тайно писала дневник. Меня охватывал ужас при мысли, что он может попасть
кому-то в руки. Я прятала его на чердаке. Мама выследила. Однажды за обедом,
когда мы все сидели, склонившись над супом, они вытащила его из кармана и
сказала: "Ну-ка послушайте!" И стала читать, и вслед за каждой фразой
прыскала со смеху. Все смеялись так, что даже есть не могли!
продолжать спать. Тереза не поддавалась на уговоры. Томаш работал с семи до
четырех, а она - с четырех до полуночи. Не завтракай она с ним, они могли бы
общаться друг с другом только по воскресеньям. Поэтому она вставала
одновременно с ним и лишь после его ухода, снова ложась, засыпала.
сауну, что в деревянной купальне на Жофинском острове. Желающих было много,
места мало, и можно было попасть туда разве что по знакомству. В кассе, к
счастью, сидела жена профессора, выброшенного после 1968 года из
университета. Профессор был другом бывшего пациента Томаша. Томаш сказал
пациенту, пациент - профессору, профессор - жене, и Терезу всегда раз в
неделю ждал отложенный билет.
объятиях, полных ненависти, теснились люди, оттаптывали друг другу ноги,
срывали с пальто пуговицы и бранились на чем свет стоит.
тротуарах сразу вдруг началась толчея. Своды зонтиков натыкались один на
другой. Мужчины были вежливы и, проходя мимо Терезы, поднимали зонт высоко
над головой, чтобы она смогла пройти под ним. Но женщины не уступали дороги.
Они сурово смотрели перед собой, и каждая ждала, что встречная признает себя
более слабой и посторонится. Встреча зонтов была испытанием сил. Тереза
сначала уступала дорогу, но поняв, что ее вежливость остается без
взаимности, сжала зонт в руке так же крепко, как и другие. Случалось, она
резко налетала зонтом на встречный, но никто ни разу не сказал "извините".
По большей части не раздавалось ни единого слова, раза два-три она услышала
"корова!" и "пошла в задницу!".
суровыми воительницами оказались как раз молодые. Тереза вспомнила дни
вторжения. Девушки в мини-юбках ходили с национальными флагами на шестах.
Это было неким сексуальным покушением на солдат, обреченных на многолетнюю
половую аскезу. Они, должно быть, чувствовали себя в Праге, как на планете,
выдуманной писателями-фантастами, на планете невообразимо элегантных женщин,
которые демонстративно выражали свое презрение, вышагивая на длинных
красивых ногах, каких не увидишь в России последние пять или шесть столетий.
Она восхищалась ими! А сегодня те же самые женщины шли против нее, дерзкие и
злые. Вместо флагов они держали зонты, но держали их с той же гордостью. Они
готовы были бороться против чужой армии так же упорно, как и против зонта,
не желающего уступить им дорогу.
барочными зданиями, поставленными неправильным четырехугольником. Старая
ратуша четырнадцатого столетия, которая когда-то целиком занимала одну
сторону площади, уже двадцать седьмой год пребывала в развалинах. Варшава,
Дрезден, Берлин, Кельн, Будапешт были чудовищно разрушены последней войной,
но их жители подняли их из руин, в основном бережно восстановив старые
исторические кварталы. Пражане испытывали комплекс неполноценности перед
этими городами. Единственным достопримечательным зданием, уничтоженным у них
войной, была Староместская ратуша. И они решили оставить ее до скончания
века в руинах, чтобы какому-нибудь поляку или немцу не вздумалось упрекнуть
их, что они мало страдали. Перед знаменитыми руинами, которые должны были на
вечные времена осудить войну, была сооружена из металлических брусьев
трибуна на случай той или иной манифестации, куда коммунистическая партия
гнала вчера или погонит завтра жителей Праги.
эту ее извращенную потребность выставлять напоказ свои руины, хвастаться
своим безобразием, демонстрировать свое горе, обнажать культю ампутированной
руки и принуждать весь мир смотреть на нее. В последнее время все напоминает
ей мать. Ей кажется, что материн мир, из которого десять лет тому она
вырвалась, возвращается к ней и со всех сторон обступает ее. Потому-то утром
она и рассказала о том, как мать, потешая семью, читала за обедом ее
интимный дневник. Если частный разговор всенародно транслируется по радио,
так может ли это означать что-либо иное, кроме того, что мир превратился в
концлагерь?
