глаза, подавал брусничной воды. Алексий был, как казалось ему самому, в
полуобморочном состоянии... Дал себя раздеть, умыть, напоить, уложить в
постель. Разом сказалось напряжение всех последних дней, усталость от
долгой и тряской дороги, муки говори с Ольгердом, и ежели бы не Станята,
вовремя уложивший владыку отдыхать и воспретивший, пока тот спит,
кому-либо входить и тревожить наставника, Алексий, возможно, расхворался
бы всерьез. К счастью, своевременный отдых, дисциплина, усвоенная им для
себя еще в отроческие годы, и горячая молитва ко Господу сделали свое
дело. Назавтра митрополит встал, хотя и с легким головным кружением, но
бодрый и вновь готовый к подвигам духовного <одоления на враги>,
непрестанно совершаемым им во славу единожды принятой великой идеи
создания московского самодержавия.
посетил все православные храмы Вильны: замковую церковь, строенную еще
покойной Марией Ярославной Витебской (первой женою Ольгерда), и большую
Пятницкую в самом городе, где он отслужил литургию, также и церковь
святого Николы, перестроенную в камне на месте ветхой древяной рачением
княгини Ульянии, и даже Успенский храм в Озерищах. С прибывшими с Волыни
епископами урядил о данях и митрополичьем серебре, обещав, в свою очередь,
присыл богослужебных книг и икон владимирского письма.
почуя Алексиеву поддержку, и деятельно хлопотал, уже не жалуясь, о
сооружении Свято-Троицкой церкви, средства на которую давала также княгиня
Ульяна. Словом, пока Ольгерд думал и гадал, Алексий деятельно налаживал в
Вильне христианскую жизнь, способствуя обращению в греческую веру новых и
новых язычников.
обрадовалась ему несказанно. Винилась в том, что не все ее дети были
крещены (по дальним замыслам Ольгерда, иным из его потомков полагалось
оставаться язычниками или же принять католичество. К тому были и литовские
имена юных княжеских сыновей). Чуялось, что покойная первая жена
Ольгердова имела больше воли над своим супругом, которому в ту пору
удержать за собою Витебск было нужнее всего.
начинал нервничать и злиться. Московит уже не казался ему таким
беззащитным и простым, как на первом приеме. Да и с Ульяной происходили
чудеса. Она стала много строже блюсти чин церковный, и Ольгерду теперь
приходилось выслушивать обязательные (и совершенно ненужные, с его точки
зрения) молитвы перед едой и на сон грядущий, соблюдать среды и пятницы.
Впрочем, плотское воздержание по этим дням, на коем настаивала и первая
жена Ольгердова, ему было не внове и даже не отяготительно. Ольгерд себя
приучал к воздержанию во всем, что касалось услад телесных, с юных лет, да
и возраст брал свое, хоть и дерзал не поддаваться силе лет переваливший
уже за рубеж шестидесятилетия великий князь литовский. По возрасту почти
ровесник Алексию, он выглядел значительно моложе я крепче московского
митрополита.
разобраться в себе, то понял: злость была от непонимания.
власти, он мог понять и понимал хорошо. Он вполне понимал латинских
прелатов и патеров, стремившихся крестом подтвердить военные претензии
Ордена, польского короля, папы и императора. Но понять сущность поступков
таких людей, как казненный им некогда боярин Круглец (из коего греки
тотчас сотворили себе нового святого мученика), пожертвовавший почетною
службой и жизнью ради нескольких слов, которые ему никто не мешал
произнести за дверьми княжеского покоя, - этого Ольгерд понять был
совершенно не в состоянии. А непонятное долило и жгло. Неужели, как
утверждают христиане, есть <та>, другая жизнь, ради которой стоит
жертвовать жизнью сущею? Но тогда переворачивается вс°, и все привычные
ценности, такие, как достаток, здоровье, золото и даже власть, теряют цену
свою и всякое значение в этом мире. Да, он, Ольгерд, не носит парчи и
шелков, не пьет вина, не тратит себя в пирах и утехах женских, но отринуть
саму власть, ради которой он и мог всю жизнь отказывать себе в низменных
радостях? Этого понять он решительно не мог. Тем паче что все известные
ему прелаты, епископы, кардиналы и сам папа римский и даже этот русич
Алексий, хлопочущий об устроении московского престола, все они также
собирали добро и боролись за власть, подчас даже более яростно, чем короли
и князья...
