Чтение 22–й страницы книги ~Роман без вранья~

Почем-Соль глядел в ничто невидящими глазами.

Есенин сел рядом с ним на диван и, будто деревянный шарик из чашечки
бильбоке, выронил с плеч голову на руки.

Так просидели они минут десять. Потом поднялись и, волоча ступни по
паркету, вышли в прихожую.

Мы с Кусиковым догнали их у выходной двери.

-- Куда вы?

-- Мы домой... у нас сифилис...

И ушли.

В шесть часов утра Есенин расталкивал Почем-Соль:

-- Вставай... К врачу едем...

Почем-Соль мгновенно проснулся, сел на кровать и стал в одну штанину
подштанников всовывать обе ноги.

Я пробовал шутить:

-- Мишук, у тебя уже начался паралич мозга!

Но, когда он взъерошил на меня глаза, я горько пожалел о своей шутке.

Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на
промокашку.

Бедняга поверил.

Есенин с деланным спокойствием ледяными пальцами завязывал галстук.

Потом Почем-Соль, забыв одеть галифе, стал прямо на подштанники
натягивать сапоги.

Я положил ему руку на плечо:

-- Хотя ты теперь, Миша, и "полный генерал", но все-таки сенаторской
формы тебе еще не полагается!

Есенин, не повернувшись, сказал, дрогнув плечами:

-- А ты все остришь!.. даже когда пахнет пулей браунинга...-- И с
сокрушенной горестью:-- Это -- друг... друг...

Половина седьмого они обрывали звонок у тяжелой дубовой двери с медной,
начищенной кирпичом дощечкой.

От горничной, не успевшей еще телесную рыхлость, заревые сны и плотоядь
упрятать за крахмальный фартучек, шел теплый пар, как от утренней болотной
речки. В щель через цепочку она буркнула что-то о раннем часе и старых
костях профессора, которым нужен покой.

Есенин бил кулаками в дверь до тех пор, пока не услышал в ответ кашель,
сипы и охи из дальней комнаты.

Старые кости поднялись с постели, чтобы прописать одному -- зубной
эликсир и мягкую зубную щетку, а другому:

-- Бром, батенька мой, бром...

Прощаясь, профессор кряхтел:

-- Сорок пять лет практикую, батенька мой, но такого, чтоб двери
ломали... нет, батеньки мои... и добро бы с делом пришли... а то...
большевики, что ли?.. то-то! то-то!.. Ну, будьте здоровы, батеньки мои...

45

Эрмитаж. На скамьях ситцевая веселая толпа. На эстраде заграничные
эксцентрики -- синьор Везувио и дон Мадриде. У синьора нос вологодской
репкой, у дона -- полтавской дулей.

Дон Мадриде ходит колесом по цветистому русскому ковру. Синьор ловит
его за шароварину: -- Фи, куды пошель? -- Ми, синьор, до дому...

А в эрмитажном парке пахнет крепким белым грибом. Как-то около забора
Есенин нашел две землянички.

Я давно не был в Ленинграде. Так же ли, как и в те чудесные годы, меж
торцов Невского вихрявится милая нелепая травка.

Синьора Везувио и дона Мадриде сменила знаменитая русская балерина. Мы
смотрим на молодые упругие икры. Носок -- подобно копью -- вонзен в дощатый
пьедестал. А щеки мешочками, и под глазами пятидесятилетняя одутловатость.
Но об этом знает зеркало в уборной, а не ситцевые взволнованные ряды.
Чудесная штука искусство.

Из гнусавого равнодушного рояля человек с усталыми темными веками
выколачивает "Лебединое озеро".

К нам подошел Жорж Якулов. На нем фиолетовый френч из старых драпри. Он
бьет по желтым крагам тоненькой тросточкой. Шикарный человек. С этой же
тросточкой в белых перчатках водил свою роту в атаку на немцев. А потом на
оранжевых ленточках звенел Георгиевскими крестами.

Смотрит Якулов на нас, загадочно прищуря одну маслину. Другая щедро
полита провансальским маслом.

-- А хотите, с Изадорой Дункан познакомлю?

Есенин даже привскочил со скамьи:

-- Где она... где?..

-- Здесь... гхе-гхе... замечательная женщина...

Есенин ухватил Якулова за рукав:

-- Веди!

И понеслись от Зеркального зала к Зимнему, от Зимнего в Летний, от
Летнего к оперетте, от оперетты обратно в парк шаркать глазами по скамьям. И
задоры Дункан не было.

-- Черт дери... гхе-гхе... нет... ушла... черт дери.

-- Здесь, Жорж, здесь.

И снова от Зеркального к Зимнему, от Зимнего к оперетте, в Летний, в
парк.

-- Жорж, милый, здесь, здесь. Я говорю:

-- Ты бы, Сережа, ноздрей след понюхал.

-- И понюхаю. А ты пиши в Киев цидульки два раза в день и помалкивай в
тряпочку.

Пришлось помалкивать.

Изадоры Дункан не было. Есенин мрачнел и досадовал.

Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде
встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено
было сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажу более,
столь губительную роль.

Спешу оговориться: губительность Дункан для Есенина ни в какой степени
не умаляет фигуры этой замечательной женщины, большого человека и гениальной
актрисы.

46

Почем-Соль влюбился. Бреет голову, меняет пестрые туркестанские
тюбетейки, начищает сапоги американским кремом и пудрит нос. Из бухарского
белого шелка сшил полдюжины рубашек.

Собственно, я виновник этого несчастья. Ведь знал, что Почем-Соль любит
хорошие вещи.

А та, с которой я его познакомил, именно хорошая Вещь. Ею приятно
обставить квартиру.

У нашего друга нет квартиры, но зато есть вагон. Иэ-за вагона он
обзавелся Левой в "инженерской" фуражке.

Очень страшно, если он возьмет Вещь в жены, чтобы украсить свое купе. Я
ему от сердца говорю:

-- Уж лучше я тебе подарю ковер!

А он сердится.

По вечерам мы с Есениным беспокоимся за его судьбу. Есенин, как в
прошлые дни, говорит:

-- Пропадает парень... пла-а-а-кать хочется!

47

Вернулась Никритина.

Холодные осенние вечера. Луна похожа на желток крутого яйца.

С одиннадцати часов вечера я сижу на скамеечке Тверского бульвара,
против Камерного, и жду. В театр мне войти нельзя. Я -- друг Мейерхольда и
враг Таирова. Как это давно было. Теперь, при встрече с Мейерхольдом, еле
касаюсь шляпы, а с Таировым даже немного больше, чем добрые знакомые.

Иногда репетиции затягивались до часу, до двух, до трех ночи.

Когда возвращаюсь домой, Есенин и Почем-Соль надо мной издеваются.
Обещают подарить теплый цилиндр с наушниками. Меня прозвали Брамбиллом (в
Камерном был спектакль "Принцесса Брамбилла"). А Никритину -- обезьянкой,
мартышкой, мартыном, мартышоном.

Есенин придумывает частушки.

Я считаю Никритину замечательной, а он поет:

Ах, мартышечка-душа Собой не больно хороша.

А когда она бывает у нас, ту же частушку Есенин поет на другой манер:

Ах, мартышечка-душа Собою очень хороша.