перед которым бы он не покурил, по своему обыкновению, чем-нибудь самым
приятным и сладким, так что обкуриваемое лицо только нюхало и чихало до
слез в знак высочайшего удовольствия. И, главное, все это делалось мигом:
быстрота хода подозрительного и бесполезного господина Голядкина было
удивительная! Чуть успеет, например, полизаться с одним, заслужить
благорасположение его, - и глазком не мигнешь, как уж он у другого.
Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочку благоволения,
лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочем, дубоватенькой
ножкой, и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего, с ним тоже лижется
по-приятельски; рта раскрыть не успеваешь, в изумление не успеешь прийти, -
а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, - ужас:
колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносят
его, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума его
направление не в пример лучше любезности и сатирического направления
настоящего господина Голядкина, и стыдят этим настоящего и невинного
господина Голядкина, и отвергают правдолюбивого господина Голядкина, и уже
гонят в толчки благонамеренного господина Голядкина, и уже сыплют щелчки в
известного любовию к ближнему настоящего господина Голядкина!.. В тоске, в
ужасе, в бешенстве выбежал многострадальный господин Голядкин на улицу и
стал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если
не так, то уж по крайней мере к Андрею Филипповичу, но - ужас! извозчики
никак не соглашались везти господина Голядкина: "дескать, барин, нельзя
везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший человек
норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает". В
исступлении стыда оглядывался кругом совершенно честный господин Голядкин и
действительно уверялся, сам, своими глазами, что извозчики и стакнувшийся с
ними Петрушка все в своем праве; ибо развращенный господин Голядкин
находился действительно тут же, возле него, не в дальнем от него
расстоянии, и следуя подлым обычаям нравов своих, и тут, и в этом
критическом случае, непременно готовился сделать что-то весьма неприличное
и нисколько не обличавшее особенного благородства характера, получаемого
обыкновенно при воспитании, - благородства, которым так величался при
всяком удобном случае отвратительный господин Голядкин второй. Не помня
себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый
господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но
с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало,
как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и
отвратительному развращенностию сердца - господину Голядкину. И все эти
совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за
другим, и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за
господином Голядкиным-старшим, так что некуда было убегать от совершенно
подобных, - так что дух захватывало всячески достойному сожаления господину
Голядкину от ужаса, - так что народилась, наконец, страшная бездна
совершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенно
подобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия,
принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить в
случившуюся у него под боком будку... Цепенея и леденея от ужаса,
просыпался герой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и наяву
едва ли веселее проводится время... Тяжело, мучительно было... Тоска
подходила такая, как будто кто сердце выедал из груди...
- закричал он, с решимостью приподымаясь с постели, и вслед за этим
восклицанием совершенно очнулся.
по-обыкновенному светло; солнечные лучи густо процеживались сквозь
заиндевевшие от мороза стекла и обильно рассыпались по комнате, что немало
удивило господина Голядкина; ибо разве только в полдень заглядывало к нему
солнце своим чередом; прежде же таких исключений в течении небесного
светила, сколько по крайней мере господин Голядкин сам мог припомнить,
почти никогда не бывало. Только что успел подивиться на это герой наш, как
зажужжали за перегородкой стенные часы и, таким образом, совершенно
приготовились бить. "А, вот!" - подумал господин Голядкин и с тоскливым
ожиданием приготовился слушать... Но к совершенному и окончательному
поражению господина Голядкина, часы его понатужились и ударили всего один
раз. "Это что за история?" - вскричал наш герой, выскакивая совсем из
постели. Так, как был, не веря ушам своим, бросился он за перегородку. На
часах был действительно час. Господин Голядкин взглянул на кровать
Петрушки; но в комнате даже не пахло Петрушкой: постель его, по-видимому,
давно уже была прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде не было, -
несомненный признак, что Петрушки действительно не было дома. Господин
Голядкин бросился к дверям: двери заперты. "Да где же Петрушка?" -
продолжал он шепотом, весь в страшном волнении и чувствуя довольно
значительную дрожь во всех членах... Вдруг одна мысль пронеслась в голове
его... Господин Голядкин бросился к столу своему, оглядел его, обшарил
кругом, - так и есть: вчерашнего письма его к Вахрамееву не было...
Петрушки за перегородкой тоже совсем не было; на стенных часах был час, а
во вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-то новые пункты, весьма,
впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперь совершенно
объяснившиеся. Наконец, и Петрушка - очевидно, подкупленный Петрушка! Да,
да, это так!
Голядкин, ударив себя по лбу и все более и более открывая глаза, - так это
в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Так
это, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне на
Измайловский мост, - глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и вот
таким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны на
дело взглянуть, то все это и будет вот именно так! и появление мерзавца
тоже теперь вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уж
держали, приготовляли и на черный день припасали. Ведь вот оно как теперь,
как оказалось-то все! Как разрешилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряно
время!.." Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже второй час
пополудни. "Что, если они теперь и успели... - Стон вырвался у него из
груди...- Да нет же, врут, не успели, - посмотрим..." Кое-как он оделся,
схватил бумагу, перо и настрочил следующее послание:
странное, смешное и, вместе, невозможное желание ваше - казаться моим
близнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как к
совершенному вашему бесчестию и поражению. И потому прошу вас, ради
собственной же выгоды вашей, посторониться и дать путь людям истинно
благородным и с целями благонамеренными. В противном же случае готов
решиться даже на самые крайние меры. Кладу перо и ожидаю... Впрочем,
пребываю готовым на услуги и - на пистолеты.
натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру и
пустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился;
действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часы
господина Голядкина. Вдруг одно, повидимому, весьма маловажное
обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угла
департаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся
фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же
в сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма знакомый господину
Голядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на все. Зная
нежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшей
надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, герой
наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сени
вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил в
сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда,
герой наш начал расспрашивать.
видишь, как же, мой друг?
свой нечаянно раскрывшийся рот.
Ну что, Андрей Филиппович здесь?..
попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно
посмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так
показалось.
только... а? только так, мой друг, понимаешь?
свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в
том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева,
прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как
будто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-то
грубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил
Посняков Андрей
Трубников Александр
Орлов Алекс
Круз Андрей
Мороз Александра
Афанасьев Роман