иван-чая да змеем уползти в овраг, но дернулся конь, споткнулся,
выровнялся уже (!), но Васька, не находя опоры ноге в отсутствующем
стремени, начал сползать с покатой спины лошади и, не доскакав всего
нескольких сажен, грянул с коня, аж в глазах замглило... Тут его и настиг,
и, оглушенного, повязал арканом татарин, после чего, чая иной добычи,
тотчас и грубо погнал перед собой, пару раз для восчувствия перекрестя
плетью.
дружины, пытаясь спасти бегущую рать, крутился в толпе оступившей его
татарвы, рубил направо и налево, пока трижды проколотый копьем и
разрубленный саблею не грянул трупьем на землю...
что тут сотворилось с ополоумевшими, а то и попросту пьяными людьми!
Воистину <За Пьяною пьяни!> - как с горечью язвил летописец! Кучею
вваливаясь в воду, топили друг друга в тесноте, ревели, задыхались, лезли,
озверев, по головам. Дядька княжича Ивана, обороняя господина, насмерть
схватился с каким-то дюжим вполпьяна мужиком, и тот смял старика прямо под
копыта лошади. Княжич, отчаянно оглянув и бледнея ликом, рванул на
выручку, но тут же был оттиснут и сбит валом бегущих и тонущих людей, и
голос его, одинокий голос тонущего мальчика, погиб в реве сотен глоток
ополоумевших, потерявших облик человеческий кметей. Река, подтопленная
горою шевелящихся полутрупов, замутнела и вышла из берегов. Иные, вытараща
глаза, лезли по головам тонущих. А сверху в это безумное месиво сыпали и
сыпали смертным дождем татарские сулицы и стрелы.
нижегородская рати, погибли ярославцы и юрьевцы, и многих, многих бежавших
добивали потом по лесам мордовские вои!
загнали, словно скот, в жердевый загон, не давши ни пить, ни есть, и
вокруг начали ездить, скаля зубы и взмахивая плетями, татарские сторожи.
Тут только, осознав, что это плен, и впереди трудная дорога в степь, и
опять на невольничий рынок, и родина, настигшая его, найденная, вновь
отдалила, ушла, истаяла, и увидит ли он ее еще когда-то, и тогда вот
склонился он почти до земли и заплакал, вздрагивая, бугрясь предплечьями
связанных рук, мотая раскосмаченной головою и дергая пересохшим,
воспаленным ртом. Заплакал, желая лишь одного в этот позорный миг -
умереть! Но и смерти не было ему дано безжалостным роком...
плетью, кто тупо сидел, глядя перед собою в землю, - ставшие чужими друг
другу в этот миг позора, не искали своих, не думали еще ни о побеге, ни о
плене, они лишь опоминались еще, лишь понимать начинали, что из недавних
празднующих победителей стали скотом, полоном, последнею рванью на
земле...
добра (видно, кто-то умный вел их на Русь, не Бегич ли?), устремили
изгоном к Нижнему Новгороду. Побоище за Пьяной произошло второго августа в
полдень, а пятого татары уже были под городом. Престарелый князь Дмитрий
Константиныч узнал о беде, уже когда ничего нельзя было содеять - ни
собрать новой рати, ни даже защитить город. Оставалось - бежать.
величественный в достоинстве своем, был сломлен. Он сидел на лавке в
опустошаемом тереме своем, из которого прислуга стремглав выносила к
вымолам казну и рухлядь, сидел и плакал.
погиб сын, как теперь яснело, любимый (ни Семен, ни Василий Кирдяпа не
лежали так к сердцу старого князя, как этот младший). Погибло все,
обрушилась гордая слава победителя татар, к которой призывал епископ
Дионисий. И где он сам, грозный владыка нижегородской земли? Поди тоже
торочит коней или снаряжает лодьи кинуться в бег, ибо и ему татары не
простят прошлой пакости, ни призывов с амвона, ни убиения Сарайки с
дружиною. Погибло все, и то, что суетятся слуги и кмети, холопы таскают
укладки, тяжелые скрыни и кули, - все это уже ни к чему...
вымолам. Князь не противился. Длинные сухие ноги его заплетались, едва
шли. Он почти не узнал потишевшую, захлопотанную супружницу свою, только
руки ее, заботливо отершие платком слезы с княжого лица... И тогда и тут
только увидел он, уже со струга, от воды, все разом: и город, краше коего
не было на земле, высящий на кручах волжского берега (город, обреченный
огню и разору!), и мятущуюся по берегу, воющую толпу, и то, как дюжие
молодцы баграми и шестами отпихивают от бортов перегруженных паузков
отчаянный, цепляющийся за борта, тонущий народ.
