внимание мужчин. Надевали на головы какие-то чудовищные мятые
шляпки, подобранные на помойках, шейки кутали в лоскутья
меховых воротников и манжетов, споротых с тряпья, и даже
красили губы. Ярко, кричаще. Более жалкое и страшное зрелище
трудно было придумать. И тем не менее их упорно не замечали.
Не хотели замечать. Не до немецких детей было разоренному
войной городу, из одной оккупации попавшему в другую.
наступлением темноты. Офицеры были их почти единственными
клиентами, потому что чаще всего пребывали в сильном опьянении
и оттого были весьма неразборчивы, но зато щедры.
обращались они к нему с жалкой улыбкой на накрашенных детских
губках.
по-польски. По-литовски "господин" не "пан", а "понас". Они не
знали ни одного языка.
девочка устремлялась вслед за ним к освещенному входу мимо
строгого усатого швейцара, который в таких случаях не
отваживался преградить ей дорогу.
запас, а также рассовывала по карманам куски мяса и колбасы,
ломти хлеба, надкусанные пирожные. Это она утаивала для
братишек, которые ждали с голодным нетерпением ее возвращения
в ближних подъездах.
оглядывал я зал и всегда примечал в нем двух-трех немецких
воробышков, с волчьим аппетитом голодных детей подъедающих
все, что приносил официант, и при этом не забывая кокетливо
улыбаться своим пьяным благодетелям в погонах, точь-в-точь как
это делали взрослые проститутки. Я играл привычные мелодии
нашего репертуара, а мысли мои все возвращались к этим детям.
Я не мог оставаться равнодушным к их судьбе. Они были одного
со мной племени - сироты войны. Они голодали, как голодал я
совсем недавно. Они были бесприютны, каким был я, когда брел
один по Каунасу и не знал, куда приткнуться, пока не добрел до
нашего дома, некогда бывшего нашим, и единственным существом,
узнавшим меня и обрадовавшимся мне, был наш дворовый пес, уже
тоже имевший новых хозяев.
лишивших меня матери и увезших мою младшую сестренку Лию
неизвестно куда, чтобы выкачать из нее всю кровь до капельки и
перелить эту кровь своим раненым солдатам.
лучшем случае встречал равнодушный взгляд, а чаще всего
иронично-насмешливый:
нелепо. И глаза мои, сталкиваясь с этими девчонками в
ресторане, старались скорей скользнуть в сторону,
сосредоточиться на чем-нибудь более спокойном, не бередящем
душу.
устремлялись лучи к вертящемуся шару под потолком, и сотни
зеркальных осколков на нем нестерпимо ярко отсвечивали, и если
зайчик попадал мне в глаза, я чувствовал неприятную резь.
тянул дремотно-сладкую восточную мелодию, и пропитый голос
ударника хрипел над моим ухом:
шара то вспыхивал золотом офицерский погон, то серебряной
искрой женская сережка. Сжатые, как сельди в бочке, размерами
круга, танцующие представляли одно многоголовое шевелящееся
тело, и среди этих головок, как я ни старался отвлечь себя,
мой взгляд находил, вырывал из месива детское личико немецкой
девочки-сироты с накрашенным ротиком и запавшими от голода
щеками.
со своим лотком среди ног в юбках и офицерских галифе, и
единственные лица, доступные его взгляду, были бледные детские
личики немецких проституток, ибо чаще всего они лишь не намно-
го высились над его напомаженной и расчесанной на прямой
пробор сморщенной головкой. Из всех дам в первую очередь они
по-детски облизывались на шоколад.
сонные официанты ставили стулья на столы кверху ножками, я,
выходя, увидел на тротуаре у стены двух девчонок. У одной от
холода верхняя губа была мокрая, как у ребенка. Свет над
входом в ресторан уже погасили, но я разглядел оба лица -
отсвечивал снег, густо посыпавший улицу к ночи.
Голые деревца посреди проспекта зябко дергали ветвями на сыром
и холодном ветру.
на ответ произнесли девочки и тут же простуженно шмыгнули
носами.
человека, как я. Они находились на дне, на самом низу
общественной лестницы, а все остальные люди стояли выше и
потому вполне заслуживали такого обращения.
Благо для утешения моей совести дул холодный сырой ветер, а я
был без шарфа и шапки, и задерживаться на таком сквозняке,
какой продувал Лайсвес алеяс, давало полную гарантию заболеть.
Но именно это-то и сковало мои ноги, задержало меня, не дало
пройти. Если я могу заболеть, взрослый и крепкий мужчина, то
что же станется с этими воробышками, шмыгающими посиневшими
носами девчушками, одетыми в бог весть какое тряпье?
называйте размазней. Так меня часто именовала моя будущая
жена. Называйте как хотите. Но не остановиться я не смог.
этих двух очень похожих личиках. Они и оказались сестрами.
Лизелотте и Ханнелоре. Младшей, как выяснилось позже, уже у
меня дома, было всего двенадцать лет.
меня или ее?
согреться, побежали за мной, обтекая с обеих сторон и стараясь
не отстать, а идти в ногу со мной.
наклоняться. Лохмотья на девочках трепыхались, распахивая
голое тело. Я вначале дал им руки, чтобы они, держась за меня,
не отставали. Потом не выдержал, расстегнул пальто, распахнул
обе полы, и они, не дожидаясь приглашения, юркнули с двух сто-
рон ко мне, прижались к моим бокам, просунув руки под пальто
за мою спину, а я запахнул края и придерживал их руками. Мы
превратились в один живой ком и так двигались навстречу
холодному, пронизывающему ветру. Из-под моего пальто торчало и
семенило шесть ног, а над пальто - лишь одна голова, моя. Их
головки были в тепле, у меня под мышками, и я кожей ощущал
горячие толчки их дыхания.
Из подъезда какого-то дома вынырнула третья фигурка,
закутанная в тряпки, держась на почтительном от нас
расстоянии, продвигалась, согнувшись чуть не пополам против
ветра и стараясь не терять нас из виду.
центра Каунаса на Зеленую гору, обычно садятся в вагончик,
который увлекается по рельсам вверх толстым металлическим
канатом. Один вагончик ползет вверх, а второй ему навстречу,
вниз. Фуникулер работает до полуночи. Потом вагончики замирают
до утра. Один - внизу, другой - на самом верху, на Зеленой
горе. И запоздалым путникам приходится топать пешком по
бесконечной лестнице с деревянными ступенями, задыхаясь от
усталости и останавливаясь отдышаться на промежуточных
площадках. Ступеней двести или триста. Никогда не считал. Хоть
взбирался по ним часто - моя работа в ресторане кончалась
далеко за полночь.
отвесному склону холма, пустынному, поросшему кустарником,
голому в это время года. Мы втроем поднимались со ступени на
ступень, и, когда добрались до самого верха, я оглянулся и
увидел внизу крошечную фигурку, ступившую на первый марш
лестницы. Это был не взрослый, а ребенок. Даже на таком
расстоянии легко угадывался возраст. Первая мысль, пришедшая
Афанасьев Роман
Махров Алексей
Круз Андрей
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Распопов Дмитрий