над нами. И истцов не осталось... -- Есть, -- сказал он твердо. -- Я говорю,
что есть. А я сказал: -- Нет. Людей больше нет. Все умерли. Он усмехнулся
углом злого сильного рта и заверил: -- Есть. Не все умерли. -- Кто?
Интересно знать -- кто? У тебя нет прав говорить с ними! Магнуст прикрыл
глаза на миг, шепнул доверительно: -- Права -- это кто сколько себе взял,
столько и имеет... Ах ты, жидовская... Лицо... Лицо. У него не морда, а
лицо. Морда -- у наших жидов. А у этих -- лицо. Им идет-личит лицо. КВОД
ЛИЦЕТ ЙОВИ, ТО НЕ ДОЗВОЛЕНО БЫКУ. Эх, выпить бы сейчас хорошо! Да только
нечего -- троянский уайт хорз испустил кукурузный дух, кончился, завалился
набок, откинул пробку. И дома ни капли: женулька-сука обо мне же заботится,
здоровье мое бережет, себе на тряпочки выкраивает. Ах, это страстное
томление недопитости! Раскаленная бездна под иссохшими небесами. Ярость
прерванного коитуса. Тоска голодного по вырванному изо рта куску. Иссякающая
энергия моего ненасытного сердца. Притихшие по углам бабы. И
равнодушно-спокойный зятек напротив. Спокойствие взведенного курка,
нависшего над головой кирпича, разверстого в темноте канализационного люка.
Ему нужна не бумажка. Ему нужна моя голова. На меньшее не согласится. Тем
хуже для него. Ему, наверно, и Майка не нужна. Он меня искал, подлюка,
Нашел, дурачок? -- Ты, сынок, никак грозишься мне? -- Нет. Я объясняю вам
условия предложенной игры. -- Чего-то не пойму я. Ты уж сделай милость,
подробней расскажи об игре, да про условия поподробней. -- Сейчас это будет
неуместно. -- Магнуст встал, и я только сейчас рассмотрел, что он со мной
одного роста. Сто восемьдесят один сантиметр. КИНГ САЙЗ. Доброжелательно
улыбнулся он, пожурил меня слегка: -- Нельзя первую родственную встречу
превращать в деловое свидание. Об играх мы поговорим завтра. Сегодня мы
приятно возбуждены, несколько утомлены, радостно взволнованы. Нам нужно
отдохнуть и успокоиться. Спокойной ночи вам, дорогой фатер... Протянул ему
руку: не то чтобы мечтал с ним поручкаться на прощание, а хотелось мне
проверить его замес. Крутая ладонь, из дубовой доски выстругана. Паркет
такими лапами стелить можно. Откуда-то из прихожей донесся его негромкий
голос, мягкий, как просьба: -- Вы подумайте неспешно... Припомните, что
позабылось... Вопросов будет мно-ого... Все стихло. А сейчас они выходят с
Майкой из лифта, мимо сторожевого моего мюнхенского вологодца дефилируют, а
у него команды-то нет и выпускает их из зоны свободно, только пометку на
фанерке сделал, не знает он, родная душа Тихон Иваныч, что не вольняшки они,
что им можно сейчас в затылок длинной очередью резануть -- потом на побег
спишем! Ах, глупость какая'.. И псов уже нельзя надрочить на их липкий
заграничный след, приставучий еврейский запах -- на дождь вышли, а навстречу
уже им машину подгоняет Истопник, в глаза своему нанимателю, хозяину
заглядывает, потные ладошки потирает, весь струится, извивается, в промокшей
школьной курточке от счастья ежится... Укатили, гады, укатили.. Боже, как я
хочу выпить! Последние капельки спирта синими вспышками дотлевают на
гаснущем костре моих обугленных внутренностей. Что угодно -- только бы
выпить! Мне наплевать на форму, на добавки, заполнители, растворители! Мне
нужно мое горючее -- волшебное вещество с каббалистическим именем С2Н5ОН. О
божественная нега огуречного лосьона для загара! Меня преследует твой аромат
полей Меня влечет и манит сень тропической зелени одеколона ^Шипр". Мужская
