рубцами. На застывшего капитана глядела картофельная насыпь, похожая на
могильный холм, да это и была могила. Старик удивленно глядел на холм,
толкая капитана: "Гляди, гляди, твой картошка?" Хабаров с трудом согнулся,
поднял с земли картошину что булыжник и тут же выронил. Она глухо стукнулась
и не покатилась. Казах дожидался, что скажет начальник. Потом тронул его за
рукав шинели, но в той будто не было руки. "Слышишь, убили", - проговорил
капитан. Старик удивился, нахмурился и побрел в сторонку к своим, и казахи
зашептались.
распугивая мертвую тишь. И тогда капитан сломился, это и выглядело так
правдиво, будто человек пошел на слом, рухнул. Его начало ударять в бока,
сминать, но без единого стона, а потом он обрушился на колени и врос в
землю. Казахи попятились, но бросить этого человека так и не решились. Когда
грузовик рванулся в обратный от лагеря край, старик что-то надрывно
прокричал ему вослед, топнул в сердцах сапожком и запахнулся потеплей в
шубу. Дожидаться казахам было нечего. Стоя без движения на том гиблом месте,
они лишь зябли. Однако старик неожиданно повелел всем оставаться, пожалев
капитана. Казахи сели неподалеку на землю, так они укрылись от ветра, точно
прижавшись к ней. А ветер рыскал поверх голов. Промерзая, старик затянул
песню, причитая под заунывное ее гуденье, а когда он устал, то пели по кругу
его родичи, а он слушал.
опрометью с коней и подскочили к ослабшему старику. Тот ворчал, опираясь на
их руки. Когда же он взобрался на подведенного коня, сделавшись в седле и
строже и крепче, то послал спешившихся ближних людей, чтобы подобрали у
холма капитана. Хабарова силой оторвали с колен. Завидя топчущихся коней и
их хозяев, он без ропота пошел в руки набежавших казахов, и его закинули на
коня, наездник которого был совсем мальчонка. Почуяв, что скоро пустят их
вскачь, кони заплясали; их мохнатые морды с разинутыми жадными ноздрями
задрались на степь, откуда дышала черная непроглядная пропасть. Старик
уноравливал жеребца, прощаясь без жалости, но и долго с тем злым, найденным
им же местом. "А картошка был твоя, капитан!" - воскликнул он, будто все
разгадал, и стронулся в свой путь, не дожидаясь ответа. Казахи рассыпались,
взвихренные ударившим в них ветром, исчезая по другую сторону ночи. А
мальчонка развернул коня кругом и чуть спеша поскакал к лагерю, как ему
повелели...
грудью на подъехавшего коня. Животное шарахнулось взад, ушибленное водочным
духом, а Перегуд остался цел и не покачнулся. Капитан сам спешился, но
дальше не пошел. Мальчонка шмыгнул плеткой и был таков, так что Илья
засомневался, невредимым ли отпустили казахи Хабарова. "Ты живой хоть?" -
позвал он, и капитан проснулся. "Сгнила, сгнила картошечка, даже свиньям не
отдали, даже черви не пожуют... Там она вся, на камнях, и лежит каменная". -
"Чего по ней слезы лить, Ваня. Трудов жалко, что даром горбатился, но это
сам виноват, потому ничего не делай, никому не верь, а пей-ка ты водку. А мы
драпали в степь, будем драпать и дальше, всю землю обойдем. Она же круглая,
Ваня, радуйся, гляди-ка ты вдаль!"