выбрасывая весла, туда, вверх по Волге, к спасительному Городцу...
неможно было ничего, ни добраться до монастыря к Дионисию, ни нанять
коней. Сложив в сумы самое ценное (краски, кисти, краскотерку свою,
старинную и любимую, несколько книг да слитков новгородского серебра), он
устремил к берегу и тут бы и погиб, пропал ли в ополоумевшей толпе черни,
но, к великому счастью и для него, и для русского художества, признал
изографа торговый гость-новогородец и над головами толпы начал кричать,
подзывая. Скоро двое дюжих молодших пробились к изографу, подхватили
тяжелые сумы и поволокли его сквозь рев и гам, сквозь протянутые женочьи
руки, что молили, цепляя за одежду, доволокли до пристани и уже по
последней вздрагивающей под ногами доске, отбиваясь от осатаневших
горожан, взволокли на палубу, где и сунули мастера куда-то меж кулей и
бочек, горою наваленных в перегруженную лодью, так что, когда отваливали
от вымола, кренящаяся посудина едва не зачерпнула смертную чашу волжской
влаги, ибо волны шли мало не вровень с бортами, и гребцы опасливо и дружно
налегали на весла, о едином моля: как бы не качнуть судна невзначай!
глазам. От сердца отрывался кусок жизни, кусок судьбы, уходили брошенные
друзья и знакомцы. И вновь, как когда-то, подступало к нему, что здесь, на
Руси, все было крупнее, чем там, в умирающем Константинополе, и гроза и
ужас тоже были страшнее и больше и требовали большего напряжения сил. И он
знал теперь, как и чем это выразить, и, плача, прощаясь с обреченным
городом, ведал вторым, глубинным смыслом художника, как и что напишет он,
когда вновь встанут перед ним внутренние стены храмов этой земли, упрямо
встающей вновь и вновь из пепла пожаров и гибели поражений, упрямо
возникающей заново и тянущейся вширь и ввысь, в небеса, к своему,
непохожему на иных русскому Богу.
XVIII столетия, имели достаточно древнюю предысторию. Во всяком случае
<западничество> - безусловное неприятие всяческого <востока> и настойчивое
желание в политике Руси опираться всегда на помощь западного,
католического мира - существовало уже в Киевской Руси. <Западниками> были
многие киевские князья, <западником> оказался Михаил Черниговский,
просивший на Лионском соборе помощи у папы против татар, за что и заплатил
головою в ставке Батыя. И Даниле Романычу Галицкому не помог папа римский,
как и королевское звание не помогло. Более того - и княжество Данилово,
Галицко-Волынская Русь, очень вскоре и на долгие века оказалась
захваченной, разодранной на части западными соседями: Венгрией, Литвою и
Польшей; захваченной, разоренной, обращенной в предмостное укрепление
Европы противу кочевников, утерявшей великую некогда культуру, зодчество,
книжность, утерявшей свое высшее сословие, получив взамен венгерских да
польских феодалов... И все то была цена за неразумие прежних великих
князей и галицкого боярства, восхищенных и увлеченных городскою культурой
Запада, не ведавших того, что самим им не стать никогда этим самым
<Западом>, разве - холопами на барском дворе, и что должно всякому быть
самим собою и даже союзников искать себе в той среде и на том пути, по
которому вела их историческая судьба, слагавшаяся за много веков до них в
постоянных спорах, розмирьях и дружестве со степными народами...
несомненным в далеком Киеве! А пламенный нижегородский проповедник,
нынешний епископ Нижегородский, Городецкий и Суздальский Дионисий когда-то
явился как раз из Киева. Явился сюда, в дикое Залесье, полный воспоминаний
о величии уничтоженной монголами державы, полный мечтою о расплате и новом
взлете страны... И он ли не ратовал, не призывал, не торопил всячески Русь
к борьбе с вековым врагом? Ибо для него Орда была врагом - и только.
Летопись, исправленная по его приказу иноком Лаврентием, только-только -
едва просохли чернила на статьях, описывающих бедственную участь
разгромленной монголами страны, - только-только легла на аналой пред очами
княжескими. Не по его ли призыву был уничтожен наглый посол ордынский
Сарайка? Не он ли стоял за всяким розмирьем с татарами и торопил, торопил,
Лукьяненко Сергей
Николаев Андрей
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Якубенко Николай
Апраксина Татьяна