Чтение 22–й страницы книги ~Убийственное лето~

предыдущие недели шли дожди. Было тепло и очень влажно. Спустя два часа
она прибежала и, как безумная, захлебываясь, рассказала, что изо всей силы
ударила Габриеля лопатой по голове и убила его.

ПРИГОВОР (1)

Закрываю за собой дверь, оставив глухарку на кухне, и пересекаю двор.
Ноги у меня не гнутся. Иду в своем новом, шелестящем при каждом шаге
платье, вся опустошенная, словно кровь ушла из тела. Матерь всех скорбящих
выжимает у колодца белье и, похоже, спрашивает, куда это я намылилась. Но
я не отвечаю.
Сразу за воротами меня начинает мутить. Прислоняюсь к стене и
приказываю себе стоять прямо, а то какая-нибудь шваль из деревни увидит.
Болит затылок, в глазах потемнело, и слезы бегут. Непонятно, как может
земля вдруг ужаться до такого маленького кусочка, на котором я сейчас
стою? Проходит, наверно, тысяча лет, прежде чем наконец прихожу в себя и
вижу, что опустилась на колени.
Потом, как обычно, боль проходит.
Встаю. Послюнявив руку, вытираю колени. Нахожу упавшую матерчатую
сумку. Зачем это я вышла на улицу? Ах да - поехать в Брюске к моей
учительнице мадемуазель Дье. Но нужда в этом отпала. Я просила ее
выяснить, кто были те люди на грузовике, которые приезжали в ноябре 1955
года в Аррам. Теперь знаю. К тому же эта дубина, головой ручаюсь, ничего
не узнала. Она - староста, единственный в деревне образованный человек,
никому и в голову не придет рыться в ее книгах, пока не перестанут расти
леса и их не начнут жечь. Небось кусает по ночам подушку, вспоминая, что я
ей пообещала в прошлый раз, если она вставит всего-то ерунду в запись о
моем рождении. Она же ответила, что сама знает, что хорошо, а что плохо. И
упрямо нудила, что мой отец неизвестен. Ну идиотка! Прямо думать о ней не
хочется.
Под раскаленным солнцем иду по своей тени вдоль дороги, пока меня не
догоняет на своей развалюхе - кто бы вы думали? - Меррио,
пенсионер-железнодорожник. Со скрипом притормозив, он поправляет свои
густые седые волосы и обращается ко мне как к Деве Марии. Я отвечаю, что
иду не в город, а к Массиням. И, вся такая любезная, натянув юбку на
коленки, сажусь в машину, спасибо, господин Меррио, просто цирк! В его
колымаге пахнет кошками, и приходится кричать. Он и кричит: "Вы выходите
замуж за Пинг-Понга?" Я кричу в ответ: "Да. У меня зудит в одном месте". -
"Что такое?" - не понимает тот. Ну в точности глухарка. Только я в тысячу,
миллион раз меньше люблю его, чем старушонку. Да ладно. Он кричит снова,
что убили его кота, и причитает по поводу людской злобы. Я качаю головой,
мол, мне его страшно жаль, но слушать не слушаю. Боюсь лишь, что старый
дурень снова вообразит себя на рельсах и проглядит вираж.
Помнится, Бу-Бу обвинил меня, будто это я убила камнем кошку. Почему
именно меня? Ну и смешной! Сохнет по Эне и боится рано или поздно
оказаться с ней в постели, вот и возводит напраслину. Лишь бы я выглядела
мерзкой, психованной или вроде того. Да, ненавижу собак, кошек, любых
животных. Мне противно прикоснуться к ним кончиком палки, но я не раздавлю
даже муравья. Мне-то ясно, кто убивает кошек Меррио. Но я не доносчица. К
тому же мне плевать.
Целая и невредимая, вылезаю из машины у тропинки к ферме Жоржа Массиня.
Говорю: "Спасибо, господин Меррио, горячий привет вашей жене". Он говорит:
"Надеюсь, мы будем приглашены на свадьбу?" Я отвечаю: "А как же!" Сладкая
как мед, награждаю его улыбкой выпускницы приходской школы. Я ведь это
делаю ради человека, который может оказаться в могиле еще до обеда, стоит
машине сверзиться в пропасть на следующем повороте. Не знаю почему, но я
просто таю при виде стариков.
У Массиней я прежде не бывала. Земля здесь красная, а стены дома из
серого камня. Ферма у них побольше, чем у Пинг-Понга, и порядка больше. Во
дворе на цепи лает собака. Все выходят посмотреть, кого это принесло, -
Жорж, три его сестры, сто четырнадцать племянников и племянниц, мать, одна
из своячениц и черт знает кто еще. Я держусь подальше от собаки. Жорж
направляется ко мне, вытирая руки об штаны. Солнце палит нещадно, все
вокруг высохло и выглядит уныло. Он говорит: "Это ты?" - словно я ему
снюсь. "Мне надо с тобой поговорить, - отвечаю. - Ты не очень занят? Мог
бы отвезти меня в город?" Поразмыслив минуты две, он отвечает: "Как
хочешь. Но поговорить мы можем и здесь, нам никто не помешает". Остальные
молча смотрят на меня. Я говорю - нет, мне все равно надо в город.
Пока он выруливает свой грузовик, жду у ворот. Он ничего не объясняет
своим. Хочет выглядеть хозяином, которому не перед кем отчитываться.
Проехав, немного, прошу притормозить. Пришла извиниться, говорю, не смогу
пригласить его на свадьбу. Он отвечает - нормально, все понятно. И
серьезно кивает головой. У него рыжие вьющиеся волосы, квадратное лицо,
смахивает на американского актера из фильма "Площадь Пейтон", имени вот не
помню. Я говорю: "Жаль, что из-за меня у вас с Монтечари разладилось". Он
