Чтение 22–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

в него бочком крышку от гроба, который - изголовьем вперёд - уже покоился на
заржавленном днище "Доджа".

"Додж" представлял собой печальное зрелище: хотя ещё и не старый, он
был нещадно бит и вызывающе неопрятен. Вместо стекла на задней дверце
трепыхалась заклеенная скотчем прозрачная клеёнка, а толстый слой пыли на
мятых боках был изрешечён просохшими каплями дождя. Впереди, рядом с
водительским креслом, сидела Амалия...

Я помог брату запереть дверцу и сказал ему, что моя жена поедет в его
Линкольне. Прежде, чем забраться в "Додж", я обернулся и взглянул на неё.
Она стояла в стороне с понуренной головой, и мне стало не по себе. Я
вернулся к ней и резко поднял ей подбородок. Глаза у неё были мокрыми, и от
рывка уронили на лицо две цепочки слёз. Я вытер ей щёки и коротко буркнул:

-- Что?

-- Не знаю, -- сказала она и отвернулась. -- Мне кажется, ты меня уже
давно не любишь... И мне вдруг стало одиноко и страшно.

-- Одиноко? -- не понял я. -- Вокруг столько людей.

Она кивнула и направилась к самодовольно урчавшему "Линкольну", который
принадлежал моему брату.

...Урчал уже не только "Линкольн".

Подержанные, но роскошнейшие образцы мировой автопромышленности -
большие и начищенные, с чёрными лентами на антеннах - клокотали глухими
голосами и, чинно разворачиваясь, выстраивались в траурную колонну. Было
странно и горько сознавать, что в этой веренице американских, японских,
шведских, британских, немецких и французских машин посреди нью-йоркской
улицы, заселённой давнишними и недавними переселенцами и беженцами со всего
света, сидели петхаинцы, провожающие Нателу Элигулову на кладбище.

Где никто из них никого ещё не хоронил.

Меня обдало едкой волной жалости ко всем им - не только к Нателе, и мне
подумалось, что всех нас роднит тут страсть к одиночеству. И что без этого
сладкого чувства потерянности не только мы, петхаинцы, но и все вокруг люди
давно разбежались бы в разные стороны, чтобы никогда впредь ни с кем не
встречаться.

И потом я забрался в "Додж".

41. Когда он умрёт, он меня забудет

Мотор в нём оказался хуже облика: после третьей попытки он, наконец,
раскашлялся и затарахтел, а машину стало трясти, словно она не стояла на
месте, а катилась по булыжникам.

Я машинально обернулся назад, к Нателе, и похолодел: голова её мелко
дрожала, как в лихорадке, а волосы сбились на лоб и на нос. Я выключил было
мотор, но вспомнил, что иного выхода нету и снова повернул ключ. Решив,
правда, больше не оборачиваться.

Пока я возвращал "Додж" к жизни, Амалия, которая не спешила заводить
разговор со мною, сняла с себя пуховую накидку и повернулась к гробу.

-- Что ты там делаешь? -- сказал я.

-- Подложу ей под голову. Чтобы успокоить.

Машины в траурной колонне - все, как одна - вспыхнули дальними фарами
и, тронувшись с места, завопили сиренами так же тревожно и надсадно, как
гудит рог в Судный День. В горле у меня вскочил тёплый ком. Вспомнились
петхаинские похоронные гудки и огни. И главное - тот особый страх перед
смертью, которому траурная толпа издавна знакомых людей сообщала праздничную
взволнованность.

Уже в детстве больше всего меня умиляло то, что траурная толпа состоит
из давно и хорошо знакомых людей, которых вместе видишь чаще всего на
похоронах и существование которых придаёт надёжность твоему собственному.
Как правило, таких людей знаешь с детства, поскольку с его завершением
попадаешь в мир, где утрачиваешь способность завязывать длительные связи с
людьми, становящимися вдруг легко заменяемыми. Я вспомнил нередкую в детстве
пугающую мечту: лежать в гробу и быть больше, чем частью торжественной
траурной толпы. Её причиной.

Выруливая пикап в хвост гудящей колонне петхаинцев, я подумал, что люди
так и не вырастают из детства. Просто у них не остаётся потом для него
времени.

-- Сколько тебе, Амалия, лет? -- произнёс я.

-- Семнадцать.

-- Боишься смерти?

-- Я из Сальвадора. Никогда не боялась. Только один раз - когда
повесили отца. Но боюсь, когда бьют.

-- Мне сказали, что Кортасар избил тебя. Правда?

-- Из-за мисс Нателы. Он хотел, чтобы я не поехала на кладбище. Мистер
Занзибар дал ему деньги, и он хотел, чтобы я осталась в синагоге с мистером
Занзибаром. Мистер Занзибар хочет меня трахнуть. Он никогда не трахал
беременных и хочет попробовать.

