Чтение 22–й страницы книги ~Пан~

Про эти его отношения к юной даме ходили, впрочем, и другие слухи, что
вовсе он ее не компрометировал, но ее родители, дескать, указали ему на
дверь, а она им не противоречила, потому что к ней как раз посватался, не
хочется называть имя, ну, словом, один шведский граф. В это мне как-то
меньше верится, думаю, что вернее первое, поскольку я ненавижу Томаса
Глана и полагаю его способным на все. Так или иначе, сам он о своей
знатной даме никогда не заговаривал, а я его не расспрашивал. На что мне?

Тогда на пароме, помнится, мы говорили только о селенье, куда ехали и
где прежде ни один из нас не бывал.

- Там как будто есть гостиница, - сказал Глан и сверился по карте. -
Если нам повезет, там и поселимся; хозяйка, мне говорили, старая
англичанка, вернее, полукровка. Вождь живет в соседнем селенье, у него,
как будто, много жен, иные не старше десяти лет.

Ну, я ничего не знал о том, сколько жен у вождя и есть ли в селенье
гостиница, я и промолчал, а Глан улыбнулся, и его улыбка показалась мне
тогда прекрасной.

Да, я совсем забыл. И он был не без изъяна при всей своей красоте. Он
сам говорил, что на левой ноге у него давняя огнестрельная рана, и как
перемена погоды, эта нога всегда ныла.

2

Неделю спустя мы поместились в большой хижине, которую тут именовали
гостиницей, у старой полуангличанки. Ох, ну и гостиница! Стены больше
глиняные и отчасти деревянные, и дерево все изъедено термитами, ими тут
кишмя кишело. Я жил в комнате рядом с залой, с зеленоватым окном на улицу,
довольно, положим, мутным и узким, а Глан выбрал какую-то дыру на чердаке,
тоже, правда, с окнами, но вообще-то куда темней и хуже. Солнцем накаляло
соломенную крышу, и у Глана день и ночь стояла несносная жара, ко всему
прочему, лестницы не было и приходилось карабкаться по приставной
развалюхе о четырех ступеньках. Я, однако же, тут совершенно ни при чем. Я
предоставил Глану выбирать, я сказал:

- Тут две комнаты, внизу и наверху, - выбирайте!

И Глан осмотрел обе и выбрал верхнюю, возможно, чтобы оставить мне
лучшую, согласен; но разве я не испытывал за это признательности? Так что
мы квиты.

В самую жару мы не охотились, мы отсиживались дома; жара, надо сказать,
была несносная. Ночью мы защищались от насекомых сетками; правда, иной раз
летучая мышь сослепу кидалась на сетку и рвала ее в клочья; с Гланом такое
случалось нередко, ведь из-за жары он не мог затворять чердачное оконце, а
меня бог миловал. Днем мы лежали на циновках перед хижиной, курили и
наблюдали жизнь по соседству. Туземцы темнокожи и толстогубы, у всех
застывшие черные глаза и в ушах кольца; ходят они почти голые, только
повязка на бедрах из тряпицы или листьев, а у женщин еще и короткие
юбочки. Дети все бегают нагишом день и ночь, животы большущие и лоснятся.

- Женщины чересчур жирны, - сказал Глан.

Не спорю, женщины были чересчур жирны, и, возможно, вовсе даже я, а не
Глан первым это заметил, словом, не важно; оставляю ему честь такого
открытия. И потом не все же они без исключения безобразны, при том что
лица в самом деле толсты и вздуты; я, кстати говоря, познакомился с одной
полутамилкой, длинноволосой и белозубой, так она была премиленькая и лучше
всех. Я наткнулся на нее раз вечером, она лежала на краю рисового поля, в
высокой траве, лежала на животе и болтала ногами. Мы с ней столковались,
мы расстались уже под утро, и она не пошла домой, а решила сказать
родителям, будто ночевала в соседнем селенье. Глан тот вечер провел с
двумя какими-то девушками, совсем молоденькими, возможно, не старше десяти
лет. И с такими-то он мог дурачиться, пить рисовую водку, - вот вам его
вкус!

Дня через два мы отправились на охоту. Мы прошли чайными плантациями,
рисовыми полями, лугами, миновали селенье и пошли берегом, мы углубились в
лес из чудных, непонятных деревьев. Бамбук, манго, тамаринд, тик, соляное
дерево, камедное и бог знает что еще, мы во всем в этом оба мало смыслили.
Но вода в реке была очень низкая и так всегда и держится до самых дождей.
Мы стреляли диких голубей и кур, а ближе к вечеру видели двух пантер; над
головами у нас летали попугаи. Глан стрелял чудо как метко, никогда не
промахивался; но у него ведь и ружье было лучше моего, и все равно я тоже
много раз чудо как метко попадал. Я, однако, не имею манеры хвастаться, а
Глан часто говорил: "Этой я целюсь в голову, а этой попаду в хвост". Так
он говорил перед выстрелом, и когда птица падала, оказывалось, что он
попал именно в голову или в хвост. Когда мы наткнулись на тех двух пантер,
Глану взбрело на ум уложить их из дробовика; но я отговорил его, поскольку
уже темнело, а патроны у нас почти все вышли. Вообще же я думаю, ему
просто покрасоваться хотелось, вот, мол, я какой храбрец, из дробовика
пантер стреляю.

