно недруги василевса,
империи настанет конец.
возразил Алексий, коему противна была мысль о конечности любых потерь,
столь многое, потерянное ранее, предстояло отвоевать Руси Владимирской.
разбиты... Грекам уже неоткуда брать воинов! - Он поднял голову, помолчал
и твердо вымолвил, блеснув взором из-под мохнатых бровей: - Вина
Кантакузина в том, что он не взял власть в свои руки после смерти старого
Андроника! Он остался верен семье покойного, но предал тех, кто верил в
него, верил, что только великий человек мог спасти империю!
императора тоже привело бы к междоусобной брани?
верили в Кантакузина, как в мессию! Ему не надо было убивать Иоанна
Пятого, просто заключить Анну в монастырь, выслать ее вельмож да не давать
воли злодею Апокавку... Ах, да что говорить теперь! Я бросил меч и доспехи
воина переменил на схиму. Един Господь возможет ныне спасти нашу
несчастную страну!
добытом для него Агафангелом. Протонотария, не желавшего быть
подкупленным, следовало подкупить доводами разума, а доводы сии лучше
всего было почерпать из сочинений того, на чей авторитет опирался
протонотарий в своем нелюбии к московиту. И Алексий, хмурясь, то
отчеркивал ногтем иную строку Грегоры, то, откидываясь на сиденье и
невступно глядя в пустоту, думал, порою занося найденную мысль своим
мелким, красивым, убористым почерком на вощаницы. И даже Станята,
сунувшись в келью и узрев лик Алексия, отпрянул, осторожно прикрыв за
собою тяжелую дверь.
Алексию удалось приобрести не то чтобы сторонников, но людей, понявших,
что перед ними муж многих государственных добродетелей, необходимых по
нынешней поре, и уже потому достойный сугубого уважения. Греков особенно
тронуло, что этот скифский <медведь> прилежно изучает науки, собирает
иконы, книги и утварь церковную, причем не как-нибудь, не расшвыривая
направо и налево зряшное серебро, но проявляя и в сем непростом деле
истинное разумение, ум и вкус, недоступные варвару.
далекой России, идет борьба с латинами, мнящими одолеть православную
церковь и уже премного укрепившимися в Ольгердовой Литве.
двигалось, и уже яснело, что вина лежала теперь уже и не на чиновниках
секретов, а на самом патриархе.
познакомился с Кавасилою, сподвижником императора, который нынче заставил
его неволею увидать во сне торжественное шествие византийских владык.
за ипподромом, он затеял непременно показать московиту каменный терем
Константина и лежащий в развалинах со времен крестоносного взятия Большой
дворец, благо от патриарших палат в катихумениях Софии им было как раз по
пути.
устроивших себе новое обиталище во Влахернах, пригородном дворце, совсем
на другой стороне города, на берегу Золотого Рога. Уже тогда, видимо,
содержать этот огромный многопалатный город-дворец с тысячами служителей
было не под силу для оскудевшей императорской казны.
окончательно погубили Большой дворец, хотя еще до крестоносцев многие
ценности - резная кость и серебро, ковры, драгоценные столы и ложа,
мраморные кумиры, золотые чеканные троны - перекочевали во Влахерны.
увезти, доломали и дожгли в пору своего бесславного сиденья на троне
греческих василевсов, когда последний латинский <император>, не имея денег
на дрова, сожигал в печах резную утварь и деревянную обшивку дворцовых
стен.
дверей и окон, с рухнувшими куполами и выщербленной мозаикой, дворец
потрясал воображение.
Магнавры. Только Станята резво поспешал за Алексием, впрочем, по молодости
своей и он не стоял близ, а совался во все расщелины и углы, цепким
взглядом новгородца выискивая и озирая сохраненные случаем диковины.
подчеркнуто простой полумонашеской хламиде (Алексия уже не раз поражало в
греках это разномыслие не токмо во взглядах, но и в одеждах своих). В
городе, где роскошь, подчеркнутая жалкою бедностью окраин и нищетою
сбежавшихся в Царьград разоренных селян, подчас свирепо била по глазам,
изливаясь на улицы блеском парчи и шелков, узорными нарядами знати,
праздничными хитонами и далматиками, являющими собою чудо ткаческого
искусства; среди этой непростой пестроты вдруг поразит глаз благородная
бедность льняного хитона и серой, из некрашеной шерстяной деревенской
ткани хламиды, наброшенной на плеча ученого мужа или придворного, про
коего уже теперь возможно сказать, что со временем, покинув груз интриг и
искательного соперничества, отринув само звание свое, уйдет он в
какой-нибудь пригородный монастырь или скроет себя еще далее, на Афоне, и
станет там предаваться умной молитве, исихии, да переписывать древние
книги убористым греческим минускулом.
Фару, он только плотнее закутался в свою серую хламиду, отороченную по
краю неширокой синей каймой (один этот синий цвет и был намеком на его
высокое положение), и замер, торжественно глядя вдаль. Ветер Мраморного
моря отдувал его длинную нестриженую бороду и шевелил волосы непокрытой
головы. Замер и Алексий, невольно охваченный нежданною красотою сего места
и картиною, развернувшеюся под ними и окрест.
осенних садах, лежал арсенал и порт Вуколеонта, а совсем вдали серел и
желтел турецкий берег, и синеющая Пропонтида властно опрокидывалась на них
своею неукрощенной колеблемой ширью.
изменится людская молвь на берегах вечного пролива, но все так же будет
дуть теплый ветер с Пропонтиды, все так же глубокою синью и шелком
отливать древние войны, помнящие походы язычников-русичей на Царьград,
греческие триремы в водах своих, царя Дария, и Ксеркса, и осаду Трои, и
поход аргонавтов за золотым руном, и едва различимую уже в дымке времени
загадочную киммерийскую старину...
этой вот башне! Вот и храм Пресвятой Богородицы Фара! - со вспыхнувшим
взором заговорил Кавасила, оборачиваясь к Алексию. - Здесь неусыпная
стража принимала вести, передаваемые василевсу от фара к фару, от огня к
огню, от самых границ империи: с Евфрата, Кавказа или Аравийской пустыни,
- о движении персов, восстаниях, набегах сарацин... И тотчас повелением
василевса стратиги подымали акритов и вели тяжелую конницу в катафрактах,
чешуйчатых панцирях отражать врага! Здесь, где стоим мы с тобою, некогда
стоял автократор, коему принадлежали Вифиния и Понт, Пафлагония и
Каппадокия, Армения, Лидия и Киликия, Исаврия, Сирия и Египет, и сама
Святая Земля, и Ливия, и Африка...
Дальний скалистый берег, за коим еще недавно простиралась победоносная
Никейская империя, ныне принадлежал туркам султана Урхана...
Максимов Альберт
Доставалов Александр
Суворов Виктор
Земляной Андрей
Орлов Алекс
Кервуд Оливер Дж.