-- Он так сказал? -- поразился я. -- Попробовать? Как так?

-- Я не знаю как, -- ответила Амалия. -- Но меня пока можно по-всякому.
У меня только седьмой месяц.

-- А что ты сказала Кортасару?

-- А я сказала, что я не могу не поехать на кладбище. Я очень уважала
мисс Нателу, она мне всегда давала деньги. Даже дала на аборт, но Кортасар
взял и отнял... А сейчас она уже умерла и больше никогда не даст. Но я и не
хочу. Вот я мыла её вчера, и никто денег не дал. Нет, позавчера! А я не
прошу. Я очень уважаю мисс Нателу.

-- А когда тебя Кортасар побил?

-- Я ведь ждала тебя за воротами, как ты велел, а он подошёл и сказал,
чтобы я осталась. А я побежала и села сюда. А он пришёл, побил меня, а потом
ушёл, но сказал, что вместо него поедет мистер Занзибар. Он сказал, чтобы я
показала мистеру Занзибару одно место, где никого нету и где Кортасар меня
иногда - когда не бьёт - трахает. А иногда - и когда бьёт. Он сказал, что
мистер Занзибар трахнет там меня и привезёт на кладбище.

-- А ты что сказала? -- опешил я.

-- А ничего. Сидела и молилась, чтобы вместо мистера Занзибара пришёл
ты. Я очень верю в Бога! -- и потянув к себе свисавшего с зеркала
деревянного Христа, Амалия поцеловала его.

Я молча следил за колонной, которая стала сворачивать влево, в сторону
шоссе, и наказывал себе не смотреть ни на беременную Амалию, ни на гроб с
Нателой за моим плечом.

-- А ты рад? -- спросила Амалия. -- Что я тебя ждала?

-- Скажи, -- кивнул я, -- а ты Кортасара любишь?

-- Я его скоро убью, -- проговорила она и, подумав, добавила. -- Через
три месяца. Когда рожу.

-- Убьёшь? -- сказал я.

-- Конечно! -- и снова поцеловала Христа. -- Когда я мыла мисс Нателу,
я даже не удивилась: тело у неё было мягкое. Старушки ваши перепугались, а я
нет, я знаю, что это Кортасар умрёт... Человека нельзя бить, никогда нельзя!

-- При чём тут это? -- насторожился я.

-- Ты же знаешь! Если труп твёрдый - это хорошо, а если мягкий - плохо:
заберёт с собой ещё кого-нибудь. Это у нас такая примета, а старушки
сказали, что в ваших краях тоже есть такая примета. Значит, это правда. Но
пусть никто у вас не боится: Кортасар и умрёт, -- повторила Амалия и,
погладив себя по животу, добавила с задумчивым видом. -- Я его ночью
зарежу... Во сне. Когда он умрёт, он меня забудет, и я стану счастливая, а
это, говорят, хорошо - стать счастливой. И тебе, и всем вокруг, потому что
счастливых мало.

Когда я убирал ногу с газовой педали, "Додж" трясся сильнее, но другого
выхода у меня не было, ибо на повороте колонна двигалась совсем уж медленно.
Не желал я и паузы, поскольку с тишиной возвращалось воспоминание о
дрожащей, как в лихорадке, голове Нателы в гробу.

-- А труп, значит, мягкий, да? -- вспомнил я.

-- Такой у нас хоронят в тот же день, -- и шумно втянула ноздрями
воздух. -- Чувствуешь?

Я принюхался и, к моему ужасу, услышал нечёткий сладковато-приторный
запашок гниющего мяса. Выхватил из куртки коробку "Мальборо", но закурить не
решился. Причём, - из-за присутствия не беременной женщины, а мёртвой.

Амалия сообразила вытащить из пристёгнутого к животу кошелька флакон с
распылителем и брызнуть мне в нос всё тот же терпкий итальянский одеколон,
который уже второй раз в течение дня напустил на меня воспоминание о
неистовой галантерейщице из города Гамильтон.

42. Плоть обладает собственной памятью

Город Гамильтон находится на одном из бермудских островов. Вскоре после
прибытия в Америку меня занесло туда на прогулочном теплоходе, забитом
обжившимися в Нью-Йорке советскими беженцами.

Пока теплоход находился в открытом океане, я - по заданию журнала,
демонстрирующего миру полихромные прелести американского быта -
фотографировал счастливых соотечественников на фоне искрящихся волн и
обильной пищи.

К концу дня, перед заходом в Гамильтон, я испытывал мощный кризис
интереса к существованию среди беженцев.