замыслил допахать свое поле, знает одно: не слова, а дела важны пред
Господом, а ему, как и всей Руси, нужнее истины афонских старцев, чем
хитросплетенья латинских мудрецов. Ибо не пришло еще время менять соху на
плуг, но пришло время вспомнить святыни родимой старины и встать с ней и
над нею против иноземного ворога, против чужой веры и чуждых навычаев
льстивых немецких и иных мудрецов. Пришло время Руси встать, возродить
себя в новом обличье, отрясти прах забвенья с родных святынь, и потому -
да! Традиции, вера - нужнее многоразличных и многоразлично лживых западных
умствований.
Но он знает, что надо и должен делать он сам, дабы спасти Родину. И, зная,
намерен делать потребное Господу Богу и народу своему изо всех сил, и даже
сверх сил, и даже помимо и кроме всяких сил человеческих, ибо надо и
должно! И должно именно так! Не с того ли и зачинается великое? С малого.
С дела. С веры, что надобно именно так.
земли. Конь мокр. Мокр и пахарь. Но он даже не останавливает, чтобы
отереть чело.
переселившихся в недавние годы под Радонеж. Имя ему - Варфоломей, а в
иночестве, уже близком, его назовут Сергием. Юноша этот знает (сердцем, не
головою), что надобно его родимой земле. Более бояр и самого великого
князя, быть может, более даже митрополичьего наместника Алексия. И он
намерен, волен и вправе свершить свой подвиг и труд - спасти и сотворить
Родину.
Суетня захлопотанных жонок и слуг в горницах и по сеням. И холод, что
нежданно ползет за воротник, пугая разлукою с устойчивым живым теплом
ночного жилья. Холод, дрожь, истома тела, жаждущего не пути, а постели; и
легкая грусть расставанья с этим теплом, с этим недолгим ночлегом в
родимом дому, и тревожное ожиданье пути, которое, не признаваясь,
безотчетно, любил больше всего. Осень. Холод ночи. Дорогу...
сует ему, заплаканная, теплые подорожники, и он передает калиту с печевом
стремянному и крепко обнимает замершую на миг супругу, и - довольно! В
путь! Кони топочут и ржут, грудится дружина, уже верхами, уже готовая
ринуть в ничто, в ночь, затканную осенними сапфирами звезд. И он легко,
стряхнув с себя последнее разымчивое оцепенение, взмывает в седло и едет,
удерживая коня, по сонному растревоженному Кремнику, затем по пустынному в
этот час торгу, по отдыхающей, едва светящей огоньками Москве, и уже
выпутываясь из кружева улиц и хором, за последнею ночною рогаткой, ожегши
плетью коня, пускает вскачь.
верст, были в Радонеже. Все качало и плыло перед глазами, хотелось спать,
но, подкрепив себя куском обжаренной баранины с ломтем ржаного хлеба и
запив все чашей горячего меду, Симеон приказал вновь и тотчас седлать
коней.
вровень с ветром. В Переяславль порешили не заезжать, уклонив на
Берендеево. Усталость ночной скачки развеяло на холодном ветру. Быстрей!
Быстрей! На подставах, перелезая из седла в седло, почти не задерживали.
Ордынские неутомимые кони шли грунью, переходя в скок. Летела дорога,
летело посторонь распуганное воронье, шарахались встречные возы. Мужики,
узнавая своих, кричали что-то, порою махали шапками. Летела по сторонам
золотая осень в теплом восковом великолепии горящих свечами дерев, в
разноцветье далеких лесных островов по склонам, в мелькании голых пашен и
скирд сжатого хлеба. Пролетали деревни, погосты, торговые рядки. Стаи птиц
тянули в вышине, уходя в Орду от грядущей суровой зимы...
его по лицу, то расступался и совсем отбежал, наконец, когда вереница
неутомимо скачущих всадников вырвалась, близ Юрьева, в просторы
владимирского ополья. Низило солнце, покоем дышали поля. Влажная черная
земля крошилась под копытами, глушила топот коней.
Тихо-тихо отец таки прибрал это небольшое и хлебное княжество к рукам.)
Спал Симеон без сновидений, проснулся еще в потемнях и тотчас велел
седлать. Шестьдесят с лишним верст от Юрьева до Владимира проскакали за
три часа, и к пабедью, наскоро приведя себя в порядок, уже въезжали в
стольный град владимирской земли.
древние белокаменные соборы. Звонили колокола. Толпился народ в улицах.
Симеон рассчитал верно: ханские послы уже ждали его на княжеском подворье.
назначено было торжественное посажение нового великого князя на стол.