отвечает: "Ну что с того, если Пинг-Понг не хочет видеть меня на свадьбе?
Потом все утрясется. Мы с ним снова будем друзьями".
Мне совсем нетрудно кое-что добавить, чтобы раздразнить, но я пришла не
для этого и сижу целую тысячу лет, прикрыв коленки, бессловесная, как
статуя Целомудрия. Наконец он вздыхает. Я тоже. И говорю: "Мне
рассказывали, что мамаша Монтечари провела у вас всю ночь, когда умер твой
отец". Он говорит: "Да?" - как человек, который был тогда слишком мал и не
помнит. Я спрашиваю: "Когда он умер?" Сначала он говорит - в 1956 году,
затем - нет, в 1955-м, в ноябре. Ему тогда было пять лет, он однолетка с
Микки. И продолжает: "Все воскресенье тогда гуляли на крестинах моей
сестры Жо, а на другой день, по снегу, отец на своем тракторе пытался
выкорчевать здоровенный пень от каштана и перевернулся".
Сердце у меня бьется и голос немного дрожит, когда я говорю: "Вот
незадача!" - но получается кстати. Стало быть, папаша Массинь умер в
понедельник - в понедельник 21 ноября 1955 года. И это проясняет одну
вещь, которая смутила меня в разговоре с глухаркой. Те трое, напавшие на
мою мать, уехали в субботу поздно вечером. Часа она не помнит, никак не
могла вспомнить, но было одиннадцать вечера или даже полночь. Когда
глухарка мне рассказывала, я тотчас представила себе десятилетнего
Пинг-Понга, стоящего - спустя час или два! - между коленями отца, когда
тот пил вино с теми двумя падлами. Теперь мне ясно, что было слишком
поздно и они слишком много выпили у нас, чтобы привезти механическое
пианино в ту же субботу, и отложили это до понедельника.
Я попросила Жоржа: "Сделай одолжение, свези меня в город". Он включил
мотор, и мы поехали. По дороге, крутя баранку, он объясняет мне, каким
хорошим человеком был его отец. Взять любого двадцатипяти-тридцатилетнего
парня, и он в девяти случаях из десяти станет, весь в соплях, вам
объяснять, каким чудесным человеком был его отец, хоть сочиняй о нем
роман. В девяти из десяти случаев. Только в одном случае из десяти этого
не будет, потому что тот отец, возможно, зарубил семью топором или еще
что-нибудь выкинул в этом роде. Жоржа просто не остановить, пока не
доедешь до города и не высадишься с тяжелой головой перед лесопилкой
Фарральдо.
Я благодарю Жоржа, целомудренно целую его в щеку, надрывно вздыхаю. Он
смотрит на меня и тоже вздыхает. Затем шепчет, что я чертовски хороша, да,
чертовски, но такова жизнь. И, говоря это, уже не смотрит на меня. Сжав
челюсти и проклиная свою подлую жизнь, он неотрывно глядит в ветровое
стекло. Снять эту сцену в кино - из-за всхлипов в партере и на балконе не
расслышишь слов с экрана.
Напоследок я позволяю ему погладить мои ноги под платьем - ровно
столько, чтоб не дать потом уснуть - спокойно. И, притворяясь, будто с
трудом расстаюсь с ним, помахав рукой, не оборачиваясь, вся такая из себя
грустная, иду повидать хозяина Микки.
В лесопилке страшный шум. На меня зыркают парни, сплошь покрытые
опилками. Здоровенный грузовик едва не наезжает на меня, но я целехонькая
оказываюсь в загончике перед секретаршей, которую часто встречала на
танцах и в кино. Ей столько же лет, сколько и мне, и у нее такие же слепые
глаза. Зовут ее Элизабет. Она носит роскошные очки в огромной оправе с
дужками в виде птичек. С минуту мы болтаем о моем платье, чудесных волосах
и ее жалких патлах. Затем она вытаскивает из холодильника в углу бутылочку
тоника и отправляется искать хозяина. У моей матери холодильник той же
фирмы, но вдвое больше.
Фарральдо невелик ростом, тощ, у него длинный острый нос. Лет
пятьдесят, лысоват. И, как все тут, в опилках. Увидев меня, он думает, что
я приехала к Микки: "Микки сейчас нет, он скоро будет. Садитесь". Говорю:
"Я к вам лично". Он наказывает Элизабет заняться своим делом и ведет меня
в другой загон, его собственный. Фарральдо редко улыбается, но он добрый
человек. Мне об этом говорили и Микки и Пинг-Понг.
Он садится за стол, и я объясняю ему цель своего приезда: "Видите ли, в
чем дело. Извините за беспокойство, я приехала по поручению
парализованного отца". Он кивает в знак того, что ему жаль беднягу. Я
продолжаю: "Он хочет знать, что стало с вашим прежним служащим по имени
Лебаллек, может быть, он по-прежнему у вас?" Выдохнув, он говорит: "Жанно
Лебаллек? Давненько это было. Он работал еще тогда, когда мы заправляли
этим делом вместе с отцом. И ушел от нас лет двадцать назад". Фарральдо
приглашает меня сесть на стул возле себя, и я подчиняюсь.
Он продолжает: "Лебаллек ушел после того, как купил собственную
лесопилку в Дине. По-моему, он по-прежнему там. Лет пять или шесть назад я
его как-то встретил в Дине" Я киваю каждому его слову, а он пристально
смотрит на меня, словно не зная, что еще сказать. "Да, он по-прежнему в
Дине, по дороге в Ла Жави. У него хорошая лесопилка. Ваш отец был с ним
знаком?" Я киваю и говорю: "Как ни странно, но его знают и Монтечари. Это
он однажды привез им механическое пианино. Вы не помните?" Он делает знак,