Чтение 22–й страницы книги ~Тошнота~

-- Вам бы надо пойти посмотреть, -- коварно предлагаю я.

-- Ну нет! -- возражает он. Потом: -- Еще, пожалуй, меня
обложит. Который час?

-- Десять.

-- Если он до пол-одиннадцатого не спустится вниз, пойду
погляжу.

Я делаю шаг к двери.

-- Вы уже уходите? Не посидите подольше?

-- Нет.

-- А что, он в самом деле хрипел?

-- Не знаю, -- говорю я уходя, -- может, мне просто
почудилось под настроение.

Туман слегка поредел. Я торопливо зашагал к улице
Турнебрид -- мне нужны были ее огни. Меня ждало разочарование
-- огни-то огни, они горели, они освещали витрины магазинов. Но
это был не радостный свет -- из-за тумана он казался совершенно
белым и лился на тебя как душ.

Много народу, в особенности женщин: няньки, служанки, но и
хозяйки тоже -- из тех, что говорят: "Я покупаю все сама, это
вернее". Они принюхивались к витринам, потом входили в магазин.

Я остановился у колбасной Жюльена. Время от времени за
стеклом появлялась рука, которая указывала на ножки с гарниром
из трюфелей или на сосиски. Тогда толстая белокурая девица
наклонялась, выставляя напоказ свою грудь, и брала пальцами
кусок мертвой плоти. А в своей комнате, в пяти минутах ходьбы
отсюда, лежал мертвый мсье Фаскель.

Я поискал вокруг себя какую-нибудь твердую опору, надежный
заслон против подобных мыслей. Такого не нашлось -- мало-помалу
пелена тумана прорвалась, но какое-то беспокойство еще витало в
воздухе. Пожалуй, не прямая угроза, а что-то размытое,
прозрачное. Но именно оно и внушало страх. Я прижался лбом к
стеклу витрины. На майонезе, в котором плавало яйцо, сваренное
по-русски, я заметил темно-

красную каплю -- это была кровь. От вида этого красного на
желтом меня стало мутить.

И вдруг мне представилось: кто-то упал окровавленным лицом
в эти блюда. Яйцо покатилось в лужу крови, украшавший его
ломтик помидора тоже упал плашмя -- красное на красном.
Пролилось немного майонеза -- лужа желтого крема, которую
желобок крови делит на два рукава.

"Дурацкие мысли. Надо встряхнуться. Пойду поработаю в
библиотеке".

Поработаю? Я знал, что не напишу ни строчки. Еще один
пропащий день. Проходя через парк, я заметил на скамейке, где я
обыкновенно сижу, синюю пелерину, громадную и неподвижную. Вот
кто не боится холода.

Когда я входил в читальный зал, оттуда вышел Самоучка. Он
кинулся ко мне:

-- Я хочу поблагодарить вас, мсье. Я провел незабываемые
часы, рассматривая фотографии, которые вы мне дали.

При виде его у меня на мгновение мелькнула надежда: может,
вдвоем легче будет пережить этот день. Но в обществе Самоучки
только кажется, что ты не один.

Он хлопнул рукой по тому in-quarto. Это была "История
религий".

-- Никто не мог бы успешнее Нусапье предпринять такой
обобщающий труд. Вы не находите, мсье?

Вид у него был усталый, руки дрожали.

-- Вы плохо выглядите, -- сказал я.

-- Ох, еще бы, мсье. Со мной случилась ужасная история.

К нам приближался маленький злобный корсиканец с усами
тамбурмажора. Он часами прохаживается между столиками, громко
стуча каблуками. Зимой он отхаркивает мокроту в носовой платок,
а потом сушит платки на печке.

Самоучка придвинулся ко мне вплотную, дыша мне прямо в
лицо:

-- Не хочу говорить при этом человеке, -- доверительно
шепнул он. -- Но если бы вы согласились, мсье...

-- На что?

Он покраснел и грациозно качнул бедрами:

-- Мсье, ах, мсье, была не была. Не окажете ли вы мне
честь пообедать со мной в среду?

-- С удовольствием.

Обедать с ним охоты у меня не больше, чем лезть в петлю.

-- Вы меня просто осчастливили, -- сказал Самоучка и
торопливо добавил: -- Если вы не против, я зайду за вами, -- и
исчез, боясь, видно, что, если он помедлит, я передумаю.