день, вечером. Моложский князь, такой же лобастый и плотный, как и его
старший брат, оказался, однако, значительно более робок. Усумнился,
возможно ли ехать в Торжок тотчас, пока еще Симеона не посадили новгородцы
у себя на столе. Пронзительно глядючи ему в очи, Симеон (в коем еще
бушевала вчерашняя дорога, еще скакали кони и качалась и дыбилась земля)
отмолвил, слегка раздувая ноздри, что московские борцы им уже усланы и
князю, дабы возглавить дружину княжеборцев, надлежит скакать тотчас, лишь
только состоит завтрашнее торжество. Давыдович, внимательней вглядевшись в
очи сына Калиты, покивал головою согласно: <Коли так...> Пили мед, слуги
подносили закуски. <Так!> - отмолвил Симеон. (Сейчас кожею чуял: надо им
всем дать понять сразу же, что великий князь владимирский теперь он и
Москва по-прежнему, как и при покойном родителе, намерена главенствовать в
залесской земле.)
чего-то, может, робости или неуверенности в себе? Не нашел. Поклонился
москвичу; приканчивая трапезу, обещал скакать в Торжок не умедлив.
обещало быть торжественным. Видимо, крестник отца озаботился этим сугубо.
почуялось, проникло его до глубины, что берет на себя крест. Но и желанья
отступить, скрыться, как некогда, не было тоже. Крест предстоял ему и
никому более. Заснул ненадолго он только под утро и был разбужен
мелодичным перебором колоколов. Начинался день, к которому покойный отец
вел его, Симеона, всю жизнь, от младых ногтей уча и наставляя в заботах
власти. Он не сразу встал, еще полежал, смежив очи, не думая уже ни о чем,
готовясь, собираясь с духом. С сего дня его путь неотменен и неизменим.
Быть по сему!
владимирский. Слегка гневая от смущенья (не любил быть полуодетым при
незнакомой прислуге), Симеон ополоснул руки под рукомоем, крепко обтер
лицо льняным рушником, стараясь не глядеть в почтительное лицо холопа,
принял шелковую рубаху, одел тафтяные порты поверх исподних, холщовых, дал
обмотать свежим портном и засунуть в цветные сапоги свои ноги; встал,
пристукнувши высокими каблуками, вздел белошелковый зипун и застегнул сам
звончатые круглые пуговицы. Верхнюю ферязь цареградской парчи до утренней
трапезы одевать не стоило. И он, с внутренним облегчением, молчаливым
склонением головы отпустил слугу.
бледнея и каменея лицом. Спасительною вехой в этой череде вельмож
показались несколько лиц близких ему бояринов, с коими сидел недавно в
Орде, столь необычно торжественных в сей час, что и признал их не сразу.
Понял: не будет тихого завтрака с немногими думцами, озабоченно-делового
застолья соратников, не будет просто еды, будет торжество, уже сейчас, уже
с этого, первого мига. А ежели нарушить? Приказать? И поймал взгляд
Михайлы Терентьича, строгий, предостерегающий, ласковый: <Терпи, княже!>
пошло уставным неспешным побытом. Завтрак, на коем он, и силясь, не мог
проглотить ни куска. Утреня. Обедня. (Это все стоя, в Успенском соборе
владимирском, среди пышно разодетой толпы.) Служба, впрочем, успокоила
его, настроив на высокий лад. Гласы хора были торжественно-величавы.
Некиим кощунством показалось, что после сего церковного благолепия главным
лицом в храме оказался ордынский посол, <всадивший> Симеона на стол
владимирский.
по-татарски грамоту Узбека, удостоверяющую его власть. Еще сказал какие-то
приветственные слова. После него выступили Феогност с Алексием. Власть,
утвержденная ханом-мусульманином, утверждалась теперь византийскою
церковью и ее русским наместником. Ему надели на голову шапку Мономаха, и
он подумал: а ежели бы сейчас венчался на стол нижегородский или тверской
князь, что было бы тогда с этой реликвией, сохраненной его отцом в своей
княжеской казне? Подумал - и не нашел ответа. Он поцеловал крест и принял
благословение... Дальше ему хотелось только одного - конца: конца духоты,
жары, многолюдства, почестей... Но за концом службы должен был быть пир,
где он опять и сугубо не будет принадлежать сам себе, а за пиром... За
пиром - поход на Новгород!
усталости и жары, прошептал неслышно: <В руки твои предаю дух свои!>
Парчовый ворот резал шею. Полотняная нижняя рубаха была мокра. Сейчас к
нему будут подходить владимирские бояре... (Виждь и укрепи мя, Господи!)
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Василенко Иван
Куликов Роман