Чтение 22–й страницы книги ~Шутуны~

Бросив полено, выпятив глаза, с какими-то застывшими полуслезами, он
размахивал руками, стоя на месте.

Это страдание, обрученное с полным отчуждением от внешней причины,
вызвавшей мучения, производило особенно жуткое и разрушающее впечатление.

Все старались не смотреть на эту картину.

Клавуша, вильнув задом, ушла за угол дома, где стояла бочка с водой.
Вскоре все оказались как-то в стороне и куро-труп внезапно умолк, точно в
его уме захлопнулась какая-то дверца.

Мертвая тишина, прерываемая робким щебетом птиц, царила в наступающей
тьме.

Лишь дед Коля, который сбег еще до того как из сарая выскочил куро-труп,
одиноко плясал перед окном своей комнаты.

И когда все расходились по норам спать один только садистик Игорек робко
остановил на тропинке Клаву.

Желая излить душу, он как бы прильнул к пространству около ее тела и тихо
прошептал:

- Ведь правда самая ненавистная в жизни вещь - это счастье? ...Люди
должны объявить поход против счастья... И тогда они увидят новые миры...

Игорек поднял руку вверх, пред добродушною Клавой, померк бледным лицом и
исчез в сторону.

"Ушел мраковать", - подумала Клава.

VII

Падов и Аннуля между тем прошли в одну комнату и заперлись там. Попив
чайку, они разговорились о потустороннем. Аннушка вообще страсть как любила
отдаваться мужчинам, которые отличались наиболее бредовыми представлениями о
загробном мире. А в этом отношении Падов мог дать кому угодно сто очков
вперед.

Но сейчас у него было темно-слабое, нежное состояние, вызванное желанием
чуть утихомириться после празднества в Лебедином. И он поначалу погрузил
Аннушку в уютный, мягонький мирок чисто инфантильных представлений о будущей
жизни.

Размягченный, в ночном белье, Падов в покое бродил по комнате и
приговаривал:

- Я чайку попью, попью, Аннуля, а потом опять вспомню, что могу
помереть.. И не пойму, не то сладко становится от этого, не то чересчур
страшно...

В этот момент самое время было отдаваться и Падов с Аннушкой чуть
истерично, но и с умилением соединились..

Отряхнувшись, а потом и опомнившись, Аннуля грезила в кроватке, рядом с
Падовым.

Но теперь им почему-то хотелось безумства, сумасшествия, словно мысли
отрывались от блаженности тела.

Тон задавал Толя.

Он особенно упирал теперь на то, что де в ином мире все будет не так, как
в учениях о нем. Что, дескать, и инстинктивное ясновидение и посвящение и
учения обнимают, мол, только жалкую часть потустороннего, причем и эта часть
- вероятнее всего - неверно интерпретирована. Это неизбежно, подхихикивал
Падов, ведь если люди так часто неправильно понимают этот мир, то что же
говорить о других.

Анна подвывала от восторга. Такой взгляд помогал им напускать на
потустороннее еще больше туману и кошмаров, чем в любом самом мрачном и
жестоко-отчужденном учении.

В таком состоянии они, прижимаясь друг к другу, поглаживая нежные тельца,
в полу-сладости, очень любили копаться в различных детальках потусторонних
миров, развивая отдельные, известные положения или переделывая все по
собственной интуиции.

Толя, когда входил в экстаз, даже чуть подпрыгивал, мысленно совокупляясь
с Высшими Иерархиями. А Аннуля кричала: "безумие, безумие!" Великолепен же
был их вид, в кроватке, когда они высовывали из-под одеяла свои голенькие
тела и кричали друг на друга: "безумие, безумие!" Успокоившись, они опять
разжигали воображение, пытаясь представить себе как они будут выглядеть
"там", о чем будут думать, чем станет их сознание; яростно уклоняясь от
"простого" понимания послесмертной жизни, как более или менее адекватного
продолжения (в другой форме) этой, они представляли себя в конце концов
превращенными в некие нечеловеческие существа, живущие черт знает где и черт
знает как, и уже потерявшими всякую связь с теперешним. Они пытались
проникнуть как "они" - теперешние, настоящие - могут быть совсем другими,
как "их" не будет и в то же время "они будут".

Потом, мысленно возвращаясь к земле, подвизгивая, в потаенном страхе
целуя друг друга, они пытались предвосхитить все нюансы своего состояния при
переходе из этого мира...

Аннуля представляла себя в том виде, когда впервые после смерти к
человеку возвращается сознание и он, незримый для живых, еще может видеть
этот мир, но в качестве мира "теней"; ей почему-то до спазмы становилось
жалко свой труп, который она могла бы увидеть с того света.

