времени, до сих пор еще не замечена техникой, но, конечно, в
конце концов она тоже будет "открыта" и попадет в руки
деятельным инженерам. Откроют, и может быть, очень скоро, что
нас постоянно окружают не только теперешние, сиюминутные
картины и события, -- подобно тому как музыка из Парижа и
Берлина слышна теперь во Франкфурте или в Цюрихе, -- но что все
когда-либо случившееся точно так же регистрируется и
наличествует и что в один прекрасный день мы, наверно, услышим,
с помощью или без помощи проволоки, со звуковыми помехами или
без оных, как говорят царь Соломон и Вальтер фон дер
Фогельвайде53. И все это, как сегодня зачатки радио, будет
служить людям лишь для того, чтобы убегать от себя и от своей
цели, спутываясь все более густой сетью развлечений и
бесполезной занятости. Но все эти хорошо известные мне вещи я
говорил не тем привычным своим тоном, который полон
язвительного презрения к времени и к технике, а шутливо и
легко, и тетушка улыбалась, и мы просидели вместе добрый час,
попивали себе чай и были довольны.
девушку из "Черного орла", и убить оставшееся время стоило мне
немалых усилий. А когда вторник наконец наступил, важность моих
отношений с незнакомкой стала мне до страшного ясна. Я думал
только о ней, я ждал от нее всего, я готов был все принести ей
в жертву, бросить к ее ногам, хотя отнюдь не был в нее влюблен.
Стоило лишь мне представить себе, что она нарушит или забудет
наш уговор, и я уже ясно видел, каково мне будет тогда: мир
снова станет пустым, потекут серые, никчемные дни, опять
вернется весь этот ужас тишины и омертвенья вокруг меня, и
единственный выход из этого безмолвного ада -- бритва. А бритва
нисколько не стала милей мне за эти несколько дней, она пугала
меня ничуть не меньше, чем прежде. Вот это-то и было мерзко: я
испытывал глубокий, щемящий страх, я боялся перерезать себе
горло, боялся умирания, противился ему с такой дикой, упрямой,
строптивой силой, словно я здоровый человек, а моя жизнь --
рай. Я понимал свое состояние с полной, беспощадной ясностью,
понимал, что не что иное, как невыносимый раздор между
неспособностью жить и неспособностью умереть делает столь
важной для меня эту маленькую красивую плясунью из "Черного
орла". Она была окошечком, крошечным светлым отверстием в
темной пещере моего страха. Она была спасением, путем на волю.
Она должна была научить меня жить или научить умереть, она
должна была коснуться своей твердой и красивой рукой моего
окоченевшего сердца, чтобы оно либо расцвело, либо рассыпалось
в прах от прикосновения жизни. Откуда взялись у нее эти силы,
откуда пришла к ней эта магия, по каким таинственным причинам
возымела она столь глубокое значение для меня, об этом я не
думал, да и было это безразлично; мне совершенно не важно было
это знать. Никакое знание, никакое понимание для меня уже
ничего не значило, ведь именно этим я был перекормлен, и в
том-то и была для меня самая острая, самая унизительная и
позорная мука, что я так отчетливо видел, так явно сознавал
свое состоянье. Я видел этого малого, эту скотину Степного
волка мухой в паутине, видел, как решается его судьба, как
запутался он и как беззащитен, как приготовился впиться в него
паук, но как близка, кажется, и рука помощи. Я мог бы сказать
самые умные и тонкие вещи о связях и причинах моего страданья,
моей душевной болезни, моего помешательства, моего невроза, эта
механика была мне ясна. Но нужны были не знанье, не пониманье,
-- не их я так отчаянно жаждал, -- а впечатления, решенье,
толчок и прыжок.
приятельница сдержит слово, в последний день я был все же очень
взволнован и неуверен; никогда в жизни я не ждал вечера с таким
нетерпеньем. И как ни невыносимы становились напряженье и
нетерпенье, они в то же время оказывали на меня удивительно
благотворное действие: невообразимо отрадно и ново было мне,
разочарованному, давно уже ничего не ждавшему, ничему не
радовавшемуся, чудесно это было -- метаться весь день в
тревоге, страхе и лихорадочном ожиданье, наперед представлять
себе результаты вечера, бриться ради него и одеваться (с особой
тщательностью, новая рубашка, новый галстук, новые шнурки для
ботинок). Кем бы ни была эта умная и таинственная девушка,
каким бы образом ни вступила она в этот контакт со мной, для
меня это не имело значенья; она существовала, чудо случилось, я
еще раз нашел человека и нашел в себе новый интерес к жизни!
Важно было только, чтобы это продолжалось, чтобы я предался
этому влечению, последовал за этой звездой.
маленьким столиком старого, уютного ресторана, предварительно,
хотя в том не было нужды, заказанным мною по телефону, и изучал
меню, а в стакане с водой стояли две прекрасные орхидеи54,
которые я купил для своей подруги. Ждать мне пришлось довольно
долго, но я был уверен, что она придет, и уже не волновался. И
вот она пришла, остановилась у гардероба и поздоровалась со
мной только внимательным, чуть испытующим взглядом своих
светло-серых глаз. Я недоверчиво проследил, как держится с нею
официант. Нет, слава Богу, никакой фамильярности, ни малейшего
несоблюдения дистанции, он был безупречно вежлив. И все же они
были знакомы, она называла его Эмиль.
засмеялась.
подарок, -- так ведь? -- и не знал, что выбрать, не очень-то
знал, насколько ты, собственно, вправе дарить мне что-либо, не
обижусь ли я, вот ты и купил орхидеи, это всего лишь цветы, а
стоят все-таки дорого. Спасибо. Кстати, скажу тебе сразу: я не
хочу, чтобы ты делал мне подарки. Я живу на деньги мужчин, но
на твои деньги я не хочу жить. Но как ты изменился! Тебя не
узнать. В тот раз у тебя был такой вид, словно тебя только что
вынули из петли, а сейчас ты уже почти человек. Кстати, ты
выполнил мой приказ?
фокстрот. Ты говорил, что ничего так не желаешь, как получать
от меня приказы, что слушаться меня тебе милее всего.
Вспоминаешь?
за два часа. Танго сложнее, но оно тебе и не нужно.
поглядела на меня молча.
если бы ты его угадал. Ну-ка, посмотри на меня хорошенько! Ты
еще не заметил, что у меня иногда бывает мальчишеское лицо?
Например, сейчас?
это было мальчишеское лицо. И когда я минуту помедлил, это лицо
заговорило со мной и напомнило мне мое собственное отрочество и
тогдашнего друга -- того звали Герман. На какое-то мгновение
она совсем превратилась в этого Германа.
тебе следовало бы зваться Германом.
переодетый, -- сказала она игриво.
что я угадал. Как раз подали суп, мы начали есть, и она
развеселилась, как ребенок. Красивей и своеобразней всего, что
мне в ней нравилось и меня очаровывало, была эта ее способность
переходить совершенно внезапно от глубочайшей серьезности к
забавнейшей веселости, и наоборот, причем нисколько не меняясь
и не кривляясь, этим она походила на одаренного ребенка. Теперь
она веселилась, дразнила меня фокстротом, даже раз-другой
толкнула меня ногой, горячо хвалила еду, заметила, что я
постарался получше одеться, но нашла еще множество недостатков
в моей внешности.
мальчика и я угадал твое имя?
господин, не понимаешь, что я потому тебе нравлюсь и важна для
тебя, что я для тебя как бы зеркало, что во мне есть что-то
такое, что отвечает тебе и тебя понимает? Вообще-то всем людям
надо бы быть друг для друга такими зеркалами, надо бы так
отвечать, так соответствовать друг другу, но такие чудаки, как
ты, -- редкость и легко сбиваются на другое: они, как
околдованные, ничего не могут увидеть и прочесть в чужих
глазах, им ни до чего нет дела. И когда такой чудак вдруг
Перумов Ник
Корнев Павел
Ковальчук Вера
Херберт Фрэнк
Белогорский Евгений
Куликов Роман