догомеровский, полувосточный, полуэгейский) опыт божественности императора.
Это - тоже продукт перевода объективной социально-политической мощи истории
на язык интимной ощутимости. Вместе с богатствами в Грецию хлынули в
неимоверном количестве рабы, что превратило рабовладение в огромную
финансовую силу, с банками и биржами, со страстно выраженными
"империалистическими" инстинктами. Появилась новая социальная группировка -
интеллигенция, которая с небывалой жаждой свободного, независимого
утонченного знания и весьма изысканных ощущений заявила о своем приоритете
во всех делах культуры и резко выступила против старого
аристократически-крестьянского, а по жизни весьма демократического, наивного
и полудеревенского консерватизма. Эллинистический город - это уже не тот
старый эллинский городишко, возникший без плана, сам собой, с кривыми,
вонючими переулками и с темными, приземистыми избушками. Эллинистические
города возникли по плану, строились обдуманно, целесообразно. Улицы в них
мостились, освещались; заводились бульвары, скверы, строились многоэтажные
здания, роскошные театры. Наконец, в эпоху эллинизма с Востока хлынули
многочисленные культы (Великой Матери, Изиды, Адониса и т.д.), смысл
которых, в конечном счете, заключался именно в субъективировании, в переводе
древней религии на язык интимно-личных ощущений. Как в Европе XV - XVI вв.
возрождение древности было формой отказа от строгого объективизма и
самоуглублением самостоятельного субъекта, так и в эпоху эллинизма
возрождение в Греции восточных культур служило утончению субъекта и
подкреплению его изолированного существования. Достаточно указать хотя бы на
то, как преобразилась элевсинская мифология под влиянием культа Великой
Матери Кибелы. Вместо, чистой скорби матери Деметры о погибшей дочери Коры
мы находим тут целую гамму половых, эротических мотивов. Разгадка
знаменитого синкретизма религий конца античности заключается как раз в этом
субъективистическом имманентизме, которому чем дальше, тем больше
подвергалась старая суровая и холодная эллинская религия, подобно тому как
социально-экономическая разгадка самого этого субъективизма и имманентизма -
в новом этапе рабовладения, в опосредствованном рабовладении.
абстрактно-индивидуалистическая эстетика? Чем обогатилась философская
область античности от этого трехвекового вклада? Поскольку период косвенного
рабовладения выдвигал в качестве своего главного экономического орудия
внутренне осложненный субъект, переводивший объективную действительность на
язык своего внутреннего сознания и самочувствия, эллинизм, вообще говоря,
сделал для древних объективное бытие ощутимым, соизмеримым с отдельной
человеческой личностью, имманентным ей. Не будем путаться в трех соснах,
вспоминая о том, что для грека всегда-де его бытие было ощутимо, хотя бы в
той же религии Диониса, да и в еще более ранних религиях. Эллинизм не дал
ощутимости вообще, той общей ощутимости бытия, которая есть и была всегда у
всех людей, живущих среди вещей и других людей. Эллинизм показал, что все
бытие есть не что иное, как данность субъективному самоощущению. Довести
ощутимость бытия не только до личности или до ее разума, но до ее чувства,
до ее внешнечувственных ощущений и в этом именно и находить свою цель - вот
в чем было идеологическое задание эллинистической эпохи, возникшей на базе
нового рабовладельческого этапа. Отсюда ясно, что вклад эллинизма в
общеантичную эстетику чрезвычайно значителен. Ведь только здесь впервые
человек начал жить так, как будто бы он и был единственным и абсолютным
существом в бытии, т.е. так, как будто бы он и есть сам миф, внутренне
ощутимый сам для себя. Тайна этой ощутимости заключается в том, чтобы
человеку самому стать тем, что он ощущает. Пока человек не понял внутренней
жизни вещи и не перевел ее на язык своей интимной ощутимости, до тех пор он
не может стать самою этой вещью, и всякое приближение к ней, всякое слияние
с нею окажется только рассудочным, абстрактным, формальным. Эллинизм есть
стихия субъективистической имманентности, когда все бытие оказывается
внутренне данным ощущением самого обыкновенного, самого маленького и
уединенно существующего человека.
эллинизма, которая носит название стоической. Стоики характерным образом
объявляли все существующее телом. Этим они в яснейшей форме приобщали себя к
той общетелесной философии, о которой мы говорили в разделе о
рабовладельческой формации эпохи классики. Однако, в отличие от ионийской
натурфилософии и, в частности, от Гераклита (к которому они вообще говоря,
очень близки), стоики пронизывают свой "материализм" очень напряженной и
чрезвычайно прямолинейно проводимой телеологией. Оказывается, все
существующее не только происходит из огня (об этом учил и Гераклит), но этот
огонь, или, как они говорили "творческий", "художественный" огонь (pyr
technicon), по учению стоиков, есть провидение, истекающее с неба на землю,
зарождающее собою все вещи и все существа и наличное также и внутри человека
в виде его души, его внутреннего существа, того в человеке, что они называли
"ведущим" (hngemonicon). Таким образом, телесность всего существующего,
которая разливается по всему миру в виде огненной пневмы, телеологическая
его предопределенность и, наконец, его полная имманентность внутреннему
существу человека, - вот о чем учит эта крупнейшая философская школа
эллинизма и вот в чем можно весьма осязательно наблюдать то новое, что
принесла с собою рабовладельческая формация эллинистического периода, т.е.
опосредствованное или косвенное рабовладение. Как мы видим, телесное
толкование всей действительности налично здесь нисколько не меньше, чем в
философии досократиков. Однако выдвинутый здесь на историческую сцену
самоуглубленный субъект уже не ограничивается теперь простым
непосредственным восприятием телесного мира, но он хочет окопать себя в этом
телесном мире и застраховать себя от его стихийного напора. Это - первая
попытка стать вровень с мифическим миром и, как мы сейчас видим, попытка
пока еще чисто отрицательная: и стоики, и эпикурейцы, и скептики хотят не
столько познать мир и жизнь, сколько сохранить внутренний покой своей
личности, внутренняя жизнь которой вдруг пробудилась как отдаленный
результат социально-экономического перелома от прямого рабовладения к
рабовладению косвенному. Таков результат раннего эллинизма. В дальнейшем, по
мере того, как углубляется и расширяется косвенное рабовладение, углубляется
и расширяется возрастающий на его почве субъект. Этот последний на рубеже
старой и новой эры весьма заметно начинает переходить от чисто
отрицательного самоутверждения в эпоху раннего эллинизма - к положительному
самоутверждению в эпоху позднего эллинизма. Он теперь и всерьез хочет не
только познавать свой телесный мир и не только чувствовать себя в
безопасности на его лоне, но он хочет проникнуть и во все его жизненные
глубины, те самые, которые когда-то были в наивной форме зафиксированы в
виде мифологии. И этот субъект, возвращаясь к архаической мифологии, хочет
снова стать в полном смысле слова мифом, т.е. какой-то демонической
сущностью подобно тому, как такой демонической сущностью был в своем
сознании и в своей жизненной ориентировке первобытный человек. Это
утверждение себя на лоне общинно-родовой мифологии, но утверждение уже не
наивное, а ученое, философское и вообще внутреннее, включая всякую магию,
мантику и астрологию, - это самоутверждение человеческого субъекта мы и
находим в позднем эллинизме.
социально-экономическое и духовно-культурное противоречие. Разрешая старое
противоречие аристократии и демократии, он в то же самое время, по
неумолимой диалектике истории, развязывал новое противоречие, о котором
классическое эллинство не могло иметь никакого представления. Это было
противоречие между полусвободной инициативой бывшего абсолютного раба и
внешнепринудительной зависимостью его от бывшего абсолютного рабовладельца.
Свободная инициатива, в условиях рабовладельческого общества, не могла не
иметь никаких границ. Когда она доходила до того, что раб бросал землю и
господина и переходил на другую землю или к другому господину или вовсе
становился бродягой и разбойником, тогда вся эта система лопалась, ее
внутреннее противоречие взрывало ее изнутри. Выходом из этого противоречия
было прикрепление этих полусвободных арендаторов к земле. Этим вся их
свободная инициатива переносилась на совершенно другую ступень; оставаясь
сама собой, она в каждом своем моменте уже оказывалась под непосредственным
принуждением и тем самым вступала и синтез с той системой непосредственного
рабовладения, которая, как мы знаем, существенна для классического
эллинства. Другими словами, непосредственное и опосредствованное
рабовладение сливались тут в земельно-крепостное рабовладение, ясным
указанием на что является указ императора Константина (322 г.) об
окончательном прикреплении колонов к земле и необычный рост в эпоху поздней
империи вечной аренды, когда отец передавал свою аренду сыну.
слова крепостничеством, существенным для последующей феодальной формации. В
эпоху феодализма личность крепостного крестьянина принципиально считалась
абсолютно свободной, и только ввиду непреодолимых условий общечеловеческой
жизни считалось естественным одним быть господами, другим - подчиненными. В
Римской империи, как указанная социально-экономическая ступень ни близка к
феодализму, она все же была рабством, т.е. раб считался рабом по природе, в
самом последнем своем существе (хотя социально-политическая атмосфера уже
была насыщена разнообразными духовно-освободительными идеями).
разрешала политическими средствами. Антитеза монархического режима и
внутренне свободной личности тоже могла существовать только до поры, до
времени. Тут тоже рано или поздно должно было наступить внутреннее слияние
интимных субъективно-анархических, чувств и переживаний с политическим
абсолютизмом империи. Оно и наступило в римской теократии, которая, внешне
оставаясь тем же государственным абсолютизмом, претендовала в то же время на
самое внутреннее и интимное, что было тогда в человеке, на религию.
Монархический абсолютизм становился какой-то своего рода мистической
Прозоров Александр
Лондон Джек
Ковальчук Вера
Бажанов Олег
Роллинс Джеймс
Белов Вольф