старого скупердяя, а на море он в свое время отличался суровым и жестоким
обращением с подчиненными. Мне рассказывали в Нантакете - хоть это, конечно,
весьма странная история, - что, когда он приходил в порт на своем старом
"Каттегате", матросов прямо с борта увозили в больницу - так они были
измождены и обессилены. Для человека набожного, в особенности для квакера, у
него безусловно было, выражаясь мягко, довольно бесчувственное сердце.
Говорят, правда, что он никогда не бранился, но тем не менее он всегда
ухитрялся вытягивать из людей все жилы, безжалостно принуждая их к непомерно
тяжелой, непосильной работе. Еще когда Вилдад плавал старшим помощником,
достаточно было его пристальному, мутному глазу уставиться на человека, и
тем уже овладевало беспокойство, так что он наконец хватался за что попало -
будь то молоток или свайка - и начинал работать как одержимый, только бы не
оставаться без дела. Лень и праздность испепелялись под его взором. Его
бережливая натура явственно отразилась и на его внешности. На худом
долговязом теле не было ни малейших излишков мяса и никаких избытков бороды
на подбородке, где торчал только мягкий, экономичный ворс, напоминающий ворс
его широкополой шляпы.
капитаном Фалеком. Расстояние между палубами было невелико, и в этом тесном
пространстве прямой, как палка, сидел старый Вилдад - он всегда сидел прямо,
чтобы не мять фалды сюртука. Широкополая шляпа лежала подле. Он сидел в
своем доверху застегнутом темно-коричневом облачении, скрестив сухие, как
палки, ноги и водрузив на нос очки, поглощенный чтением какой-то чрезвычайно
толстой книги.
памяти тридцать лет, как ты читаешь Святое Писание. Докуда же ты дошел,
Вилдад?
приятеля, Вилдад спокойно, не обращая внимания на его неучтивость, поднял
глаза от книги и, увидев меня, перевел на Фалека вопросительный взгляд.
оборачиваясь ко мне.
выражение.
Библии и стал читать по складам, довольно громко бормоча себе под нос.
квакера, ведь вот его друг и компаньон Фалек был таким резким и крикливым.
Но я ничего не сказал, а только внимательно осмотрелся. Фалек открыл
какой-то ящик, вытащил оттуда корабельные документы и уселся за столик,
поставив перед собой чернильницу и перья. Тогда я подумал, что настало время
решить для себя, на каких условиях согласен я принять участие в предстоящем
плавании. Мне уже было известно, что на китобойцах жалованья не платят;
здесь каждый в команде, включая капитана, получает определенную часть
добычи, которая называется долей и начисляется в зависимости от того,
насколько важную задачу выполняет тот или иной член экипажа. Понимал я
также, что, будучи новичком на китобойном судне, я не могу рассчитывать на
особенно большую долю; однако, поскольку морское дело было мне знакомо, я
умел стоять за штурвалом, сплеснивать концы и всякое такое, я не сомневался,
что мне предложат по меньшей мере 275-ю долю, то есть одну 275-ю часть
чистого дохода от плавания, каков бы этот доход ни оказался. И хотя 275-я
доля была, по местному выражению, довольно "долгая доля", все же это лучше,
чем ничего, а если плавание будет удачным, то очень вероятно, что тем самым
окупится сношенная мною за это время одежда, не говоря уже о пище и койке,
за которые я целых три года не должен буду платить ни гроша.
богатства, да так оно и есть на самом деле. Но я не из тех, кто особенно
беспокоится о княжеских богатствах, с меня довольно, если мир готов
предоставить мне кров и пищу на то время, пока я гощу здесь, под зловещей
вывеской "Грозовой Тучи". В общем, я полагал, что 275-я доля - это было бы
вполне справедливо, однако меня бы не удивило, если бы мне предложили 200-ю
долю: ведь я был крепок и широкоплеч.
том, что мне будет предоставлено приличное участие в общих доходах. Я еще на
берегу наслышался и о капитане Фалеке, и об его удивительном старом дружке
Вилдаде - говорили, что им как двум основным собственникам "Пекода"
остальные владельцы, менее значительные и к тому же рассеянные по всему
острову, всецело предоставляют распоряжаться делами судна. И надо полагать,
по такому вопросу, как наем экипажа, старый скряга Вилдад мог сказать свое
веское слово, тем более что он оказался тут же, на борту "Пекода", и читал
здесь свою неизменную Библию, с комфортом устроившись в капитанской каюте,
словно у себя дома перед камином. Но пока Фалек тщетно пытался очинить перо
большим складным ножом, старый Вилдад, к немалому моему удивлению - ведь и
он был лицом заинтересованным в этой процедуре, - старый Вилдад, не обращая
на нас никакого внимания, продолжал бормотать себе под нос: "Не собирайте
себе сокровищ на земле, где моль..."
говоришь насчет доль? Сколько, по-твоему, должны мы дать этому юноше?
семьдесят седьмая доля - это не слишком много, как по-твоему? "...где моль и
ржа истребляют, но..."
доля!" Я вижу, старина Вилдад, ты всерьез озабочен тем, чтобы я-то, во
всяком случае, не собрал больших сокровищ на этом свете, где моль и ржа
истребляют. Это и в самом деле была чрезвычайно долгая доля, и хоть на
первый взгляд большая цифра и может вызвать у человека неосведомленного
обратное представление, однако самое простое рассуждение покажет, что, как
ни велико число семьсот семьдесят семь, все же, если сделать его
знаменателем, сразу станет очевидным, что одна семьсот семьдесят седьмая
часть фартинга - это значительно меньше, чем семьсот семьдесят семь золотых
дублонов; а я такого именно мнения и придерживался.
же, хочешь надуть этого парня? Надо дать ему больше.
снова забормотал: - "...ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше".
говорю: на трехсотую.
проговорил:
своем долге по отношению к другим владельцам корабля - а многие среди них
вдовы и сироты - и тебе не следует забывать, что, слишком щедро наградив за
труды этого юношу, мы тем самым лишим куска хлеба всех этих вдов и всех этих
сирот. Семьсот семьдесят седьмая доля, капитан Фалек.
глаза, если бы я следовал в таких делах твоим советам, капитан Вилдад, у
меня бы сейчас на совести скопился такой балласт, что от него пошло бы на
дно самое большое судно, какое только огибало мыс Горн.
сидит в воде твоя совесть, может, на десять дюймов, а может, и на десять
саженей, но ты упорствуешь в своих прегрешениях, и боюсь, совесть твоя дала
большую течь, из-за которой пойдешь в конце концов на дно ты сам, - прямо в
преисподнюю, капитан Фалек.
Невыносимое оскорбление. Говорить человеку, что он попадет в ад, это адское
надругательство. Гром и молния! Попробуй только повторить это еще раз,
Вилдад, и я за себя не ручаюсь. Да я... я... я живого козла проглочу, со
шкурой и рогами! Вон отсюда ты, плаксивый ханжа, ты, мутноглазый сын
деревяшки! Вон - прямым кильватером!
каким-то небывалым скользящим проворством.
ответственными владельцами корабля и уже сомневаясь, стоит ли идти на это
судно, с такими ненадежными хозяевами и временными капитанами, я отступил в
сторону от двери, чтобы пропустить Вилдада, который жаждал, как я был
уверен, бежать проснувшегося Фалекова гнева. Но, к удивлению моему, тот
преспокойно вновь уселся на транце и, видимо, не имел ни малейшего намерения
уходить. Он давно свыкся с упорствующим во грехе Фалеком и его манерами. Что
же до Фалека, то и он, израсходовав весь запас своей ярости, теперь уселся,
кроткий как агнец, все еще, однако, слегка подергиваясь, ибо нервное
возбуждение его еще не вполне улеглось.
левому борту. Вилдад, ты когдато был мастер затачивать острогу, очини-ка
мне, будь добр, это перо. А то у меня нож вконец затупился. Вот так, спасибо
тебе, Вилдад. Ну, юноша, как, ты говоришь тебя зовут? Измаил? Так вот,
Измаил, я записываю тебя здесь на трехсотую долю.
идти в плавание. Можно, я приведу его завтра утром?
Библии, в которую он уже опять зарылся.
когда-нибудь за китами? - повернулся он ко мне.
справился со своей задачей и что "Пекод" и есть то самое судно, на котором
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Березин Федор
Шилова Юлия