Была половина двенадцатого. Я работал до без четверти
двух. Мартышкин труд: перед глазами у меня была книга, но мысли
все время возвращались в кафе "Мабли". Сошел мсье Фаскель вниз
или нет? В глубине души я не очень верил в его смерть, это-то
меня и раздражало! Мысль была какая-то смутная, я не мог ни
отделаться от нее, ни в ней утвердиться. По полу стучали
ботинки корсиканца. Несколько раз он останавливался возле меня
с таким видом, точно хотел заговорить со мной. Но удерживался и
шагал дальше.

Около часа ушли последние читатели. Есть мне не хотелось,
и, главное, не хотелось уходить. Я поработал еще некоторое
время, и вдруг вздрогнул -- я был замурован в безмолвии.

Я поднял голову -- я остался один. Корсиканец, наверно,
спустился вниз к жене -- консьержке библиотеки. Мне захотелось
услышать его шаги. Но услышал я только треск рассыпавшегося в
печи уголька. Читальный зал подернулся туманом, нет, не
настоящим туманом, тот давно рассеялся, другим, которым все еще
были полны улицы, он сочился из стен, из мостовой. Все стало
каким-то шатким. Конечно, книги по-прежнему стояли на полках на
своих местах в алфавитном порядке, коричневые и черные корешки
и наклейки на них: ОД-фл 7996 (Открытый доступ -- французская
литература) или ОД-ен (Открытый доступ -- естественные науки).
Но... как бы это объяснить? Обычно плотные, приземистые, они
вместе с печкой, с зелеными лампами, с большими окнами и
лестницами ставят рамки будущему. Пока ты остаешься в этих
стенах, все чему предстоит случиться, может случиться только
справа или слева от печки. Если бы сам Святой Дени вошел в зал,
неся в руках свою голову, ему все равно пришлось бы войти
справа, пройти между полками, отданными французской литературе,
и столом, за которым работают ассистентки. И если он будет
парить в двадцати сантиметрах над полом, не касаясь земли, его
окровавленная шея непременно окажется как раз на уровне третьей
книжной полки. Таким образом, все эти предметы обычно хотя бы
очерчивают границы возможного.

Так вот, сегодня они не очерчивали ничего -- казалось,
само их существование поставлено под вопрос, и им стоит
величайшего труда дотянуть до следующего мгновения. Я крепко
стиснул в руках книгу, которую читал, -- но даже самые резкие
ощущения стерлись. Все казалось ненастоящим -- меня окружала
картонная декорация, которую в любую минуту можно было
передвинуть. Мир ждал, съежившись, затаив дыхание, -- ждал
своего кризиса, своей Тошноты, как недавно мсье Ахилл.

Я встал, я больше не мог оставаться посреди этих
обессилевших вещей. Я решил взглянуть из окна на череп
Эмпетраза. Я прошептал: "Случиться может все что угодно, все
что угодно может произойти". Понятное дело, не в духе тех
ужасов, что придумали люди, -- Эмпетраз не пустится в пляс на
своем постаменте, речь совсем о другом.

Я с ужасом смотрел на все эти зыбкие предметы, которые в
любую минуту могли рухнуть, -- ну да, я находился здесь, я жил
среди этих книг, начиненных знаниями: одни из них описывали
незыблемые формы животного мира, другие объясняли, что в мире
сохраняется неизменное количество энергии, да, я стоял у окна,
стекла которого имели строго определенный коэффициент
преломления лучей. Но какие хрупкие это были преграды!
По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за
одну ночь, что ему лень. Но сегодня у него был такой вид,
словно он хочет стать другим. А в этом случае может случиться
все, решительно все.

Нельзя терять ни минуты: в основе моей тревоги то, что
произошло в кафе "Мабли". Надо вернуться туда, надо увидеть
мсье Фаскеля, убедиться, что он жив, в случае необходимйсти
дотронуться до его рук или бороды. Тогда, может, я приду в
себя.

Я поспешно схватил пальто, не надел его, а просто накинул
на плечи, и. бросился вон. В городском саду на той же самой
скамейке я увидел человека в пелерине: между двумя пунцовыми от
холода ушами белело громадное мертвенное лицо.

Издалека сверкало своими огнями кафе "Мабли" -- на сей
раз, наверно, были зажжены все двенадцать ламп. Я ускорил шаги:
надо покончить с этой историей. Сначала я заглянул в кафе через
огромное окно -- зал был пуст. Ни кассирши, ни официанта, ни
мсье Фаскеля.