тренируются. Так же нужна и латынь для мыслящего человека. Это трениров-
ка ума.
говорили. Предоставили нам самим после открыть эту истину. - Олни помол-
чал для внушительности, потом прибавил: - А не сказали нам, что каждому
джентльмену надо изучать латынь, но знать ее джентльмену не надо.
все высмеете и вывернете наизнанку.
только и знают аптекари, адвокаты да латинисты. И если Мартин метит в
аптекари, в адвокаты или в преподаватели латыни, значит, я не угадал. Но
тогда спрашивается, при чем тут Герберт Спенсер? Мартин только что отк-
рыл его для себя и совсем на нем помешался. А почему? Потому что Спенсер
открывает ему какой-то путь. Ни меня, ни вас Спенсер никуда не приведет.
Нам незачем куда-то идти. Вы просто-напросто выйдете замуж, мне же
только и надо будет присматривать за поверенными и управляющими, а уж
они станут пасти денежки, которые мне оставит папаша.
залп:
мотрите, сколько он уже успел. Как подумаю, мне иногда тошно делается,
тошно и стыдно за себя. Он уже знает о мире, о жизни, о назначении чело-
века и обо всем прочем много больше, чем Артур, Норман, я, да и вы,
кстати, несмотря на всю нашу латынь, и французский, и древнеанглийский,
несмотря на всю нашу культуру.
гим, что я знаю, я обязан ей.
вздумаете меня уверять, будто читаете Спенсера по ее совету, - как бы не
так. И о Дарвине и об эволюции она знает не больше, чем я о копях царя
Соломона. Какое это головоломное спен-серовское толкование чего-то вы на
нас недавно обрушили? Неопределенное, непоследовательное, какая-то там
гомогенность. Обрушьте-ка это на нее - и посмотрите, поймет ли она хоть
слово. Это, видите ли, не культура. Так-то вот, и, если вы займетесь ла-
тынью, Мартин, я перестану вас уважать.
кую-то досаду. Речь шла об ученье, о занятиях - о том, как овладеть ос-
новами знаний, и этот задиристо-мальчишеский тон никак не вязался с тем
подлинно важным, что волновало Мартина, - он-то стремился глубоко про-
никнуть в жизнь, вцепиться в нее накрепко орлиной хваткой, его до боли
потрясали грандиозные открытия, и уже рождалось понимание, что он всем
этим способен овладеть. Ему казалось, он словно поэт, выброшенный кораб-
лекрушением на неведомую землю, - он владеет могучим даром выражать кра-
соту, а запинается, заикается, тщетно пробует петь на грубом варварском
наречии своих новых собратьев. Вот и он так. Остро, мучительно чувствует
то великое, всеобъемлющее, что есть в мире, а вынужден топтаться и про-
бираться ощупью среди школярской болтовни и спорить, следует ли ему изу-
чать латынь.
отражению в зеркале. - На кой мне эта мертвечина. Почему и мной и живу-
щей во мне красотой должны заправлять мертвецы? Красота жива и непрехо-
дяща. Языки возникают и отмирают. Они прах мертвых.
спать, недоумевал, почему не удается так разговаривать, когда рядом
Руфь. При ней он превращается в школьника и говорит школьным языком.
все-таки решил не браться за латынь. Для него главное - время. Столько
еще есть всего, что куда важнее латыни, столько областей знания громко и
властно взывают к нему. И надо писать. Надо зарабатывать деньги. А его
еще ни разу не напечатали. Два десятка рукописей без конца скитаются по
журналам. Как другим удается печататься? Долгими часами просиживал он в
публичных библиотеках, жадно, пристально вчитывался в написанное други-
ми, сравнивал со своим и доискивался, доискивался: что же за секрет они
открыли, почему им удается продать свои работы.
жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано, по два цента за
слово, по двадцать долларов за тысячу - так говорилось в газетной замет-
ке: Непостижимо, счету нет рассказам, написанным, правда, легко, но на-
чисто лишенным жизненной силы и подлинности. Жизнь так необыкновенна,
она чудо, она полна загадок, грез, героических свершений, а в этих расс-
казах одни серенькие будни. Он ощущал напряжение и накал жизни, ее жар и
кипенье и мятежное неистовство - вот бы о чем писать! Хотелось воссла-
вить дерзновенных храбрецов, не теряющих надежду, безрассудных влюблен-
ных, титанов, которые борются в напряжении и накале, среди ужаса и тра-
гедий, и сама жизнь уступает их натиску. А журнальные рассказы, похоже,
усердно прославляют всяких мистеров Батлеров, скаредных охотников за
долларами, и серенькие любовные интрижки сереньких людишек. Может, это
оттого, что сами редакторы журналов такие серенькие? Или они попросту
боятся жизни - и писатели эти, и редакторы, и читатели?