который посмеялся над его горем, хоть если Перегуд для чего и смеялся, то
хотел его утешить, чтобы в нем не кончилась жизнь. Невзлюбив последнего
родного человека, к тому и приложив силушку, чтобы невзлюбить, капитан все,
с чем сжился, разом обратил в чужое, чего исподволь и хотел. Они еще стояли
рядом, и Перегуд проводил его в канцелярию, не отступая ни на шаг, думая,
что провожает заблудившегося друга. Он и остался спать в канцелярии на голом
полу, хотя Хабаров его сам прогонял. Илья не подымался, сколько тот его ни
выпихивал. "Радуйтесь, радуйтесь!" - постанывал капитан, а Илья лежал себе
тихо и лишь похлебывал из бутылки, которую единственно со всей решимостью
прижимал к груди, когда тот вздумал ее вырвать да выбросить. Таким трезвым,
далеким, точно льдышка, Илья никогда своего ротного не видел, в нем и
сонливого хмеля на дух не было, точно даже в машине. Перегуд беспокоился в
ту ночь, то засыпал, то просыпался, будто что-то могло случиться. Раз
проснувшись и увидав, что капитан все пишет и пишет, он пожалел его: "Порви,
брось, а то снова приедут..." Хабаров поворотился, испугавшись за спиной
голоса, и тогда Илья сквозь дремоту увидал его измученное, сморщенное лицо,
похожее на промасленную ветошь, а вовсе не трезвое. Проснувшись еще, когда
уже светало, Илья увидал пустующий стол и разбросанные кругом клочки бумаги,
а сам капитан валялся в койке, дрых и посапывал. Илья стянул с него сапоги,
укрыл шинелью и слег опять же на пол успокоенный...
канцелярии перегаром, будто покуривал. "Вот и доброе утро, проспал ты
службу!" - "Я не собака, чтобы служить, - ощетинился капитан, - чего захочу,
то и буду делать, уж ты мне не указывай". - "Это верно..." - согласился
охотно Илья, имея верблюжий запас терпения, а капитан отвернулся, уткнувшись
в стенку, которая шумела навроде водопроводной трубы. По ней проистекала вся
казарменная жизнь, которая в одну ночь опротивела Хабарову и которую стенка
безучастно впитывала с голосами, со всем живым шумом.
позабыл о еде, но теперь все нестерпимей испытывал голод, будто еду прятали
от него за стенкой и он слышал, как ее поглощают другие. "Дай пожрать!" -
вдруг потребовал он с той надрывной решимостью, которая вразумила Илью. Тому
почудилось, что, отвернувшись к стенке, капитан и ждал так долго своей
пайки, которую ему забыли подать. Перегуд, виноватясь, кликнул самого
сытного для капитана. И в канцелярии живо накрыли стол. Метнули на стол
пшенную кашу, компот из сухофруктов с кислыми волосьями фруктов, похожих
сплошь на ревень. Было много ржаного хлеба и румяных шкварок с перцем и
солью, в которые нарочно для капитана извели шматок говяжьего сала. Поглотив
все кушанья, Хабаров надулся и отяжелел, но так и не стал сытым, то есть
довольным. "Продали! - заговорил он с Ильей, покрываясь на щеках кровавым
багрянцем. - Этот полк надо, как заразный, сжечь. Нету в нем ни одного
человека, чтобы его пожалеть, кругом зараза. Генерал мне звонил, но они и
генерала продадут, я-то знаю! Ну, я успею, вот он приедет, значит, я скажу
ему, что надо с этим полком делать. Облить, значит, бензином и пожечь.
Пускай он такой приказ мне даст, а я уж все сделаю!" - "Это верно, Ваня..."
- соглашался, скучнея, Перегуд, и капитан захлебывался, погружаясь в эдакое
зловонное забытье. Все забывая, что говорил, он вдруг покрывался тем же
багрянцем, выныривал надутым пузырем: "А меня продали! Где бы бензина взять,
чтобы всю эту заразу сжечь... Генерал мне звонил, честный человек, я ему
верю. Но его же продадут, продадут..."