выразить, какой представляется ей жизнь в ее семье. Концентрационный лагерь
- это мир, где люди живут бок о бок постоянно, денно и нощно. Жестокости и
насилие лишь второстепенная (и вовсе не обязательная) его черта.
Концентрационный лагерь - это полное уничтожение личной жизни. Прохазка,
который не мог поговорить со своим приятелем за рюмкой вина в безопасности
интима, жил (даже не сознавая того - и это была его роковая ошибка!) в
концлагере. Тереза жила в концлагере, когда находилась у матери. С той поры
она знает, что концентрационный лагерь - не что-то исключительное,
вызывающее удивление, напротив - это нечто данное, основное, это мир, в
который мы рождаемся и откуда можем вырваться лишь при величайшем усилии.
что касались друг друга. Рядом с Терезой потела дама лет тридцати с очень
красивым лицом. Под плечами у нее свисали две неимоверно большие груди,
покачивавшиеся при малейшем движении. Дама встала, и Тереза обнаружила, что
ее ягодицы подобны двум огромным торбам и не имеют к лицу никакого
отношения.
тело и сквозь него пытается прозреть душу, как с детства к тому стремится
Тереза. Возможно, и эта женщина когда-то наивно полагала, что может
использовать тело как вывеску души. Но какой чудовищной должна быть душа,
если она походит на это тело, на эту вешалку с четырьмя торбами?
небо. Беспрестанно моросил дождь. Она стояла на деревянном настиле над
Влтавой, несколько квадратных метров которой были обнесены здесь высоким
забором, защищавшим дам от взоров города. Посмотрев вниз, она увидала на
речной глади лицо женщины, о которой только что думала.
детский взгляд.
показались две торбы, что, покачиваясь, разбрызгивали вокруг себя мелкие
капли холодной воды.
было ничего ужасного. Под плечами были не мешки, а довольно маленькие груди.
Мать смеялась, что груди у нее не такие, каким положено быть, и Тереза
страдала комплексами, от которых избавил ее только Томаш. Но если она готова
была теперь смириться с их размером, то большие и слишком темные круги
вокруг сосков убивали ее. Имей она возможность сама сотворить свое тело, она
сделала бы соски незаметными, нежными, чтобы они легко пронзали свод груди и
по цвету лишь чуть-чуть отличались от остальной кожи. Эта большая
темно-красная мишень казалась ей будто нарисованной деревенским художником,
который стремится создавать эротическое искусство для бедных.
увеличивается на миллиметр. За сколько дней лицо стало бы неузнаваемым?
Тереза просто-напросто перестала бы походить на самое себя, это все еще была
бы она, это все еще была бы Тереза?
внутри оставалась бы той же самой и лишь в ужасе взирала на то, что
происходит с телом.
ли ее тело вообще право зваться Терезой? А если она не имеет такого права,
то к чему тогда относится имя? Лишь к чему-то нетелесному, нематериальному?
поистине серьезными вопросами бывают лишь те, которые может сформулировать и
ребенок. Лишь самые наивные вопросы по-настоящему серьезны. Это вопросы, на
которые нет ответа. Вопрос, на который нет ответа, - барьер, через который
нельзя перешагнуть. Другими словами: именно теми вопросами, на которые нет
ответа, ограничены людские возможности, очерчены пределы человеческого
существования.)
чужое; чужое и все-таки предназначенное именно ей. Она питает к нему
отвращение. Этому телу недостало сил, чтобы сделаться для Томаша
единственным в его жизни. Это тело обмануло ее и предало. Сегодня всю ночь
ей пришлось дышать запахом чужого женского лона, исходившим от его волос!
с Томашем, а тело прогнать в мир: пусть там оно ведет себя так же, как и
прочие женские тела с телами мужскими! Раз Терезино тело не смогло стать
единственным для Томаша и проиграло самое крупное сражение ее жизни, то