я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите,
посмотрите! - кричал он, обращаясь ко мне, - вот: она считает меня
виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, - и что ж? Она уж прощает меня! Она уж
говорит: "Дай руку, и кончено!" Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой!
Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив!
Напротив!
здесь? Ко... который час?..
и - это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в
состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде
приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я
затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем
перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
сиял такою правдивостью, лицо его было так радостно, так честно, так
весело, что не было возможности ему не поверить. Я думал, они вскрикнут и
бросятся друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при
подобных же примирениях. Но Наташа, как будто подавленная счастьем,
опустила на грудь голову и вдруг... тихо заплакала. Тут уж Алеша не мог
выдержать. Он бросился к ногам ее. Он целовал ее руки, ноги; он был как в
исступлении. Я придвинул ей кресла. Она села. Ноги ее подкашивались.
звонким голосом. - Они думают, что все это, как и прежде... что я с
пустяками приехал... Я вам говорю, что у меня самое интересное дело. Да
замолчите ли вы когда-нибудь!
что у него важные новости. Но его приготовленная важность от наивной
гордости владеть такими новостями тотчас же рассмешила Наташу. Я невольно
засмеялся вслед за ней. И чем больше он сердился на нас, тем больше мы
смеялись. Досада и потом детское отчаяние Алеши довели наконец нас до той
степени, когда стоит только показать пальчик, как гоголевскому мичману,
чтоб тотчас же и покатиться со смеху. Мавра, вышедшая из кухни, стояла в
дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не
досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с
наслаждением все эти пять дней, и что вместо того все так веселы.
уважения перебивая Алешу.
прогнать ее. - Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, - это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и,
во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно
уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
пришло время полной откровенности. Месяц тому назад, когда еще отец не
приезжал, я вдруг получил от него огромнейшее письмо и скрыл это от вас
обоих. В письме он прямо и просто - и заметьте себе, таким серьезным тоном,
что я даже испугался, - объявлял мне, что дело о моем сватовстве уже
кончилось, что невеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но
что все-таки непременно должен на ней жениться. И потому, чтоб
приготовлялся, чтоб выбил из головы все мои вздоры и так далее, и так
далее, - ну, уж известно, какие это вздоры. Вот это-то письмо я от вас и
утаил...
что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой
послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в
чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
угадали что-нибудь, это уж ваше дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно
страдал.
рассказали, отрывками, разумеется, в виде предположений, - прибавил я,
смотря на Наташу.
что ты можешь скрыть? Ну, тебе ли быть обманщиком? Даже Мавра все узнала.
Знала ты, Мавра?
все в три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
Наташа! А ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, был тогда как сумасшедший;
помнишь, Мавра?
было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное,
позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все
тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда
же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете,
а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со
мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его
желанию; вот какой тон!
Ну, так вот, после этого письма, как только отец приехал, пошли мои муки. Я
приготовился ему отвечать твердо, ясно, серьезно, да все как-то не
удавалось. А он даже и не расспрашивал; хитрец! Напротив, показывал такой
вид, как будто уже все дело решено и между нами уже не может быть никакого
спора и недоумения. Слышишь, не может быть даже; такая самонадеянность! Со
мной же стал такой ласковый, такой милый. Я просто удивлялся. Как он умен,
Иван Петрович, если б вы знали! Он все читал, все знает; вы на него только
один раз посмотрите, а уж он все ваши мысли, как свои, знает. Вот за
это-то, верно, и прозвали его иезуитом. Наташа не любит, когда я его хвалю.
Ты не сердись, Наташа. Ну, так вот... а кстати! Он мне денег сначала не
давал, а теперь дал, вчера. Наташа! Ангел мой! Кончилась теперь наша
бедность! Вот, смотри! Все, что уменьшил мне в наказание, за все эти
полгода, все вчера додал; смотрите сколько; я еще не сосчитал. Мавра,
смотри, сколько денег! Теперь уж не будем ложки да запонки закладывать!
серебром, и положил на стол. Мавра с удовольствием на нее посмотрела и
похвалила Алешу. Наташа сильно торопила его.
против него пойти? То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной, а не
такой добрый, я бы и не думал ни о чем. Я прямо бы сказал ему, что не хочу,
что я уж сам вырос и стал человеком, и теперь - кончено! И, поверьте,
настоял бы на своем. А тут - что я ему скажу? Но не вините и меня. Я вижу,
ты как будто недовольна, Наташа. Чего вы оба переглядываетесь? Наверно,
думаете: вот уж его сейчас и оплели и ни капли в нем твердости нет. Есть
твердость, есть, и еще больше, чем вы думаете! А доказательство, что,