17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой,
умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе
Мурьевской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и
настолько, что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывал
страницы учебников, тупо стараясь припомнить, существует ли
действительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне в
деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека
окостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая
из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную
боль. О пальцах на ног говорить не приходится - они уже не
шевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянные
культяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал шепотом
медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректору
университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито.
Пальто мое набухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетно
пытался ухватиться за ручку чемодана и наконец плюнул на мокрую
траву. Пальцы мои ничего не могли хватать, и опять мне,
начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек,
вспомнилась болезнь - паралич "Парализис", - отчаянно мысленно
и черт знает зачем сказ я себе.
синенькими губами, - нужно п... привыкнуть ездить.
собственно, и не был виноват в такой дороге.
шевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, а
все привыкнуть не могу.
двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены
фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный,
очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно
вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских
слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгах
полный тенор с голубыми ляжками:
Москва, витрины... ах, прощай.
отчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, -
я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупа
надевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду в
Грачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцать
верст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в
Грабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодня
утром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы...
медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух
подымается, чемодан на ноги - бух... потом на бок, потом на
другой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет и
сеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что в
середине серенького кислого сентября человек может мерзнуть в
поле, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И пока
умираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справа
горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него
серые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нет
ни одной живой души. Молчание, молчание кругом".
выпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, но
рука отказалась работать, и распухший, осточертевший мой
спутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву,
шарахнув меня по ногам.
претензий не предчявлял - ноги у меня были все равно хоть
выбрось их.
- Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. -
Эй, доктора привез!
прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылял
по траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Он
почтительно и торопливо снял картуз, подбежал на два шага ко
мне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоском
приветствовал меня:
Уж мы вас ждем, ждем...
понес. Я захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку в
карман брюк, чтобы вынуть портмоне.
ему нужен огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится,
еще в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юный
вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому
приходилось представляться:
завести, вот что". Но очки было заводить не к чему, глаза у
меня были здоровые, и ясность их еще не была омрачена житейским
опытом. Не имея возможности защищаться от всегдашних
снисходительных и ласковых улыбок при помощи очков, я старался
выработать особую, внушающую уважение, повадку. Говорить
пытался размеренно и веско, порывистые движения по возможности
сдержать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года,
окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь,
по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо.
нарушил. Сидел, скорчившись, сидел в одних носках, и не
где-нибудь в кабинете, а сидел в кухне и, как огнепоклонник,
вдохновенно и страстно тянулся к пылающим в плите березовым
поленьям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверху
кадушка, и на ней лежали мои ботинки, рядом с ними ободранный,
голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом его
разноцветные перья грудой. Дело в том, что еще в состоянии
окоченения я успел произвести целый ряд действий, которых
потребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена Егорыча, была
утверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого и
погиб под ее руками петух. Его я должен был счесть. Я со всеми
Каменистый Артем
Панов Вадим
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Вронский Константин