Чтение 22–й страницы книги ~Новичок в Антарктиде~

болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в
постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без
колебаний поставил диагноз: воспаление легких.

Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая
простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной,
пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.

Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как
подействовала на него такая перспектива.

-- По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника
экспедиции и главного врача, -- сказал Валерий.

-- Что ж, поставь, -- согласился Сидоров.

-- Боюсь, что они потребуют эвакуации, -- тихо добавил Валерий.

-- Наверное, потребуют, -- вновь согласился Сидоров. -- Но я этого не
боюсь. И знаешь почему?

-- Почему же? -- спросил Валерий.

-- А потому, -- весело сказал Сидоров, -- что воспаление легких на
Востоке не излечивается по теории. А на практике -- это мы еще посмотрим! Ты
ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?

-- Не хотелось бы упускать, -- улыбнулся Валерий.

-- Тогда, черт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето
превращай!

-- Начнем, пожалуй, -- заполняя шприц, кивнул Валерий.

Василий Семенович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в
самое напряженное для станции время, он мучительно переживал свою
беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный
настойчиво требовал его эвакуации, но -- не было счастья, да несчастье
помогло -- до пятого января непогода держала самолеты на приколе. А когда
полеты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два
баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что
могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем
саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом
"нетранспортабельности" больного, то успокаивающими сводками о его
состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и
самоотверженной заботе своего хирурга.

Но я забежал далеко вперед а возвращаюсь к началу этой главы.

Утром, после разгрузки самолетов и проводов старой смены, я вернулся
домой, рухнул на койку и пришел к выводу, что являю собой самого жалкого
неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.

Востока я не выдержал. Нужно признавать свое поражение и улетать в
Мирный.

Груз был тяжелый -- детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и
после очередного "раз, два -- взяли!" я впервые в жизни почувствовал ужас
удушья. С бешеной скоростью отбивало чечетку сердце, глаза застилал розовый
туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно
глотать воздух. К счастью, шел легкий, увлажняющий снежок, и все обошлось
благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я
ушел в самом угнетенном настроении, сознавая, что такую работу пока
выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то
на станции не было!

Василий Семенович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без
моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но
каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят
праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих
рук была буквально на вес золота.

Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно
-- и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно
улетать. Видимо, про станцию Восток и ее людей суждено рассказать другому
корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно
принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут
что-нибудь вроде: "Прилетал один турист, да кишка оказалась тонка..." Думать
об этом было невыносимо.

В кают-компании послышался топот ног: это с полосы вернулись ребята.
Подгоняемый шутками, дежурный быстро накрывал на стол. С какими глазами я
выйду сейчас к ребятам и заявлю, что хочу улетать? Чем объясню свое решение?
Кровь идет, рвота, головокружение? А у кого этого нет?

И вдруг меня осенила блестящая, воистину гениальная идея. Да,
гениальная, потому что она спасала дело.

Вы знаете, какая работа на полярных станциях считается самой
неприятной? Дежурство по камбузу и каюткомпании. Эта работа -- единственная,
для выполнения которой установлен график. Подходит твоя очередь --
безропотно выполняешь, кончается день -- вздыхаешь с облегчением. Многие
полярники готовы на любые трудности, лишь бы не быть прикованным к мытью
посуды и швабре.

И, вместо того чтобы выйти к ребятам и заявить, что я улетаю, я вышел и
заявил следующее:

-- Прошу слова для важного сообщения. Грузчик из меня получился
никудышный. Но есть работа, в которой я берусь перещеголять любого из вас. Я
неустанно совершенствовался в ней дома и достиг весьма высокой квалификации.
Поэтому предлагаю с сегодняшнего дня назначить меня постоянным дежурным по
камбузу.

Я бил наверняка и знал, что успех мне обеспечен, но такого взрыва
оваций не ожидал. Даже самому избалованному эстрадным успехом поэту такое не
могло и присниться. Сказать, что мое заявление было единодушно одобрено --
это значит обеднить и принизить происшедшую сцену всенародного ликования.
Оно было встречено с восторгом и восхищением, все просто светились от
счастья при мысли, что вместо них буду дежурить я.