трудно было объяснить тринадцать с половиной веков христианской культуры!
надо было услать, и как можно скорее. Он плохо воздействует на жену! А о
браке дочери с Дмитрием... О браке он подумает. Возможно, даст и согласие
свое. Великая княгиня Анастасия пока не уезжает никуда, он уговорил ее
пожить в Вильне до зимы или даже до весны, ибо осенью Ольгерду предстоял
большой поход, о котором покамест он не говорил решительно никому. На юге
в Орде так складывались дела, что можно было именно теперь, когда
ежемесячно сменяемые ханы режут друг друга, а у Мамая нет сил вмешаться в
литовские дела, захватить Подолию. Алексий об этом знать не должен был тем
паче. И потому Ольгерд, в конце концов подавив в себе жажду расправы с
упрямым московитом (расправы решительно невозможной и неподобной ныне!),
позволил ему получить причитающиеся церковные доходы, разрешил
возобновление Брянской епархии, на которую Алексий уже рукоположил,
оказывается, некоего Парфения, дал согласие на приезд своей дочери в Русь
(о дальнейшем было еще время подумать и погадать с боярами) и с внутренним
глубоким облегчением проводил митрополита обратно на родину, так и не
понимая на этот раз, кто же из них кого обманул: он Алексия или Алексий
его? И к каким последствиям приведет этот задуманный митрополитом брачный
союз?
две грамоты - рижского магистрата и комтура венденского, после чего прошел
к себе и, остановившись в дверях, долго глядел, как две женщины, жена и
тверская теща, с помощью русской служанки пеленают и тытышкают малыша с
тем хлопотливо-удоволенным выражением лиц, которое бывает у женщин,
полностью поглощенных возней с дитятею. Он стоял незамечаемый ими и думал.
Нет, не думал, а только смотрел задумчиво и тревожно, не ведая, как
постичь то неподвластное уму, что ворвалось в его жизнь и требовало от
него какого-то сознательного решения. Смотрел и не знал, к худу или к
добру русского митрополита Алексия три года назад не сумели погубить в
Киеве. Быть может, не поздно еще нагнать его по дороге, имать, убить?
Заключить в железа? Двое-трое литовских бояр намекали о таковом решении!
толстого улыбающегося малыша, который тщился засунуть весь кулак в рот, а
другой рукою потянулся к бороде родителя.
ребенка, на мягкой шелковой ленточке, сверкнул маленький, невесомый
золотой крест.
Душные, горячие стояли, истекая смолою и зноем, сосновые боры. Хлеб
топорщился сухой, ломкий, жидко выколосившийся, и тощее, не успевшее
налиться зерно обещало зимнюю бескормицу.
раздуваемый дыханием Волги, полез по склону вверх, проглатывая одну за
другою клети, избы и хоромы горожан. Разом запылали кровли костров
городовой стены, пламя выбилось высоко над кручею и заплясало, светлое,
беспощадное, в тусклом мареве душного летнего дня. Терема и житный двор, к
счастью, удалось отстоять, хотя выгорело полгорода и обгорел Спасский
собор.
него. Андрей смирился было, хоть и ворчала жена, но тут в Нижний явился
Дмитрий, выбитый из Владимира, а почитай и из Суздаля, набежали
изгнанники-князья, стародубский и галицкий. В торгу стояла дороговь на
снедный припас, и прокорм всех князей с их совокупными дружинами, бояр и
княжеской челяди лег на плечи одного Андрея. Обедали Константиновичи
покамест за одним столом, но по дворам уже начинались драки суздальцев с
городецкими кметями князя Бориса. В жарком, пронизанном гарью пожаров
воздухе повисла над городом зримая беда братней резни.
трепетали, яростный взгляд был направлен прямо на Дмитрия.
рати, как ты, и не сдавал городов, дабы потом распихивать братьев по
уделам! С Москвою, а не со мною надо ратиться! Сидишь тут, князей битых
назвал, объедаем брата...
ходил ходуном. (<Сейчас выплеснет вино в лицо Борису!> - невольно подумал
Андрей.)
братья возьмутся за оружие.
кормит Андрей! И неподобно тебе отбирать город под старшим братом!
рыкнул Борис. И Дмитрий, размахнув длань, выплеснул греческое вино из чаши