"Я украшу его загробными цветами; или сяду на нем верхом, невидимо;
вперед, вперед... в просторы", - бормотала она в Толино ушко.

Толя задергался и прошипел, что его давняя мечта - совокупиться с
собственным трупом; и что он уже сейчас чувствует теплый холод этого акта.

После этого они, Падов и Анна, соединились еще несколько раз.

...А наутро, в глубоких и мягких лучах вялого и негреющего солнца, они
выглядели устало и упадочно.

Игорек, желая угодить своим мэтрам, подавал им кофе в постель.

А Толя, любивший после безумств и взлетов, уходить в тягучий и
беспросветный маразм, лежал и не вынимая члена из тела Анны, дремал, попивая
кофеек...

Весь день прошел в какой-то тягучести.

А под вечер Падова стали преследовать видения. Да и сам дом Сонновых, с
его закутками, шизофренными углами и трансцендентно-помойными занырами,
способствовал появлению "невидимых". К тому же все (под вечер!) собрались
почему-то по грибы в лесок и Падов остался один в этом доме.

Сначала ему казалось, что из какого-нибудь угла кто-нибудь внезапно
выйдет, но не человек, а скорее "нечто" или в лучшем случае выходец с того
света.

Но он постарался связать пространство со своим сознанием.

И ему стало видеться что-то совсем нечеловеческое, но что зато втайне
предчувствовалось им в душе.

Сначала смутно проявилось какое-то подполье потусторонности; потом стали
выявляться и существа, обитатели...

Первым появился тип, чье существование заключалось в том, что ему один
раз в миллион лет разрешалось пискнуть причем не более минуты; все же
остальное время, промежду этих писков, он был в полном небытии. Этот
замороченный толстячок как раз и появился на свою единственную минуту;
несмотря на это вел он себя необычайно многозначительно и даже напыщенно;
видно было, что он очень крепко держится за свое право пискнуть и крайне
дорожит этим...

И другие видения, одно страннее другого, вереницей проходили перед ним.

Под конец Толе показалось, что он видит "существо" из того мира, который
"лежит" за конечным миром всех религий и оккультно-мистических открытий.

Взвизгнув "хватит!" Толя вскочил с постели и закричал. Все рассыпалось по
тайным уголкам реальности. Но из вне доносился страшный, громовой стук в
ворота.

Взвинченный таким резким переходом из скрытого мира в видимый, Толя,
пошатываясь, пошел на стук.

Он открыл ворота Сонновского дома и увидел пьяного мужичка, а за ним...
робко улыбающегося... Евгения Извицкого.

- Вот это встреча! ...Как ты нашел Лебединое!? - вскричал Падов, обняв
друга.

Мужичок, поцеловавшись с деревом, исчез.

- Да Аннуля в тайне письмишко тут написала, - сконфуженно проговорил
Извицкий, метая острые взгляды на Падова.

Но Падов, не давая ему опомниться, проводил в комнаты, показывая углы,
где только что ему виделись "невидимые".

Извицкий жался в себя; это был чуть толстенький человек с взлохмаченной
головою, примерно одного возраста с Падовым; глаза его горели каким-то
внутренним, мистическим и вместе с тем сексуальным огнем; кожа лица была
нежная, но не женственно, а как-то по своему, особенно.

Вместе с Падовым и Реминым он образовывал довольно своеобразный
треугольник.

Говорили, что, как и Ремин, он был одно время в некоторой связи с
религией Я.

Вскоре вернулись и путешественники за грибами, кроме Анны: она уехала на
день в Москву. Зажглись огни в Сонновско-Фомичевском доме: словно духи
задвигались во тьме.

Девочка Мила спрятала свои грибы в ночной горшок; мутноскрытые глаза
Петеньки смотрели на Извицкого из щели. Даже куро-труп принес один гриб. А
Извицкому было нехорошо: он рвался к себе, в душу, во внутрь, или на худой
конец к общению с Падовым и Реминым. Даже Клавуша не очень удивила его.

" Лучше своя вошь, чем Дары свыше", - все время бормотал он про себя и
отходил в сторону.

- Ускользает, ускользает Женичка от нас, - приговаривал Ремин.

Долгое время все как-то не могли найти контакт и шатались из стороны в
сторону, точно неприкаянные.

Гена в уголке "раздавил" поэтическую четвертинку. Потом к нему присел,
чего-то нашептав, Толя.

Между прочим, про Извицкого в Москве ходил какой-то изуверский, со
стонами из-под домов слух. Что, мол, Женя замешан в некой страшной истории,