И вдруг среди общего энтузиазма послышался чей-то скептический голос:

-- Погодите радоваться, наверное, он нас разыгрывает!

Все притихли, и я вынужден был поклясться на вахтенном журнале, что
говорю правду и только правду. Под новый взрыв оваций меня потащили к
постели Сидорова. Узнав, в чем дело, Василии Семенович крепко пожал мне руку
и сказал:

-- Одобряю. Гарантирую, что теперь все восточники будут искренне
сожалеть о вашем грядущем отлете, потому что... на следующий день им
придется дежурить самим.

-- Погодите, я установлю такие порядки в кают-компании, что они рады
будут втолкнуть меня в самолет!

Будучи человеком менее восторженным, чем его подчиненные, Сидоров
установил для меня пятидневную рабочую неделю -- видимо, предчувствовал, что
рано или поздно дежурный по камбузу взбунтуется.

Так был найден приемлемый для всех выход из положения. С этого дня за
столом можно было услышать такого рода шуточки.

-- У каждого свое призвание. Одного тянет к интелтектуальному труду,
другого -- к швабре, -- говорил один.

-- "Возьмем мы швабры новые, на них флажки...", -- якобы не зная, что я
стою рядом, напевал другой.

Погодите, черти, скоро вы у меня запоете!

За чашкой чаю

Наверное, кое-кому иэ читателей мой новый пост покажется простой
синекурой. Они глубоко заблуждаются. Мои коллеги в столовых и закусочных --
официантки, судомойки и уборщицы -- хорошо понимают, что это такое, накрыть
на стол, вымыть гору посуды, пройтись шваброй по комнатам и наорать на
посетителей, швыряющих на пол окурки. А ведь для меня все это удовольствие
повторялось четыре раза в день! Теперь-то я знаю, почему у моих уважаемых
коллег иногда бывает визгливый голос: когда какой-нибудь грубый мужлан
вваливается в помещение в грязной обуви, да еще во время обеда расшвыривает
повсюду обглоданные кости -- ну как не разоблачить его сущность? И я
разоблачал. Делал внушения, призывал к порядку, заставлял уважать свои
нелегкий женский труд. И, вспомнив про традиции станции СП-15, беспощадно
штрафовал за каждое оскорбляющее слух выражение.

Однако это еще не все. Я считался не просто дежурным, а дежурным по
станции. Значит, у меня в руках оказалась хотя и маленькая, но власть.
Обычный дежурный редко ею пользуется, так как завтра он оказывается уже
простым смертным и его вчерашняя жертва может ему отомстить. Но ведь я-то
был дежурным постоянным! Малейшая обмолвка за столом -- и получай наряд вне
очереди: вот какая сила оказалась в моих руках. Ни в армии, ни после нее я
никогда не был начальником -- и вдруг стал по меньшей мере ефрейтором. А
ефрейторов, как знает по опыту всякий рядовой, боятся куда больше, чем
генерала. Даже повар, этот всесильный человек, и тот замечания мне делал
максимально тактично:

-- Я, конечно, Владимир Маркович, не собираюсь вам указывать, но чашки
нужно мыть так, чтобы их не противно было взять в руки...

Или:

-- Я, конечно, не навязываю вам, но помойные ведра следует выносить до
того, как из них польется на пол...

Или:

-- Не поймите меня, упаси бог, что я недоволен вашей работой, но если
эти тарелки, покрытые толстым слоем жира, вы считаете чистыми, то какие же
грязные?

Приходилось перемывать и выносить. Хлебнул я горя из-за этого чистюли!

Как дежурный по станции я строго следил за тем, чтобы люди работали на
свежем воздухе не больше сорока-пятидесяти минут, а потом обязательно
отдыхали в помещении. Нарушителя согласно приказу я тащил к Сидорову,
который делал ему строгое внушение. Но эти случаи были редки. В первые дни
всякая работа на свежем воздухе давалась с таким трудом, что мои
гипоксированные товарищи без напоминаний вваливались в кают-компанию
погреться за любимой чашкой чаю.

Не забуду наших чаепитий! Это священный обряд на Востоке, где чай не
просто приятен, а необходим с медицинской точки зрения. Если в обычных
условиях наши организмы всасывают часть потребной влаги из атмосферы, то на