Не знает он ни одного, писателя и даже, никого, кто хотя бы пробовал пи-
сать. Нет никого, кто бы с ним потолковал, хоть что-то объяснил, что-то
посоветовал. Ему стало казаться, что редакторы вовсе и не люди. Похоже,
они винтики в какой-то машине. Вот что это такое - просто-напросто маши-
на. Он изливает душу в рассказах, очерках, в стихах и вверяет их этой
самой машине. Аккуратно складывает листы, вкладывает в большой конверт
вместе с рукописью столько-то марок, заклеивает конверт, лепит на него
еще марки и опускает в почтовый ящик. Конверт отправляется в путь, а че-
рез какое-то время почтальон приносит ему рукопись уже в другом большом
конверте, а на нем те самые марки, которые, он приложил, отсылая ее. Нет
там, на другом конце пути, живого редактора, а лишь хитроумное уст-
ройство из винтиков, которое перекладывает рукопись в другой конверт и
лепит на него марки. Это все равно как торговые автоматы: бросишь в щель
мелкую монету, механизм зажужжит и выбросит тебе плитку жевательной ре-
зинки или шоколадку. Смотря по тому, в какую щель опустил монету. Так и
с редакторской машиной. Попадешь в одну щель - высылают чек, в дру-
гую-листок с отказом. Мартин пока попадал только во вторую.
действием автомата. Листки эти отпечатаны были по одному стандарту, и он
получил их сотни - по десятку, а то и больше на каждую из ранних рукопи-
сей. Если бы в каком-нибудь из этих отказов была одна-единственная
строчка, за которой чувствовался бы написавший ее живой человек, он бы
взбодрился. Но ни один редактор не подтвердил таким образом, что он и
вправду существует. Вот и оставался единственный вывод: там, куда прихо-
дят рукописи, живых людей нет, лишь безостановочно крутятся хорошо сма-
занные винтики этой самой машины.
годами питать эту машину; но он истекал кровью, и исход борьбы решали,
не годы, а недели. Каждую неделю счет за жилье и стол приближал его к
гибели, и почти так же неумолимо истощали его почтовые расходы на сорок
рукописей. Он уже не покупал книг и экономил на мелочах, пытаясь отсро-
чить неизбежный конец; но экономить не умел и на неделю приблизил этот
конец, дав младшей сестре, Мэриан, пять долларов на платье.
добрению. Даже Гертруда начала поглядывать на него косо. Сперва, как лю-
бящая сестра, она была снисходительна к его, как она считала, дури, но
теперь, как заботливая сестра, встревожилась. Ей стало казаться, что это
уже не дурь, а безумие. Мартин видел ее тревогу и страдал куда больше,
чем от неприкрытого сварливого презрения Бернарда Хиггинботема. Мартин
верил в себя, но никто не разделял его веры. Даже Руфь не верила в него.
Она хотела, чтобы он все свое время посвятил ученью, и хотя не высказы-
вала прямого неодобрения его попыткам писать, но никогда и не одобрила
их. Мартин ни разу не предложил ей показать, что он пишет. Слишком был
чуток и щепетилен. Притом она напряженно занималась в университете, и не
мог он отнимать у нее время. Но, окончив университет, Руфь сама захотела
посмотреть что-нибудь из написанного им. Мартин и ликовал и робел. Вот и
нашелся судья. Ведь она бакалавр искусств. Она изучала литературу под
руководством опытных преподавателей. Возможно, и редакторы тоже искушен-
ные судьи. Но она поведет себя иначе. Не вручит она ему стандартный лис-
ток с отказом, не скажет, что, если его работы не печатают, предпочитая
им другие, это еще не значит, что они не заслуживают внимания. Она живой
человек, она поговорит с ним как всегда умно, все схватывая на лету и
что всего важнее, - ей приоткроется подлинный Мартин Иден. В его работах
она различит его сердце и душу и поймет, хотя бы отчасти, каковы его
мечты, и какая ему дана сила.
посомневался было, потом прибавил к ним "Голоса моря". Стоял июнь, и к
концу дня они на велосипедах покатили к холмам. Это второй раз он ока-
зался наедине с ней вне дома, и, пока они ехали среди душистой теплыни,
овеваемые свежим прохладным дыханием морского ветерка, Мартин всем су-
ществом ощущал, как прекрасен, как хорошо устроен мир и как замечательно
жить на свете и любить. Они оставили велосипеды на обочине и взобрались
на круглую побуревшую вершину холма, где опаленные солнцем травы дышали
зрелой сухой сладостью и довольством сенокосной поры.
Каменистый Артем
Свержин Владимир
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Громыко Ольга