- А жаль, что я не выстрелил, - сказал он мне. - Все ваше несносное
благоразумие. И зачем? Хотите долго жить?

- Польщен, если вы считаете, что я благоразумней вас, - ответил я.

- Ну, не будем ссориться из-за пустяков, - сказал он тут.

Это его слова, не мои; захоти он поссориться, за мной бы дело не стало.
Меня уже тогда начало бесить его легкомыслие и эта его неотразимость.
Накануне, например, я совершенно спокойно шел с Магги, своей знакомой
тамилкой, оба мы были в превосходном расположении духа. Глан сидит подле
хижины, он кивает нам и улыбается; Магги увидела его тогда в первый раз и
давай меня о нем расспрашивать. И такое он впечатление на нее произвел,
что мы вскоре и расстались, разошлись в разные стороны.

Когда я рассказал все Глану, он изобразил дело так, что это, мол, все
мои выдумки. Но я ему все запомнил. Ведь улыбался-то он не мне, когда мы
шли мимо хижины, он улыбался Магги.

- Что это она все жует? - спросил он меня.

- Не знаю, - ответил я. - Верно, на то ей и зубы, чтоб жевать.

Эка новость, я и сам знал, что Магги все жует, я сразу обратил на это
внимание. Но она не жевала бетель, зубы у нее были и без того белее
белого, нет, она имела обыкновение жевать что ни попадя - сунет в рот и
жует, будто это вкусно. Что угодно жевала - деньги, клочки бумаги, птичьи
перья. Ну и что тут зазорного? Все равно она оставалась первой местной
красавицей. Просто Глан мне завидовал. Ясное дело.

На другой вечер, правда, мы с Магги помирились и про Глана больше не
говорили.

3

Прошла неделя, мы каждый день ходили на охоту и настреляли уйму дичи.
Раз утром, едва мы вошли в лес, Глан схватил меня за руку и шепнул:
"Стойте!" Тут же он вскидывает ружье и стреляет. Оказывается, он убил
молодого леопарда. Я бы тоже мог его убить, да Глан захватил эту честь
себе и выстрелил раньше. "Ну и хвастаться же будет!" - подумал я. Мы
подошли к зверю, пуля уложила его на месте, разорвала левый бок и засела в
спине.

Я не выношу, когда меня хватают за руку, потому я сказал:

- Я бы тоже мог так выстрелить.

Глан посмотрел на меня.

Я повторяю:

- Вы что, сомневаетесь, что я бы мог так выстрелить?

Глан опять не отвечает. Он лишний раз выказывает ребячество и опять
стреляет в мертвого зверя, уже в голову. Я смотрю на него в совершенном
недоумении.

- Вот, - поясняет он. - Мне неловко, что я попал ему в бок.

Видите ли, его тщеславию мало такого простого выстрела, вечно ему надо
выставиться. Вот глупость! Но мне-то какое дело, я не собирался его
уличать.

Вечером, когда мы вернулись с убитым леопардом, нас окружили туземцы.
Глан, правда, сказал только, что мы подстрелили его утром, и больше не
распространялся. Тут же была и Магги.

- А кто его убил? - спросила она.

- Сама видишь, тут две раны, мы убили его еще утром. - И он перевернул
тушу и показал ей обе раны, на боку и в голове.

- Вот тут прошла моя пуля, - сказал он и показал на дырку в боку; из-за
его глупости получалось, будто я попал в голову. Я не удостоил поправлять
его, к чему? Потом Глан стал потчевать туземцев рисовой водкой и поил
всех, кому не лень.

- Значит, они вместе его убили, - тихонько проговорила Магги, но
смотрела она все время на одного Глана.

Я отвел ее в сторонку и сказал:

- Что ты все на него смотришь? А меня не видишь, что ли?

- Вижу, - ответила она. - Послушай, я сегодня приду.

Как раз на другой день Глан и получил то письмо. Это я о письме,
которое пришло пароходом, а потом сто восемьдесят миль кружило по суше.
Письмо было надписано женской рукой, и я смекнул, что, верно, оно от его
прежней подруги, высокопоставленной дамы. Прочтя письмо, Глан нервически
расхохотался и дал посыльному на чай за то, что тот его доставил. Скоро,
однако, он снова примолк, помрачнел и весь день сидел сложа руки и
уставясь в одну точку. Вечером он напился пьян в компании со старым
туземным карлой и его сынком, он и меня обнимал и все требовал, чтобы я
тоже выпил.

- С чего это вы сегодня так любезны? - спросил я.

Тут он громко засмеялся и сказал: