мерть".
нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит
себя вслух!
шенькая кокетка, - как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным
шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все
это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший мо-
лодец на свете!" И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и
увидела кузнеца...
суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над сму-
тившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по
лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расце-
ловать ее миллион раз - вот все, что можно было сделать тогда наилучше-
го.
ся, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам.
Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой
готов?
знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато
ни у одной поповны не будет такого сундука, Железо на оковку положил та-
кое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Пол-
таву. А как будет расписан! Хоть весь околоток вы'ходи своими беленькими
ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и си-
ние цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть
поговорить, хоть поглядеть на тебя!
на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком,
и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах
и отсветилось в очах.
то же самое чувство.
ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но
Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии
от губ кузнеца, и оттолкнула его.
прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю,
меня всю обмарал сажею.
игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и
нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил и не будет никогда любить".
и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как буд-
то разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем
досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно
засмеявшееся лицо.
гого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: "Кузнец Вакула, проси
у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прика-
жу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молота-
ми". - "Не хочу, - сказал бы я царю, - ни каменьев дорогих, ни золотой
кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!"
не женится на твоей матери, - проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана.
- Однако ж дивчата не приходят... Что б это значило? Давно уже пора ко-
лядовать. Мне становится скучно.
Воображаю, каких наговорят смешных историй!
рубками.
ся надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если
ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною.
Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу..."
его размышления.
отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
вал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь
отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто
толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у
нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом
деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким
обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в
такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни од-
ним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и
прямо в трубу.
ное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной
печке между горшками.
ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выклю-
чая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скину-
ла теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту
назад ездила на метле.
хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она
так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не меша-
ет, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хажи-
вал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было до-
ма), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее ска-
зать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не
приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, или дворя-
нин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскре-
сенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, - как не зайти к Соло-
хе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с
говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал
большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это - заходить по до-
роге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую
плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади
нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк
уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова
гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его сосе-
ду: "Эх, добрая баба! черт-баба!"
му. Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была
приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба
всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовыва-
ли свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали
шедшую куму - корову, или дядю - толстого быка. Бородатый козел взбирал-
ся на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий,
дразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал
своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою.
шей с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде,
кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две нивы
табаку. Все это Солоха находила не лишним присоединить к своему хо-
зяйству, заранее размышляя о том, какой оно примет порядок, когда перей-
дет в ее руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу. А чтобы ка-
ким-нибудь образом сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел
прибрать всего себе, и тогда бы наверно не допустил ее мешаться ни во
что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек:
ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом. Может быть, эти самые хитрости и
сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи,
особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха
точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величи-
ною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною
кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала
петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.
кой-то коровий пастух Тымиш Коростявый. Он не преминул рассказать, как