понимал трезвости Хабарова, когда тот был похож на выловленную из пресной
воды рыбу, а заговаривался, будто пьяная морда. "Ну чего ты можешь
сделать-то?" - не вытерпел тогда Перегуд, не в силах больше выносить этой
пытки. "Чего я могу, чего... - разжалобился капитан, и в голосе его
зазвенела былая искренность, но неожиданно выпалил с бешенством: - Да я все
разрушу!" Тогда лишь Илье сделалось не по себе, он отпрянул от него, вскочил
и произнес беспомощно: "Я с тобой сидеть не буду, сиди один, если ты стал
такой сволочью". Капитан с удивлением поглядел на него, задирая до вершины
той горы голову, и заговорил, чуть сдерживая ярость: "Все будет кончено с
тобой, Илюшка... Ты есть трутень и халява, а не казак, уходи из моей роты".
Тот потемнел, сдавился и, неуклюже развернувшись в тесной ему канцелярии,
наступив на взвизгнувшую табуретку, двинулся потихоньку к дверям, с трудом
одолевая эту ходьбу, будто ноги его были из бревен.
что успел уже поглотить четвертую пайку, хотя обычно если употреблял пищу,
то со всей ротой, вот так же усаживаясь между солдат, дожидаясь подачи
котла, получая в очередь свою пайку. Потому и встретили ротного буднично,
многие его и не приметили, покуда усаживались, а то и дрались за местечко.
Двое солдат приволокли котел, то есть огромную кастрюлю, в которой мог бы
свернуться калачом пронырливый человек. Ее тяжело взвалили на стол, кругом
загудели, а тех, кто сидел ближе, обдало сытным жаром. Варево пахло сдобой,
хоть могло оказаться самым несъедобным на вкус, в кастрюле могли бы сварить
и тряпку. Нетерпение, живой людской гул потому и происходили, что всякий
хотел поскорее варево испробовать, чтобы испытать облегченье. В это
мгновение, быть может, самое бесхитростное в их жизнях, и выскочил Хабаров,
так что всех напугал. "Я вам порадуюсь, суки! - вскричал он, задыхающийся,
жаркий, что и варево. - Я вас во имя правды и справедливости
приговариваю!.." Он уже говорил с потугой, потому что вытягивал и
переворачивал стол, по которому, дымясь и жаря, сплывала к краю кастрюлища.
Опрокидывалась она тяжко, будто срубленная с плеч голова, разбрызгивая
варево, что кровушку, и разливая. Солдатня шарахнулась от того места.
Обессиленный, точно бы сдавшийся, капитан глухо проговорил: "Что, ужрались?"
Ответить ему никто не посмел, да никто и не успел еще опомниться. Уходя, он
без радости пригрозил: "Ждите меня, теперя к ужину наведаюсь".
не дыханье, а души. Не сказать, что еще замышлял капитан, но, скрывшись в
канцелярии, появился он пораньше ужина и пошагал прочь из казармы, по
стороннему делу. Пройдя слепо двор, капитан все же остановился у будки. Это
место по всей роте и осталось ему дорого, он его разглядел сердцем и
вспомнил. Замок на будке отсутствовал с тех пор, как она была взломана
особистом, но это же вселяло в развалюху тот живой вид, будто в ней завелся
свой пропащий житель. Какова же была неожиданность для Хабарова, когда он и
вправду обнаружил живущего в будке человека. Там, где бывала его картошка,
прятался от людей спасенный из говна солдат Петр Корнейчук, которого капитан
и узнал с трудом, вспухшего, в жалких обносках. Завидев капитана, тот
бросился ему в ноги, радуясь в слезах и спеша: "Товарищ капитан, подивитесь,
м¦очи моей нету, что залаживал вас, хлопцы ести не дают, чоботы посбирали,
бьют мене, шоб я у параши спал, а с людями зараз не залягивал... Подивитесь,
подивитесь, товарищ капитан, спошлите мене до хаты, хоть куда спошлите..."
Пережив, должно быть, последнюю утрату, Хабаров страшно вскричал: "Да
подыхай же ты!" И выбежал в беспамятстве из будки. С вышек видели его,
Андреев Николай
Суворов Виктор
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий