молоденькую, хорошенькую, со стервиночкою, бросившую ради него
пижонский свой Ленинград. Потом - с горечью вспомнил Викторию. Потом -
пани Юльку, Юлию Мечиславну Корховецкую, красивую, породистую,
высокомерную... Неужели провинция? Неужели это она так затягивает, так
невозвратимо губит людей? Или дело в самом Равиле? Мягком, но
неуловимом Равиле?
несправедливо, но хоть логично, понятно: ссыльные знали, на что и за
что идут, знали, что по окончании срока наказания (особо подчеркнем:
наказания!) смогут направиться куда захотят. Или когда люди ехали к
черту на рога по собственной воле - служить, например, великой идее:
сеять разумное, так сказать, доброе, вечное, - их грело сознание, что
они в любой момент вольны вернуться, и такого сознания доставало
порою, чтобы оставаться на этих рогах до смерти. Но по какому праву,
по какой логике приговорены к пожизненной ссылке люди, виновные только
в том, что в Сибири (в Казахстане, на Алтае, на Дальнем - все равно! -
Востоке) родились?! Почему им нужно извиваться, изворачиваться,
обходить законы, не законы даже - какие-то полутайные предписания -
заключать нечистые сделки, рисковать остатками свободы, чтобы хоть
как-то, хоть одной ногою, зацепиться за Москву, за Ленинград, за Киев,
наконец?! Эти-то как виноваты? Этих-то за что?..
предчувствовал, чем обернется пребывание в пожизненной ссылке. Вместе
с Арсением он поступал в Студию, но безуспешно, и Арсений, искренне
считавший друга и более талантливым, и более образованным, поражался
несправедливости судьбы и экзаменаторов; последним, полагал Арсений, и
во всяком случае, коль уж все равно решили брать человека из
провинции, выгоднее взять татарина, продемонстрировав таким нехитрым
способом полное торжество в стране принципов пролетарского
интернационализма. Несколько сникший, Равиль почти из-под Арсениевой
палки подал документы в ГИТИС, на заочное, и, разумеется, был
зачислен, получив шанс заработать по окончании диплом режиссера
народного театра, а также много непредсказуемых шансов на устройство
жизни в столице во время одной из десятка предстоящих полуторамесячных
сессий.
останавливаться-то негде, мансарде, полученной Арсением во временное
пользование от Театра. Арсений искренне был рад другу, по которому
сильно соскучился, но спать в одной постели с мужчиною не любил, да по
тесноте и не высыпался, а соседки, театральные билетерши да уборщицы,
ворчали на кухне все угрожающее и угрожающее. Равиль со свойственной
ему не то наивностью, не то бесцеремонностью - в узких восточных
глазах друга никогда не удавалось толком что-нибудь разобрать -
неудобств, причиняемых собственным в мансарде проживанием, мило не
замечал, и Арсению оставалось либо мужественно бороться со сном и
ждать неприятностей через соседок, либо найти Равилю бесплатное жилье,
которое он сам охотно предпочтет существующему. По счастью, буквально
на пятый день в огромном подземном переходе между Красною площадью и
улицей Горького, в переходе, где вечно случайно встречаются друг с
другом все недавние москвичи и гости столицы, ибо первое московское
время проводят обычно на пятачке, ограниченном ГУМом, LДетским миромv,
ЦУМом и площадью Маяковского, - буквально на пятый день Арсений
встретил м-скую шапочную знакомую, Розочку, Раузу, если точнее -
татарку, как и Равиль (татар в М-ске жило тысяч триста); та
чрезвычайно обрадовалась случаю поделиться лезущею изо всех отверстий
ее крепко сбитого тела радостью: вышла замуж за москвича, кандидат
наук, трехкомнатный кооператив, заграничные командировки, - и, с
высоты своего нового положения, несколько покровительственно
поинтересоваться: а ты как здесь? В отпуск приехал? Сказав в двух
словах, как здесь он, Арсений осторожно забросил удочку насчет Равиля
в связи с трехкомнатным кооперативом; осторожничать оказалось ни к
чему: крючок проглотился мгновенно и с большим аппетитом: ну да, еще
бы! - Равиль, звезда м-ской студенческой элиты, вход в которую Раузе
был затруднен до недоступности, становясь московским ее гостем,
становился автоматически другом Раузы, чем давал ей возможность
значительно возвыситься как в собственных, так и в мужа и новых своих
знакомых глазах. Пусть сегодня же и переезжает! Мы с Ванечкою одни,
две комнаты пока, Рауза многозначительно погладила свой вполне на
взгляд плоский живот, свободны. И ты приходи, добавила милостиво.
Адрес не потеряешь?
лицах анекдоты про Политбюро, - Рауза пригласила человек восемь
знакомых, но заметил Арсений только красивую крупную женщину, внешне
напоминающую давнюю идеальную Арсениеву любовь - киноартистку Беату
Тышкевич. Имя Раузиной Беаты было Юлия, звали ее пани Юлькой, и при
ней неотрывно находился невзрачный рыжеватый человечек из Госкомитета
цен - ее муж. Совершенно непонятным представлялось, как решилась эта
статная красавица выйти за скучного плюгавенького уродца, но еще
непонятнее стало, когда Рауза рассказала по секрету Арсению и Равилю,
что уродец, кажется, всерьез собирается пани Юльку бросать и что та
потому и такая нервная последнее время, что руками и ногами за уродца
цепляется. Неоднократно поймав Равиля на определенного рода, так
сказать, облизывающихся взглядах в сторону пани Юльки, которая
опрокидывала рюмку за рюмкою, Арсений решил добычу не упускать; он
дождался удобного момента: муж пани Юльки задремал в уголке дивана,
Равиль только что начал петь длинную, почти бесконечную балладу про
МАЗы, - выбрался из-за стола; проходя мимо пани Юльки, шепнул ей на
ухо что-то насчет двух слов, которые ему совершенно необходимо - и так
далее, и скользнул на кухню ожидать результата. Арсений загадал даже,
что, мол, если она явится, тогда... а уж если нет, то, мол, и Бог с
нею. Пани Юлька явилась, и Арсений с ходу, с места в карьер, со всею
возможною страстностью налетел, заговорил, сбиваясь, но красиво, что
как, мол, она, пани Юлька, великолепна, как идет ей гордое ее пани, ив
каком, мол, он, Арсений, необоримом от нее восторге, и что черт с ним,
с этим плюгавеньким, пусть, мол, катится на все четыре стороны, ко
всем чертям пускай катится, коль неспособен оценить такую... - и
дальше в подобном же роде, дальше, дальше и дальше. Да не нужен он мне
совсем, пьяными слезами разрыдалась вдруг, когда про мужа давно
проехали, пани Юлька и припала к Арсениевой груди. Я и одна проживу,
безо всякого мужа, и даже еще лучше. Конечно, конечно, милая,
радовался Арсений столь легкой победе и гладил Юльку по роскошным ее
платиновым волосам. Конечно, проживешь. Он еще пожалеет, а я и без
него ребеночка рожу! Я сама выберу, от кого родить. Подумаешь! Когда
мы с тобою увидимся? психотерапевтическим тоном спросил Арсений.
Когда? Где? И тут пани Юлька, словно очнувшись, словно впервые
заметив, что говорит не с мужем и не с подружкою, а с каким-то
абсолютно незнакомым мужчиною, резко толкнула Арсения в грудь и
голосом все еще нервным, истерическим, но неизвестно где набравшим и
обиженного высокомерия, произнесла: как вы смеете делать мне грязные
предложения?! (Почему, собственно, грязные? безуспешно попытался
возмутиться Арсений.) Я замужняя женщина, и если моя служба... пани
Юлька снова разрыдалась, снова толкнула Арсения, который на сей раз
стоял на достаточно целомудренном от нее удалении, и убежала в
комнату, откуда доносились предпоследний куплет бесконечной Равилевой
баллады и высокое похрапывание плюгавенького. Сумасшедшая, пожал
плечами покрасневший от неловкости положения, в которое поставила его
пани Юлька, Арсений. Чокнутая. Пусть спит с плюгавеньким, пусть спит с
Равилем, пусть хоть со всею Москвою спит - мне это безразлично до
зевоты! Однако вернуться к гостям почему-то показалось стыдно; Арсений
воровато оделся и по-английски покинул трехкомнатный кооператив
Раузина мужа.
даже на занятия не пошел, поджидал рассказ о том, что же произошло
дальше, хоть и убеждал себя всячески, что никакого особенного дальше
не было, быть не могло, что надо родиться полным кретином, чтобы
придавать даже минимальное значение пьяной выходке истерички, выходке,
про которую сама истеричка забыла в ту же минуту, - но Равиль не
появлялся, с первобытной наивностью избалованного дитяти забыв
гостеприимный кров, едва оказался под другим. Первое время Арсению
большого труда стоило держать гонор, не ехать к Раузе, но постепенно
все успокоилось и полузабылось в мало-помалу налаживающемся ритме
новой московской жизни.
Тебя Вика просит зайти. Вика? Арсений медленно выбирался из
оцепенения. Зачем? Кто может знать заранее, профилософствовал Аркадий,
зачем просит зайти Вика? Арсений скользнул глазами по стихотворению,
уставясь в которое и оцепенел: ...привычка жить и ужас умереть...
закрыл блокнотик, взял вычитанные гранки и пошел к двери. Если убьют,
пошутил на прощанье, прошу считать коммунистом. А если нет, завершил
шутку Аркадий, так нет?
жены знает японский. Откуда она это слышала, сука гебешная?! Когда
Арсений говорил с нею о своей жене и о ее брате?! Да, Виктория
Ильинична, действительно знает. Вы не могли бы связаться с ним,
попросить перевести нам одну картину? Мы, разумеется, заплатим ему.
Посняков Андрей
Суворов Виктор
Быков Василий
Василенко Иван
Шилова Юлия
Куликов Роман