вздрючка, горячий прорыв в горло бесцветной "Жидкости от пота ног". Моя
услада "Диночка" -- голубые небеса, волшебный покой денатурата. Ласковая
одурь лесной росы -- лешачьего молока -- настойки гриба чаги. Отдохновение
бархатной черноты "Поля Робсона" -- чистого, неразведенного клея БФ. Ну хоть
флакончик французских духов на стакан воды! Я буду рыгать фиалками
Монмартра, благоухать Пляс Пигалью, я выблюю Этуаль и просрусь Стеной
коммунаров... "Нет в жизни счастья". Нет выпивки, нет хороших детей, нет
надежных людей, нет приличных блядей. "Не забуду мать родную". "Пойду искать
по свету", где можно выпить хоть глоток. -- Марина, подай пальто! Она
крикнула из спальни: Куда тебя черт несет на ночь глядя? -- Люблю, друзья, я
Ленинские го-оры... -- запел я сладко. -- Там хорошо рассвет встречать
вдвоем... Выполз кое-как в прихожую, засунул руку в шкаф, на ощупь стараясь
найти дубленку. А она, сука, не находилась. Зажег свет, распахнул шкаф -- и
отшатнулся. На вешалке дымилась дождевым паром синяя школьная курточка.
ГЛАВА 8. ЛУКУЛЛ НА ОБЕДЕ У ЛУКУЛЛА
национальности Тихон Иваныч Штайнер. -- За выпивкой, -- сообщил я
доверительно. Засмеялся и он доверчиво, коричневозубо, блеснул детским
глазом голубым, купоросным -- не поверил. И был прав, конечно. Но простил
меня, сказал сочувственно-заботливо: -- Длинный денек у вас сегодня вышел.
Передохнули бы... -- и сослался на авторитет нашей ритуальной книги: --
"Спать тире отдыхать лежа в скобках не раздеваясь". Параграф 28-й Устава
караульной службы конвойных и внутренних войск. О великая гармония уставов!
Евангелическая возвышенность ваших статей! Каббалистическая мудрость
параграфов и душераздирающая прелесть примечаний! Отчего, глупые люди,
мучаетесь сами и мучаете других, не желая понять, что ваши поиски Бога,
добра, красоты и справедливости суть ересь, вздорная суетная чепуха? О
безграничная свобода армейской дисциплины! Волшебство справедливой
субординации! Невиданная доброта и мягкий юмор батальонной казармы!
Упоительная красота строя конвойных и внутренних войск! Величавая душевность
приказов старшины... Не нравится? Не хотите? Как хотите. Хрен с вами,
живите, как нравится. Была бы у нас с Тихоном Иванычем возможность -- мы бы
вам счастье насильно в глотки запихали. Но у нас нет возможности, нет силы.
Пока. Кто знает -- может, образумитесь со временем. Тогда попробуем снова.
Ведь если говорить по-честному, ну, откровенно если сказать, -- не нужна
людям свобода. Зачем она им? От рождения своего, от рассветной полутьмы
своей не был человек свободен. Придумали эту ерунду -- самоволие -- уже во
времена расслабленности людской. Свободы всегда брюхо требовало, кишки
громче всех вопили. Радовались, что прав у них все больше, а мышцы все
слабее -- пока в килу не провалились. До колен мешок болтается, а что с ним
делать? И неудобно, и некрасиво. И опасно. Вместо двух маленьких ядреных
животворных шулят навалили тебе полную мошонку бурчащих извивающихся кишок,
и носи их, раздумывай об их ущемлении -- ну кому это надо? -- ... У кого
кила? -- заинтересованно переспросил мой караульный Тихон Иваныч, потянулся
уже мой брауншвейгский вологодец за фанеркой -- справиться, отмечено ли в
его списках. Вслух я стал думать, в голос мысли свои произносить -- нехорошо
это. Моя душа хочет воли, в килу хочет выскочить. Туда тебе и дорога, дура
стоеросовая. Жаль только, яйцам жить помешаешь, вопросами будешь отвлекать.
