киданье товарищу Сталину, у которого через шестнадцать суток - день
рождения. Но шакалы, гиены и грифы почему-то не хавают членов политбюро,
носы от них воротят свои и пасти зубастые. А Сталин сидит в ложе в грязной
простынке и в сандалиях и говорит Муссолини:
завелись в наших рядах.
марьяжу в партийном санатории и поражению генерала Франко, а потом доносила
об этом Кидалле, И Кидалле оставалось только вызвать из Италии муженька
милой ламы и его секретариков, предъявить им обвинение убрать в сговоре с
итальянским фашизмом нашу партийную верхушку и часть актива. Дамочку,
рассказавшую сон Шарлотке, надзиратели по очереди пилили на глазах
дипломата, пока тот не раскололся и не продал сообщников. А Кидалла ему
сказал напоследок, чтобы благодарил следствие за то, что им всем не
предъявлено обвинение в попытке бросить целый ряд товарищей на съедение
львам и тиграм под руководством Бориса Эдера во время циркового
представления в честь делегатов съезда победителей. Тогда бы вышел им вышак,
не всего червонец с поражением в правах и конфискацией имущества... И ты
представь, Коля. в бараке - каша, в окно луна светит, на вышках, на всякий
случай, стреляют в эту белую луну, а эпилептики от выстрелов попадали с нар,
бьются в падучей, стонут, хрипят, языки перекусывают, зубами скрежещут. Надо
им под головы подушки подкладывать, ложками языки прикусанные освобождать.
руки-ноги держать, жалеть, испарину со лба вытирать, а Чернышевский сидит на
нарах, покуривает солому из матраца и говорит мне, как ни в чем не оы вало:
Белинским тогда его не ликвидировали? Не понимаю, Ведь ничего подобного мы
бы сейчас с вами не наблюдали,
надрываются, за животы держатся, некоторые даже своих баб и детей привели
посмотреть на такое представление. Начали я и еше четверо, побросавших
вечером свои партбилеты, успокаивать больных. К утру успокоили, Смотреть на
них было страшно. Рыла синие, рты в крови, еле дышат, и несчастные у всех,
мертвые уже почти, нечеловеческие глаза. В зрачках по желтой лампочке
Ильича. Они зажглись под утро.
Птюху притаранили. Потом налили по миске ржавой шелюмки. Подхожу к
Чернышевскому и говорю, что если только замечу вторую попытку покушения на
мою личность, то вечноголодные вохровские псы обглодают его, Чернышевского,
до самой шкелетины, а обглоданную шкелетину я, освободившись, оттараню в
музей революции и выдам за останки батьки Махно или Родзянки или еще
какого-нибудь политического трупа. Схавал он мои слова и отвечает, что речь
шла, действительно,обо мне, но не о покушении на меня, а о попытке привлечь
к изучению истории партии, которое зквивалентно моей ликвидации и даже еще
более эффективно.
организация объединенных наций? По-прежнему ли это послушное орудие
действует по указке США, и неужели партия не понимает, что Вышинский - палач
и провокатор охранки на трибуне ООН - компрометанс? Ведь мы сами
компрометируем себя на каждом шагу! Тут, Коля, Чернышевский потрепал меня по
плечу, ухмыльнулся, как провинциальный босяк, и говорит:
Чувствуется почерк Галахера. Большой мастер. Я не удивлюсь, когда узнаю, что
английский двор вступил в партию. Где ваш мандат, Йорк?
на провокацию и продолжают оставаться крупными деителями Коминтерна и МОПРа.
Тольятти и Тельманом для сохранения ваших жизней. Ибо на воле во всем мире
идет тотальная война на уничтожение старых большевиков, бравших Зимний и
работавших бок о бок с Лениным и Свердловым. Даже внутри нашей, - говорю, -
страны трудно поддающиеся разоблачению силы не останавливаются ни перед чем.
Поэтому план партии вынужден был быть, как всегда, гениальным и простым. Так
что от имени политбюро тридцати компартий имею честь передать вам, героям
нашего времени, о том, что вы не осуждены. Вы, товарищи, тщательно
законспирированы, и ни Гестапо, ни ФБР, ни Сюрте женераль, ни наш
интеллижент сервис и другие выдающиеся легавки мира не дотянутся кровавыми
своими лапами до ваших жизней! Сначала, Коля, я просто растрекался от злобы
и мертвой тоски, но смотрю: разрыдались по-новой, слушая меня, мои
большевички, за руки взялись, и даже те, которые после групповой падучей,
закукарекали потихонечку, задышали поглубже, бедняги, глаза у них слегка
ожили и синие губы порозовели.
гимн. Мы наш, мы новый мир построим... Пойте, думаю, птички, пойте, стройте
на самодельных международных аренах новый мир и перелицовывайте под
руководством своего главного закройщика и бухгалтера мировой революции Кырлы
Мырлы мир старый. Давай, Коля, выпьем за всех пойманных и распятых бабочек и
за жуков, и за живых птиц, ставших чучелами, и за то, чтобы нам с тобой
никогда не перелицовывать ни старых костюмов, ни старых пальто.
перелицевал однажды в Берлине, в 1929 году, и костюм и пальто. Была
инфляция. Я куропчить не успевал. Уведу миллион марок, скажем, а они по
утрянке превращаются в пшик. Я поистрепался, прихожу к Розе Люксембург и
Кырле Либкнехту в гости и спрашиваю:
Перелицевал он мне пальто и костюм блестяще, Коля! Стали как новенькие. Хожу
по Ундер дер Линден с тросточкой, но в душе какое-то странное ощущаю бздюмо.
Нету в ней веселой и гордой независимости от временной одежды человека на
этой земле, Нету и все.
занозинка колючая пощекочивает. В витринах отражаюсь, оглядываю себя
втихаря,. перед зеркалами стою, галстук поправляю, а сам пронзаю взглядом
пальто и костюм, расколоть их пытаюсь. Что с вами такое стало? Чего вам на
мне не живется? Сидите-то чудесно! И выглажены вы, и хризантема притыривает
шрам от карманчика, по твоей, Коля, фене, чердачка. Ну что с того, что
кое-что левое стало правым и наоборот, правое левым? Это же моя беда с
непривычки пальцы ломать пока ширинку расстегиваешь. Что с вами, гадины, и с
настроением вашим костюмным и пальтовым происходит? Гордо молчат, продолжая
сидеть на мне как с иголочки. А во мне неуверенность появилась во время
работы из-за их враждебного такого отношения. Вздрагиваю. Оглядываюсь, когда
надо раскидывать по сторонам прямым взглядом своих камердинеров, дворецких и
секретарей.
симфоническом концерте няню Гинденбурга, бриллианты у нее в ушах, слушаю
того же Шостаковича и потею. Спина у мена потеет! Чувствую, что пиджак
нарочно зто делает, настырничает, тварь, а брюки морально поддерживают его.
Собираются в складки на коленках и мотке, и шуршат. И карманы шумят как
морские раковины. У-у-у. Ерзаю на своем стуле,откидном к тому же. Откидной
стул, Коля, это окончательное падение и унижение. Какой-то фашист вежливо
мне шепчет:
ущипнул ширинку от невыносимого раздражения. Тут дирижер Тосканини обернулся
и палочкой лично мне погрозил: цыц! Я задумался, как он мог, стоя спиной к
залу, прокнокать майн кампф со шмутками? Шума же от того, что я открутил
пуговицу с мясом, не было никакого! Брюки не хипежили от внезапной боли, а
пиджак не свалился с меня после жуткого крика в обморок! Зеркал никаких
перед шнифтами Тосканини не было. "Может, - думаю, - настучал кто-нибудь из
оркестрантов?" Нет, все они в свои ноты косяка давят или же от удовольствия
закатывают шнифты под потолок, Очень меня удивил дирижер Тосканини.
плачь! Я тебе еще не такое устрою! Я тебя спичками прижигать буду, если не
смиришься! Сгною гадину! Каустиком оболью! Антракт. В буфет я не пошел.
Фланирую по фойе. Монокль вставил. А на меня что-то все кнокают,
перешептываются, нагло и издевательски ухмыляются. Костюм, почуяв это, снова
поддал спине жарку, О подмышках я уж не говорю. Там была парилка. Коленки,
Коля, коленки, которые у людей вообще вроде бы не потеют никогда, возьми и
исключительно мне назло запотели, прилипли к брюкам. Пришлось руки в карманы
засовывать и втихаря брюки одергивать. Так что антракт этот был для меня
хуже концерта.
же отвечает, колет сквозь рубашку, подлец, свиной щетиной, Я один борт
оттягиваю, меня другой колет! Я стараюсь свободное пространство внутри
пиджака обнаружить, чтобы не прикасаться к нему вовсе, искореживаюсь, сам в
себя вжимаюсь, третий уже звонок, но ни хера не получается.
ощетинивается, и так она вдруг меня вся разом щекотнула, что я задвигал
руками как паровоз, зачесался и громко засмеялся. Зашикали фашисты.
Тосканини через плечо снова голову повернул и смерил меня итальянским
взглядом, как макаронину какую-нибудь. Оркестр что-то вякнул, и про меня все
забыли, слава Богу. Только тот же самый жирный фашист прошипел:
написал записку с понтом от какого-то немца из зала, передал ее бабе фашиста
и рванул на выход, потому что, по-моему, Коля, весь зал и Тосканини с
оркестром с интересом смотрели на мой зад, Ведь пиджак что сделал?
Приподнялся в плечах, а брюки только того и ждали, влезли в промежность, да
так глубоко и крепко, будто я втянул их в себя усилием воли. На ходу
нагибаюсь, двигаю всеми мускулами и мясом несчастной своей задницы, но
понимаю всей душой - бесполезняк! Зашел за бархатную штору, дернул брючину
так, что сам себя больно ущипнул, и обтер лицо той же шториной. Выглянул
Маккефри Энн
Ильин Андрей
Жюль Верн
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Шилова Юлия