-- Я думаю, Тихон Иваныч, у человечества кила выросла, -- сказал я ему с
надрывом, с сердечной болью. -- Да-а? -- озаботился он на миг, подумал
коротко и посоветовал: -- Бандаж надо надеть, тяжелый... Обнял я его,
родимого, простого трудового человека, от земли мудрого, стихийно
богоносного, поцеловал троекратно по обычаю нашему древнему -- и вышел вон.
В гнусилище мартовской ночи. Рутения. Легенда, обычай. Ослепительный белый
свет, колуном разваливший небо -- мохнато-серое, маленькое, опавшее, как
теннисный мяч. Молния, иззубренно-синяя, шнуровая, визжащая -- через
войлочный купол облаков. Отвесные струи дождя фиолетовым отблеском иссекают,
расхлестывают остатки снега -- черного, воняющего дымом, заплеванного
окурками, опустившегося. Мартовская гроза -- истерика природы, сумасшедшая
выходка усталого мира. Сиреневые сполохи по окоему пляшут -- из адской
котельной зарницы рвутся, Истопник озверело уголек в топке шурует. Надо
нырнуть в уютную капсулу мягкой кабины "мерседеса", захлопнуть за собой с
тяжелым мягким чваком плотную дверцу, отъединиться от влажного обморока
безумной ночи, повернуть ключ в замке зажигания -- и ровный дробный топот
сотни лошадей, застоявшихся в мокроте и стуже под капотом, враз рванут в
намет, заржут басовито, зашлепают по лужам мягкими нековаными копытами, и в
кибитку моего уединения дадут свет, тепло, запоют из динамиков
гомосексуальные псалмы конфитюрным голосом Демиса Руссоса. О мой прекрасный
стальной табун всех мастей мышиного цвета, бензиновые мои пегасы,
вскормленные ядреным овсом, вспоенные родниковой водой в безжалостных
потогонных конюшнях злого старого эксплуататора Флика! Лошадки мои дорогие,
славный резвый косяк, государственный номерной знак МКТ 77-77, увезите меня
на отгонные пастбища, эдемские луга, а лучше всего -- на Елисейские поля.
"Следующая станция -- площадь Согласия! " Там я избавлюсь от Истопника. Там
Истопники не живут. Они наше порождение: от мартовских гроз, от больного
пьянства, тяжелой злобы всех на всех. Поехали, умчимся отсюда. Сунул руку в
карман реглана, а ключей-то нет. В дубленке они лежали. Истопник унес.
Украли у табунщика кнут. Пойдем пешком. До Елисейских полей не дойти. Пойду
в гостиницу "Советская". У меня там, за порогом, топор на всю эту нечисть
припрятан. Два квартала до метро и там -- одну станцию. Нет, не поеду в
метро. Ненавижу. Все эти подземные переходы, тоннели, лестницы -- тусклый
кишечник города, по которому гоняют плохо переваренных смердящих обывателей.
Да здравствует разумная система персональных машин для начальства, она
обеспечивает "леваком" каждого приличного горожанина! За бумажную денежку.
Это и есть благодать неформального перераспределения ценностей. И
единственная свободная форма голосования: стой себе на тротуаре, маши рукой
за кого хочешь -- за "Запорожца", за "жигуля", хоть за маршрутный автобус. И
в первую очередь -- за персональную черную "Волгу". Демократы! Голосуйте за
мусорные машины! Радикалы! Поднимите руки за пожарные мониторы! Истопники
всех стран! Отдайте голоса блоку катафалков и "черных воронков"! Ага, вот
он, мой "левый", свободный, никем не занятый, для меня народом
приготовленный. "Леваки" всего Северо-Западного региона нашей необъятной
столицы слышат ласковый шорох рублей в моем кармане. Серый мотылек,
пробившийся на мягкий свет моего рублика сквозь жуть ненастья, потертый
"Москвич" неотложной медицинской помощи с портретом незабвенного Пахана,
дорогого моего Иосифа Виссарионовича, друга всех физкультурников и
путешественников, товарища Сталина, за лобовым стеклом. Подхватил меня
мокрым крылышком помятой двери и повез оказывать мне неотложную помощь. --
Лукин Евгений
Жюль Верн
Акунин Борис
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Афанасьев Роман